The Vane Sisters: Nabokov's Style and Translation

1

     I might never had heard of Cynthia’s death, had I not run, that night, into D., whom I had also lost track of for the last four years or so; and I might never had run into D. had I not got involved in a series of trivial investigations.

The day a compunctious Sunday after a week of blizzards, had been part jewel, part mud. In the midst of my usual afternoon stroll through the small hilly town attached to the girl’s college where I taught French literature, I had stopped to watch a family of brilliant icicles drip-dripping from the eaves of a house. So clear-cut were their pointed shadows on the wide boards behind them that I was sure the shadows of the falling drops should be visible too. But they were not. The roof jutted too far out, perhaps, or the angle of vision was faulty, or, again, I did not chance to be watching the right icicle when the right drop fell. There was a rhythm, an alternation in the dripping that I found as teasing as a coin trick. It led me to inspect the corners of several house blocks, and this brought me to Kelly Road, and right to the house where D. used to live when he was instructor here.

As I looked up at the eaves of the adjacent garage with its full display of transparent stalactites backed by their blue silhouettes, I was rewarded at last, upon choosing one, by the sight of what might be described as the dot of an exclamation mark leaving its ordinary position to glide down very fast – a jot faster than the thaw-drop it raced. This twinned twinkle was delightful but not completely satisfying; or rather it only sharpened my appetite for other tidbits of light and shade, and I walked on in a state of raw awareness that seemed  to transform the whole of my being into one big eyeball rolling in the world’s socket.

Through peacocked lashes I saw the dazzling diamond reflection of the low sun on the round back of a parked automobile. To all kids of things a vivid pictorial sense had been restored by the sponge of the thaw. Water in overlapping festoons flowed down one slopping street and turned gracefully into another.

 Erect, dark-headed shapes of dead snow ( left by the blades of a bulldozer last Friday) were lined up like rudimentary penguins along the curbs, above the brilliant vibration of live gutters.

 I walked up, and I walked down, and I walked straight into a delicately dying sky, and finally the sequence of observed and observant things brought me, at my usual eating time, to a street so distant from my usual eating place that I decided to try  a restaurant which stood on the fridge of the town. Night had fallen without sound or ceremony when I came out again. The lean ghost, the elongated umbra cast by a parking meter upon some lamp snow, had a strange ruddy tingle; this I made out to be due to the tawny red light of the restaurant sign above the sidewalk; and it was then – as I loitered there, wondering rather  wearily if in the course of my return tramp I might be lucky enough to find the same in neon blue – it was then that a car crunched to a standstill near me and D. got out of it with an exclamation of feigned pleasure.

He was passing, on his way, from Albany to Boston, through the town he had dwelt in before.....He ushered me back into the bar that I had just left, and after the usual exchange of buoyant platitudes came the inevitable vacuum which he filled with the random words: ” Say, I never thought there was anything wrong with Cynthia Vane’s heart. My lawyer tells me she died last week.”

2

 He was still young, still brash, still shifty, still married to the gentle, exquisitely pretty woman who had never learned or suspected anything about his disastrous affair with Cynthia’s hysterical young sister, who in her turn had known nothing of the interview I had had with Cynthia when she suddenly summoned me to Boston to make me swear I would talk to D. and get him “kicked out” if he did not stop seeing Sybil at once – or did not divorce his wife. I had cornered him immediately.

 He had said there was nothing to worry about – had made up his mind, anyway, to give up his college job and move with his wife to Albany, where he would work in his father’s firm; and the whole matter, which had threatened to become one of those hopelessly entangled situations that drag on for years, peripheral sets of well-meaning friends endlessly discussing it in universal secrecy came to an abrupt end. I remember sitting next day at my raised desk in the large classroom where a midyear examination in French lit. was being held on the eve of Sybil’s suicide.  She came in on high heels, with a suitcase, dumped it in a corner       where several other bags were stacked, with a single shrug slipped her fur coat off her thin shoulders, folded it on her bag,  and with two or three other girls stopped before my desk to ask when I would mail them their grades. 

“It would take me a week, beginning from tomorrow,” I said, to read the stuff. I also remember wondering whether D. had already informed her of his decision – and I felt acutely unhappy about my dutiful little student as during 150 minutes my gaze kept reverting to her, so childishly slight in close-fitting gray, and kept observing that carefully waved dark hair, that small, small-flowered hat with a little hyaline  veil as worn that season, and under it her small face broken into a cubist pattern by scars due to a skin disease, whose charm was further impaired by her having painted everything that could be painted, so that the pale gums of her teeth between cherry-red chapped lips and the diluted blue ink of her eyes under darkened lids were the only  visible openings into her beauty.

Next day, having arranged the ugly copybooks alphabetically, I plunged into their chaos of scripts and came prematurely to Valensky and Vane, whose books I had somehow misplaced. The first was dressed up for the occasion in a semblance of legibility, but Sybil’s work displayed her usual combination of several demon hands. She had begun in very pale, very hard pencil. Happily the tip soon broke, and Sybil continued in another, darker lead, to which, by sucking the blunt point, she had contributed some traces of lipstick. Her work, although even poorer than I had expected, bore all the signs of a kind of desperate conscientiousness, with underscores, transposes. Unnecessary footnotes, as if she were intent upon rounding up things in the most respectable manner possible. The she had borrowed Mary Valensky’s fountain pen and added : “ Cette examain est finie ainsi que ma vie. Adieu, jeunes filles!  Please, Monsieur  le Professeur, contact  ma soeurI  and tell her that Death was not better than D. minus, but definitely better that Life minus D.” 

I lost no time in ringing up Cynthia, who told me it was all over – had been all over since eight in the morning – and asked me to bring her the note, and when I did, bearned through the tears with proud admiration for the whimsical use ( “ Just like her!”) Sybil had made an examination in French literature. In no time she “fixed” two highballs, while never parting with Sybil’s notebook -  by now splashed with soda water and tears – and went on studying the death message, whereupon I was impelled to point out to her grammatical mistakes in it and to explain the way “girl” is translated in American colleges lest students innocently bandy around the French equivalent of “wench”, or worse. These rather tasteless trivialities pleased Cynthia hugely as she rose with gasps, above the heaving surface of her grief. And then, holding that limp notebook as it were a kind of passport to a casual Elysium ( where pencil points do not snap and a dreamy young beauty with an impeccable complexion winds a lack of her hair on a dreamy forefinger, as she meditates over some celestial test), Cynthia led me upstairs to a chilly  little bedroom, just to show me, as if I were the police or a sympathetic Irish neighbor, two empty pill bottles and the tumbled bed from which a tender, in essential body, that D. must have known down to its last velvet detail, had been already removed.

  1.

Я никогда бы не услышал о смерти Синции, не столкнись я тем вечером с Д., след которого я потерял примерно четыре года тому назад; и я никогда бы не столкнулся с Д., если бы не проводил ряд ничем не примечательных расследований.

      Это был воскресный день после недели снежных бурь; день, когда можно избавиться от угрызений совести, сходив в церковь, был то ясным, то пасмурным. Во время моего обычного послеобеденного пути через маленький холмистый городок , примыкающий к женскому колледжу, где я вёл курс литературы Франции, я остановился, чтобы посмотреть на ряд бриллиантовых сосулек, капающих  с навеса дома. До такой степени чёткими были отбрасываемые ими тени на белых досках позади, что я был уверен, что тени от падающих капель должны быть видимыми тоже. Но нет. Может быть слишком выдавалась крыша,  или угол зрения был недостаточным; или  у меня не было возможности увидеть сосульку, когда она падала. В капанье был ритм, чередование, такое же сложное, как фокус с деньгами. Это подтолкнуло меня к мысли понаблюдать  за несколькими угловыми домами в квартале. Так я оказался  на улице Келли Роуд  прямо перед домом, где когда-то жил Д. будучи преподавателем колледжа.

        И когда я посмотрел на  контуры  ближайшего гаража, полностью усыпанного столоктитами, отбрасывающими  голубые силуэты, я был, наконец, вознаграждён видом, который,  привёл меня в крайнюю степень восторга; видом того, как они из своего обычного положения очень быстро соскальзывают - чуть быстрее - как на состязаниях оттаявших капель.  Это сверкание было очаровательным, это мерцание было восхитительным, но чего-то в нём не хватало, или вернее только усиливало мой аппетит на другие лакомые кусочки света и тени; и я инстинктивно смутно ощущал, будто всё моё существо превратилось в одно большое глазное яблоко, утопающее в мировой глазной впадине.

        Прищурившись, я увидел ослепляющий ярким светом бриллиантовый отблеск лучей заходящего  солнца, опускающегося  за припаркованный автомобиль.  Всему многообразию вещей, умытых оттепелью, был возвращён яркий живописный вид. Вода параллельными гирляндами стекала вниз, грациозно вращаясь из одного наклонного потока в другой.

          Прямые, тёмные борозды  снега, оставленного при уборке лопастями бульдозера в прошлую пятницу, выстроились, словно любопытные пингвины вдоль обочин тротуара над переливающимися , бьющими жизнью сточными канавами.

         Я поднимался и спускался, и устремлялся  вновь в нежно увядающее небо, и в конце концов предметы, явившиеся источником моих размышлений, привели меня совсем не к тому месту, где я  всегда обедал, и посему  решил пойти в другой ресторан, расположенный на окраине города. Когда я снова  вышел из ресторана , была обычная тихая ночь. Тёмная тень, растянувшаяся от счётчика парковки на рыхлом снегу, имела странный красноватый оттенок; я понял, это должен быть жёлто-коричнево - красный цвет от ресторанной вывески над тротуаром; и как раз в этот момент, когда я  замешкался, взволнованно задавая себе вопрос, увижу ли эту неописуемую красоту уже при свете ламп, после такого длительного бесцельного хождения, именно в этот момент  послышался скрежет автомобильных шин около меня, и Д. вышел из машины с возгласом притворной радости.

           Путь его лежал из Олбэни в Бостон через тот городок, в котором он когда-то жил. Он снова повёл меня в тот самый бар, который я только что покинул, и после обычного обмена весёлыми банальностями наступила неминуемая пустота, которую он заполнил наобум сказанными словами: « Слушай, никогда не подумал бы, что у Синции Вейн было больное сердце. Мой юрист сказал мне, что она умерла на прошлой неделе.»

                                       2

      Он был всё ещё молодой, всё ещё порывистый, всё ещё ловкий, всё ещё женатый на мягкой, изысканно прелестной женщине, никогда не знавшей и не подозревавшей ничего о его ужасной афёре с нервной младшей сестрой Синции, которая , в свою очередь,  даже и не ведала о нашей встрече с Синцией, вызвавшей меня совершенно неожиданно в Бостон и взявшей с меня  клятву, что я поговорю с Д. и дам ему трёпку, если он не прекратит встречаться с Сибиллой, или разведётся с женой. Я немедленно  припёр его тогда к стене.

      Он невозмутимо заметил, что нет ничего такого, о чём можно было бы беспокоиться; в любом случае он намерен оставить свою работу в колледже и уехать с женой в Олбэни, где он будет работать в фирме своего отца; и вообще – с этим делом, которое грозило стать безнадёжно запутанным на долгие –долгие годы и которое стало бы предметом многочисленного обсуждения всеобщего секрета не только в кругу  благонамеренных друзей,  навсегда покончено. Я вспоминаю, как на следующий день сидел на возвышении, где стоял мой преподавательский стол в большом класс и  где сдавали экзамен по французской литературе  за первый семестр. Это случилось как раз накануне смерти Сибиллы. Она вошла на высоких каблуках с небольшим портфелем, бросила его в угол, в котором было сложено несколько других сумок, одним жестом смахнула  шубу с худеньких плеч, положила её на свой портфель и с двумя  или тремя другими девушками встала перед моей партой, чтобы узнать, когда я сообщу о результатах.                                        1

«Мне понадобится неделя, начиная с завтрашнего дня, - сказал я - чтобы прочитать все работы.» Помнится, в этот момент я мысленно задавал себе вопрос, сообщил ли ей уже Д. о своём решении,  отчего-то мне стало её жаль настолько, что в течение 150 минут мой взгляд то и дело возвращался к ней, такой по-детски хрупкой с  аккуратно зачёсанными и и тщательно уложенными тёмными волосами,; к её маленькой , в мелких цветочках шляпке с маленькой прозрачной вуалью, которая была в моде в тот сезон; к её маленькому личику, кое-где носившему следы оспы и  излишнего пристрастия к косметике; но ничто не подчёркивало так её красоту, как белизна зубов , проступавшая между губами, похожими на спелые вишни, и её чернильно-бархатные глаза под тёмными ресницами.

       На следующий день, расположив эти несносные тетради по алфавиту, я погрузился в хаос рукописей и прежде всего взял  работу Валенской и  Вейн, чьи тетради нечаянно перепутал.  Первая тетрадь выглядела изысканно, но записи в тетради Сибиллы как будто бы были написаны разными почерками. Она начала писать очень бледным и царапающим поверхность листа карандашом. К счастью, кончик его  скоро сломался, и Сибилла продолжила писать   другим, более тёмным, который ей приходилось то и дело слюнявить, чем и объясняются следы помады в записях. Её работа, намного слабее, чем я ожидал, имела все признаки отчаянной добросовестности с подчёркиваниями, переносами, лишними примечаниями, словно она была полна желания окружить всё в своей работе максимально возможной респектабельностью. Затем она позаимствовала у Мэри Валенской запасную ручку и подписала: « Cette examain est finie ainsi que ma vie. Adieu, jeunes filles!  Please, Monsieur  le Professeur, contact  ma soeurI». Пожалуйста, мсьё профессор, свяжитесь с моей сестрой и скажите ей, что Смерть без Д. – не самый лучший вариант, но без сомнения,

лучше, чем Жизнь без Д.»

           Не теряя времени, я позвонил Синции, которая сказала, что поздно, что было поздно и в восемь, и попросила меня принести её тетрадь, и, когда я это сделал,  она просияла в гордом восхищении тем, что Сибилла сдала экзамен по литературе Франции, причудливо выражая  это восхищение  (»Это так похоже на неё!»). В одно мгновение она «устроила» 2 виски с содовой, не опуская ни на минутку тетрадь Сибиллы, закапанную к тому моменту слезами и наполовину содовой водой, и взялась изучать предсмертную записку сестры, в то время как я вынужден был указать  на грамматические ошибки, и объяснить, что слово «девочка» , невинно произносимое студентами в американских колледжах, не адекватно французскому “wench”  .Эти скорее бестактные банальности  весьма понравились Синции, т.к. она поднялась, тяжело дыша, при этом пытаясь скрыть своё горе. И затем, держа эту гибкую тетрадь, словно она служила пропуском в рай (где карандаш чинится, не ломаясь, и мечтательная, юная красавица  с непогрешимым видом сушит на ветру локон своих волос на указательном пальчике, как будто бы она осуществляет некий контроль свыше), Синция повела меня наверх в прохладную маленькую спальню, словно я был полицейский или какой-то сердобольный ирландец, живущий по соседству;.... две пустые бутылочки из-под пилюль, постель, ещё хранящая отпечатки силуэта хрупкого, слабого тела, которое Д., должно быть, знал до мельчайших подробностей и которое уже было унесено.....  

                      3

It was four or five months after her sister’s death that I began seeing Cynthia fairly often.

By the time I had come to New York for some vocational research in the Public Library she had also moved to that city, where for some odd reason ( in vague connection, I presume, with artistic motives) she had taken what people , immune to gooseflesh, term a “ cold water” flat.

What attracted me was neither  her ways, nor her looks, which other men thought striking.  

She had wide-spaced eyes very much like her sister’s, of a frank, frightened blue with dark points in a radial arrangement.

The interval between her thick black eyebrows was always shiny, and shiny too were the fleshy volutes of her nostrils.

The coarse texture of her epiderm looked almost masculine, and, in the stark lamplight of her studio, you could see the pores of her thirty-two-year-old face fairly gaping at you like something in an aquarium.

She used cosmetics with as much zest as her little sister had,  but with an additional slovenliness that would result in her big front teeth getting some of the rouge.

She was handsomely dark, wore a not too tasteless mixture of fairly smart heterogeneous things, and had a so-called good figure; but all of her was

curiously frowzy, after a way I obscurely associated with left-wing enthusiasms in politics and “ advanced” banalities in art, although, actually, she cared for neither.

Her fingernails were gaudily painted, but badly bitten and not clean.

Her lovers were a silent young photographer with a sudden laugh and two older men, brothers, who owned a small printing establishment across the street.

Her father had gambled away the greater peat of a comfortable fortune, and her mother’s first husband had been of Slav origin, but otherwise Cynthia Vane belonged to a good, respectable family.

For aught we know, it may have gone back to kings and soothsayers in the mists of ultimate islands.  

Transferred to a newer world, to a landscape of doomed, splendid deciduous trees, her ancestry presented, in one of its first phrases, a while churchful  of farmers against  a black thunderhead, and then an imposing array of towns men engaged in mercantile pursuits, as well as a number of learned men, such as Dr. Jonathan Vane, the gaunt bore ( 1780 – 1839), who perished in the conflagration of the steamer Lexington to become later an habitue of Cynthia’s tilling table.

I have always wished to stand genealogy on its head, and here I have an opportunity to do so, for it is the last scion, Cynthia, and Cynthia alone, who will remain of any importance in the Vane dynasty.

I am alluding of course to her artistic gift,

to her delightful, gay, but not very popular paintings, which the friends of her friends bought at long intervals – and I dearly should like to know where they went after her death, those honest and poetical pictures that illumined her living room – the wonderfully detailed images of metallic things, and my favorite, Seen Through a Windshield – a windshield partly covered with rime, with a brilliant trickle ( from an imaginary car roof) across its transparent part and, through it all, the sapphire flame of the sky and a green-and-white fir tree.

                               4

Cynthia had a feeling that her dead sister was not altogether pleased with her – had discovered by now that she and I had conspired to break her romance; and so, in order to disarm her shade, Cynthia reverted to a rather primitive type of sacrificial offering ( tinged, however, with something of Sybil’s humor), and began to send to D.’s business address, at deliberately unfixed dates, such trifles as snapshots of Sybil’s tomb in a poor light; cuttings of her own hair which was indistinguishable from Sybil’s; a New England sectional map with an inked – in cross, midway between two chaste towns, to mark the spot where D. and Sybil had stopped on October the twenty-third, in broad daylight, at a motel, in a pink and brown forest; and, twice, a stuffed skunk.

She never could describe in full the theory of intervenient auras that she had somehow evolved.

Fundamentally there was nothing particularly new about her private creed since it presupposed a fairly conventional hereafter, a silent solarium of immoral souls whose main recreation consisted of periodical hoverings over the dear quick.

The interesting point was a curious practical twist that Cynthia gave to her tame metaphysics.

She was sure that her existence was influenced by all sorts of dead friends each of whom took turns in directing her fate much as if she were a stray kitten which a schoolgirl in passing gathers up, and presses to her cheek, and carefully puts down again, near some suburban hedge – to be stroked presently by another transient hand or carried off to a world of doors by some hospitable lady.

For a few hours, or for several days in a row, and sometimes in an irregular series, for months or years, anything that happened to Cynthia, after a given person had died, would be, she said, in the manner and mood of that person.

The event might be extraordinary, changing the course of one’s life; or it might be a string of minute incidents just sufficiently clear to stand out in relief against one’s usual day and then shading off into still vaguer trivia as the aura gradually faded.

The influence might be good or bad; the main thing was that its source could be identified.

It was like walking through a person’s soul, she said.

I tried to argue that she might not always be able to determine the exact source since not everybody has a recognizable soul; that there are anonymous letters and Christmas presents which anybody might send; that, in fact, what Cynthia called “ a usual day” might be itself a weak solution of mixed auras or simply the routine shift of a humdrum guardian angel.

And what about God?

Did or did not people who would resent any omnipotent dictator on earth look forward to one in heaven?

And wars?

What a great idea – dead soldiers still fighting with living ones, or phantom armies trying to get at each other through the lives of crippled old men.

But Cynthia was above generalities as she was beyond logic.

“ Ah, that’s Paul,” she would say when the soup spitefully boiled over, or : “ I guess good Betty Brown is dead” when she won a beautiful and very welcome vacuum cleaner in a charity lottery.

 And, with Jamesian meanderings that exasperated my French mind, she would go back to a time when Betty and Paul had not yet departed, and tell me of the showers of well-meant, but odd and quite unacceptable, bounties – beginning with an old purse that contained a check for three dollars which she picked up in the street and, of course, returned ( to the aforesaid Betty Brown – this is where she first comes in – a decrepit colored woman hardly able to walk), and ending with an insulting proposal from an old beau of hers ( this is where Paul comes in) to paint “straight” pictures of his house and a family for a reasonable remuneration – all of each followed upon the demise of a certain Mrs. Page, a kindly but petty old party who had pestered her with bits of matter-of-fact advice since Cynthia had been a child.

Sybil’s personality, she said, had a rainbow edge as a little out of focus.

She said that had I known Sybil better I would have at once understood how Sybil-like was the aura of minor events which had suffused her, Cynthia’s, existence after Sybil’s suicide.

Ever since they had lost their mother they had intended to give up their Boston home and move to New York, where Cynthia’s paintings , they thought, would have a chance to be more widely admired; but the old home had clung to them with all its plush tentacles.

Dead Sybil, however, had proceeded to separate the house from its view – a thing that affects fatally the sense of home.

Right across the narrow street a building project had come into loud, ugly life.

A pair of familiar poplars died that spring, turning to blond skeletons

Workmen came and broke up the warm-colored lovely old sidewalk that had a special violet sheen on wet April days and had echoed so memorably to the morning footsteps of museum-bound Mr. Lever, who upon retiring from business at sixty had devoted a full quarter of a century exclusively to the study of snails.

Speaking of old men, one should add that sometimes these posthumous auspices and interventions were in the nature of parody.

Cynthia had been on friendly terms with an eccentric librarian called Portlock who in the last years of his dusty life had been engaged in examining old books for miraculous misprints such as the substitution of\for the second h in the word “ hither”.

.

She said, on the third day after her death she was reading a magazine and had just come across a quotation from an imperishable poem ( that she, with other gullible readers, believed to have been really composed in a dream), when it dawned upon her that “ Alph” was a prophetic sequence of the initial  letters of Anna Livia Plurabelle ( another sacred river running through, or rather around, yet another fake dream), while the additional h modestly stood for the word that had so hypnotizes Mr. Portlock.

And I wish I could recollect that novel or short story in which, unknown to its author, the first letters of the words in its last paragraph formed, as deciphered by Cynthia, a massage from his dead mother.

                            5

I am sorry to say that not content with these ingenious fancies Cynthia showed a ridiculous fondness for spiritualism.

I refused to accompany her to sittings in which paid mediums took part: I knew too much about that from other sources.

I did consent, however, to attend little farces rigged up by Cynthia and her two poker-faced gentlemen friends of the printing shop.

They were podgy, polite, and rather eerie old fellows, but I satisfied myself that they possessed considerable wit and culture.

We sat down at a light little table, and cracking tremors started almost as soon as we laid our fingertips upon it.

I was treated to an assortment of ghosts that rapped out their reports most readily though refusing to elucidate anything that I did not quite catch. Oscar Wilde came in and in rapid French, with the usual anglicisms, obscurely accused Cynthia’s dead parents of what appeared in my jottings as “ plagiatisme”.

A brisk spirit contributed the unsolicited information that he, John Moore, and his brother Bill had been coal miners in Colorado and had perished in an avalanche at “ Crested Beauty” in January 1883.

Frederic Myers, and old hand at the game, hammered out a piece of verse ( oddly resembling Cynthia’s own fugitive productions) which in part reads in my notes.

Finally, with a great crash and all kinds of shudderings and jiglike movements on the part of the table, Leo Tolstoy visited our little group and, when asked to identic himself by specific traits of terrene habitation, launched upon a complex description of what seemed to be some Russian type of architectural woodwork ( “figures on boards – man, horse, cock, man, cock”), all of which was difficult to take down, had to understand, and impossible to verify.

 I attended two or three other sittings which were even sillier, buy I must confess that I preferred the childish entertainment they afforded and the cider we drank to Cynthia’s awful house parties.

She gave them at the Wheelers’ nice flat next door – the sort of arrangements dear to her nature, but then, of course, her own living room always looked like a dirty old palette.

Following a barbaric, unhygienic, and adulterous custom, the guests’ coats, still warm on the inside, were carried by quiet, baldish Bob Wheeler into the sanctity of a tidy bedroom and heaped on the conjugal bed..

It was also he who poured out the drinks, which were passed around by the young photographer while Cynthia and Mrs. Wheeler took care of canapés.

A late arrival had the impression of lots of loud people unnecessarily grouped within a smoke-blue space between two mirrors gored with reflections.

Because, I suppose, Cynthia wished to be the youngest in the room, the women she used to invite, married or single, were, at the best, in their precarious forties; some of them would bring from their homes, in dark taxis, intact vestiges of good looks, which, however,  they lost as the party progressed.

It has always amazed me the ability sociable weekend revelers have of finding almost at once, by a purely empiric but very precise method, a common dominator of drunkenness, to which everybody loyally sticks before descending, all together, to the next level.

The rich friendliness of the matrons was marked by tomboyish overtones, while the fixed inward look of amiably light men was like a sacrilegious parody of pregnancy.

Although some of the guests were connected in one way or another with the arts, there was no inspired talk, no wreathed, elbow-propped heads, and of course no flute girls.

From some vantage point where she had been sitting in a stranded mermaid pose on the pale carpet with one or two younger fellows, Cynthia, her face varnished with a film of beaming sweat, would creep up on her knees, a plate of nuts in one hand, and crispy tap with the other the athletic leg of Cochran or Corcoran, an art dealer, ensconced, on a pearl-gray sofa, between two flushed, happily disintegrating ladies.

At a further stage there would come spurts of more riotous gaiety.

Corcoran or Coransky would grab Cynthia or some other wandering woman by the shoulder and lead her into a comer to confront her with private jokes and rumors, whereupon, with a laugh and a toss of her head, she would break away.

And still later there would be intersexual chumminess, a bare fleshy arm flung around another woman’s husband ( he standing very upright in the midst of a swaying room), or a sudden rush of flirtations anger, of clumsy pursuit – and the quiet half-smile of Bob Wheeler picking up glasses that grew like mushrooms in the shade of chairs

After one last party of that sort, I wrote Cynthia a perfectly harmless and, on the whole, well-meant note, in which I poked a little Latin fun at some of her guests I also apologized for not having touched her whiskey, saying that as a Frenchman I preferred the grape to the grain.

A few days later I met her on the steps of the Public Library, in the broken sun, under  a weak cloudburst, opening her amber umbrella, struggling with a couple arm pitted books ( on which I relieved  her for a moment), Footfalls on the Boundary of Another World by Robert Dale Owen, and something on “ Spiritualism and Christianity”; when, suddenly, with no provocation on my part, she blazed out at me with vulgar vehemence, using poisonous words, saying – through pear-shaped drops of sparse rain – that I was a prig and a snob; that I only saw the gestures and disguises of people; that Corcoran had refused from drawing, in two different oceans, two men – by an irrelevant coincidence both called Corcoran; that romping Winter had a little girl doomed to grow completely blind in a few months; and that that woman in green whom I had snubbed in some way or other had written a national best-seller in 1932.

Strange Cynthia!

I had been told she could be thunderously rude to people whom she liked and respected; one had, however, to draw the line somewhere and since I had by then sufficiently studied her interesting auras and other odds and ids, I decided to stop seeing her altogether.

                          6

The night D. Informed me of Cynthia’s death I returned after eleven to the two-story house I shared, in horizontal section, with an emeritus professor’s widow.

Upon reaching the porch I looked with apprehension of solitude at the two kinds of darkness in the two rows of windows: the darkness of absence and the darkness of sleep.

I could do something about the first but I could not duplicate the second.

My bed gave me no sense of safety; its springs only made my nerves bounce.

I plunged into Shakespeare’s sonnets – and found myself idiotically checking the first letters of the lines to see what sacramental words they might form.

I got FATE ( LXX), ATOM ( CXX), and, twice, TAFT ( LXXXVIII, CXXXI).

Every now and then I would glance around  to see how the objects in my room were behaving.

It was strange to think that if bombs began to fall I would feel little more than a gambler’s excitement ( and a great deal of earthy relief) whereas my heart  would burst if a certain suspiciously tense-looking little bottle on yonder shelf moved a fraction of an inch to one side.

The silence, too, was suspiciously compact as if deliberately forming a black backdrop for the nerve flash caused by any small sound  of unknown origin.

All traffic was dead.

In vain did I pray for the groan of a truck up Perkins Street.

The woman above who used to drive me crazy by the booming thuds occasioned by what seemed monstrous feet of stone ( actually, in diurnal life, she was a small dumpy creature resembling a mummified guinea pig) would have earned my blessings had she now trudged ho her bathroom.

I put out my light and cleared my throat several times so as to be responsible for at least that sound.

I thumbed a mental ride with a very remote automobile but it dropped me before I had a chance to doze off.

Presently a crackle ( due, I hoped, to a discarded and crushed sheet of paper opening like a mean, stubborn night flower) started and stopped in the

wastepaper basket, and my bed table responded with a little click.

It would have been just lie Cynthia to put on right then a cheap poltergeist show.

I decided to fight Cynthia.

I reviewed in thought the modern era of raps and apparitions, beginning with the knockings of 1848, at the hamlet of Hydesville, New York, and ending with grotesque phenomena at Cambridge, Massachusetts; I evoked the ankle bones    and other anatomical castanets of the Fox sisters ( as described by the sages of the University of Buffalo);the mysteriously uniform type of delicate adolescent in bleak Epworth or Tedworth, radiating the same disturbances as in old Peru; solemn Victorian orgies with roses   falling and accordions floating to the stains of sacred music; professional impostors regurgitating moist cheesecloth; Mr. Duncan, a lady medium’s dignified husband, who, when asked if he would submit to a search, excused himself on the ground of soiled underwater; old Alfred Russel Wallace, the naive naturalist, refusing to believe that the white form with bare feet and unperforated earlobes before him, at a private pandemonium in Boston, could be prim Miss Cook whom he had just seen asleep, in her curtained corner, all dressed in black, wearing laced-up boots and earrings; two other investigators, small, puny, but reasonably intelligent and active men, closely clinging with arms and legs about Eusopia, a large, plump elderly female reeking of garlic, who still managed to fool them; and the skeptical and embarrassed magician, instructed by charming young Margery’s “ control” not to get lost in the bathrobe’s lining but to follow up the left stocking until he reached the bare thigh – upon the warm skin of which he felt a “ teleplastic” mass that appeared to the touch uncommonly like cold, uncooked liver.

7

I was  appealing to flesh, and the corruption of flesh, to refute and defeat the possible persistence of discarnate life.

Alas, these conjurations only enhanced my fear of Cynthia’s phantom.

Atavistic peace came with dawn, and when I slipped into sleep the sun through the tawny window shades penetrated a dream that somehow was full of Cynthia.

This was disappointing.

Secure in the fortress of daylight, I said to myself that I had expected more.

She, a painter of glass-bright minutiae – and now so vague!

I lay in bed, thinking my dream over and listening to the sparrows outside: Who knows, if recorded and then run backward, those bird sounds might not become human speech, voiced words, just as the latter become a twitter when reversed?

I set myself to reread my dream – backward, diagonally, up, down – trying hard to unravel something Cynthia-like in it, something strange and suggestive that must be there.

I could isolate, consciously, little.

Everything seemed blurred, yellow-clouded, yielding nothing tangible.

Her inept acrostics, maudlin evasions, theopathies – every recollection formed ripples of mysterious meaning.

Everything seemed yellow blurred, illusive, lost.

                             3

Прошло четыре  или пять месяцев после смерти  ее сестры Сибиллы, когда я стал довольно часто видеться с Синтией.

К тому времени, как я приехал в Нью-Йорк, чтобы поработать в Публичной библиотеке над кое-каким исследованием, она уже перебралась в город, где по непонятным причинам ( может быть из-за творческих амбиций), она сняла квартиру, которая, по словам людей, достаточно закаленных, среди единственных коммунальных услуг имела холодную воду.  

Что притягивало меня больше всего в ней, не имело никакого отношения ни к ее взглядам, ни к поступкам, которые другие находили подкупающими.

У нее были широко распахнутые глаза, так похожие на глаза сестры, откровенно испуганные, голубые с темными точками, рассыпанными, словно лучики.

Кожа между ее густыми черными бровями всегда блестела, как блестели и толстые завитки ее ноздрей.

Из-за грубой текстуры ее кожа была похожа на мужскую. И в застывшем искусственном свете  студии на лице тридцатидвухлетней Синтии можно было разглядеть поры, которые словно уставились на вас, как это часто бывает, когда вы рассматриваете что-нибудь в аквариуме.

Она пользовалась косметикой, как и ее младшая сестра, но настолько неряшливо, что передние зубы всегда были испачканы помадой.

Она была приятной молодой особой, носила не сильно безвкусную смесь весьма  нарядных вещей и имела, что называется, хорошую фигурку; .но все это было чрезвычайно неряшливым, что после некоторого раздумья ассоциировалось у меня с энтузиазмом левых политиков и банальностями «продвинутых» в искусстве, хотя на самом деле ее все это мало волновало.  

Ее ногти были ярко накрашены, но плохо подстрижены, часто и вовсе грязны.

Ее любовниками были молчаливый молодой фотограф с отрывистым смехом и двое мужчин постарше братьев, которые владели маленькой типографией напротив через улицу.

Несмотря на то, что ее отец проиграл в карты почти всю благосклонную к нему удачу, а первый муж ее матери имел славянское происхождение, Синтия Вейн принадлежала к хорошей, добропорядочной семье.

Вопреки всему, что нам известно, их корни восходили к королям и прорицателям, когда-то жившим на забытых богом, туманных островах.

Переместившись в более современный мир, в окружение прекрасных лиственных лесов, ее предки предстали в виде набожных фермеров, яро выступающих против сил нечисти, а позже представляющих собой внушительных горожан, занимающихся торговлей, как впрочем, и ученых людей, таких, как доктор Джонатан Вейн ( 1780-18391), сухопарый, скучнейший человек, который погиб при пожаре на пароходе « Лексингтон» для того, чтобы его фотография заняла достойное место на рабочем столе Синтии.  

Я всегда хотел восстановить родословную по его линии, и здесь мне представился удобный случай сделать, поскольку последним и единственным отпрыском, хоть сколько- либо значимым в  династии Вейнов, была Синтия и только она.

Я, конечно, имею  ввиду ее дар художника, ее очаровательные, яркие, но не очень популярные картины, которые друзья ее друзей покупали время от времени -  и я дорого бы отдал за то, чтобы узнать, где оказались эти картины после ее смерти. Эти честные и поэтические картины,  что озаряли ее гостиную – удивительно подробные изображения металлических предметов и среди них моя любимая « Увиденное через переднее стекло» - стекло покрыто инеем, сверкающая струйка скользит  (с воображаемой крыши автомобиля) через все окно, а вдалеке небо цвета сапфира и зеленая, покрытая снегом, ель.

                        4

Синтия чувствовала, что ее умершая сестра не вполне любезно относилась к ней; она теперь знала, что я и она сговорились разрушить ее роман, и чтобы нарушить правила игры, она прибегла к довольно примитивному типу жертвоприношения ( в этом, однако, есть оттенок юмора Сибиллы) и начала отсылать на рабочий адрес Д. , умышленно не подписывая даты; такую мелочь, как моментальные снимки могилы Сибиллы при слабом освещении, ее отрезанный локон, неотличимый от волос Сибиллы; карту пересеченной местности Новой Англии с меткой места, расположенного на полпути между двумя  городками, где Д. и Сибилла останавливались 23 октября средь бела дня в мотеле, расположенном среди бледно-коричневых деревьев. и дважды выставляя его напыщенным подлецом.

Она никогда не могла полностью описать теорию вторгающихся аур, которую она каким-то образом развила.

В принципе ничего нового в ее личном вероучении не было, поскольку оно включало в себя предложение о справедливо устроенном будущем, безмолвном свечении бессмертных душ, главным развлечением которых было периодическое парение над дорогими сердцу живыми.

Интересной деталью было любопытное практическое переплетение, которое Синтия приписывала своей банальной метафизике.

Она была уверена, что на ее существование влияли души умерших друзей, каждый из которых в какой-то мере влиял на ее судьбу. Словно она была бездомным котенком, которого мимоходом подобрала школьница и прижала к щеке, а потом осторожно положила возле какого-нибудь забора в пригороде для того, чтобы его погладила какая-нибудь другая, случайная рука или унесла домой какая-нибудь сердобольная леди.

В течение нескольких часов или ряда дней, а иногда в течение месяцев или лет после смерти определенного человека , все, как она говорила, манеры и настроение этого человека переходили к таким, как Синтия.

Возможно, событие могло быть из ряда вон выходящим, меняющим весь ход жизни, или совсем незначительным.

Влияние могло быть хорошим или плохим; главным было то, что этот источник мог быть опознан.

Это сильно напоминало капание в чужой душе, как говорила она.

Я пробовал возразить на то, что ей не всегда удается определить точный источник, поскольку не каждый имеет узнаваемую душу; что были неподписанные письма и рождественские поздравления, которые кто-то мог отправить; что-то, что Синтия называла « обычным днем», могло быть слабым раствором смешанных аур или просто рутинным перемещением скучных ангелов-хранителей?

А что о Боге?

Существовали или нет люди, обиженные каким-нибудь всемогущим диктатором на земле и страстно желающие иметь подобного правителя на небесах?

А войны?

Что за безумная идея – погибшие солдаты все еще ведут борьбу с живыми, а призрачные армии пытаются добраться друг до друга через жизнь немощных стариков.

Но Синтия была выше генералитета, так как она была вне логики.

« А это Поль »,- бывало говорила она, когда суп предательски убегал, или :

« Полагаю, Бетти Браун умерла», когда она выигрывала красивый и очень  желанный пылесос в благотворительной лотерее.

И с характерной для Генри Джеймса сложной и бессвязной манерой разговора, что сильно раздражало мой французский ум, она возвращалась к временам, когда Бетти и Пол еще не разошлись, и рассказывала мне о шквале хороших, но странных и не вполне приемлемых

событий, начиная от старого кошелька с тремя долларами, которые она подобрала на улице, и который, конечно, вернула ( вышеупомянутой Бетти Браун, – это была их первая встреча – дряхлой цветной с трудом передвигающейся женщине), и, заканчивая оскорбительным предложением ее старого кавалера ( это было, когда появился Пол) нарисовать « правдивую » картину с изображением его дома и семьи за приемлемое вознаграждение - все это перемежалось рассказом о смерти миссис Пейдж, доброжелательной, но мелочной старушке, которая надоела ей своими лишенными какого-либо значения советами с тех времен, когда Синтия была еще ребенком.  

Личность Сибиллы, говорила она, имела радужные края и была как бы немного несфокусирована.

Она говорила, что если бы я знал Сибиллу лучше, я бы сразу понял, как похожа на Сибиллу аура грустных случаев, охвативших ее, Синтии, существование после гибели Сибиллы.

С тех пор, как они остались без матери, они намеревались покинуть свой бостонский  дом и переехать в Нью-Йорк, где картины Синтии, как они думали, имели возможность восхищать  большие количества людей; но старый дом цеплялся за них всеми своими плющевыми щупальцами.

Дорогая Сибилла, она, однако, продолжала проводить грань между внутренним миром дома и его внешним видом,  что пагубно влияет на дух во всем доме.

Проектирование здания на узенькой улочке  прямо напротив принесло с собой шумную, невыносимую жизнь.

Пара привычных тополей погибла той весной, обернувшись бледными скелетами.

Пришли рабочие и разломали окрашенный в теплый цвет чудесный старый тротуар, который приобретал особое фиолетовое сияние в дождливые апрельские дни, и как эхом в тишине музея доносил шаги мистера Ливера по утрам, который после того, как в возрасте 60 лет отошел от дел, посвятил почти четверть века изучению улиток.

Говоря о пожилых людях, следует добавить, что иногда посмертные предзнаменования и вмешательства были просто шуткой природы.

Синтия была в дружеских отношениях с эксцентричным библиотекарем, которого звали Портлок и который за последние годы своей никчемной жизни занимался исследованием древних книг на предмет сверхъестественных опечаток таких, как замена of  на for второй h  в слове  « hither” ( «сюда»).

Она говорила, что на третий день его смерти она читала журнал и случайно натолкнулась на  цитату из незабвенного стихотворения ( она вместе с другими доверчивыми читателями верила, что сочинительство во сне реально существует), когда ее осенило, что «Alph” было пророческой последовательностью инициалов Анны Ливии Плюрабелл ( другая священная река, еще одна подделка мечты), в то время как добавочная H , что так гипнотизировала мистера Портлока, скромно стояла в стороне.

И как жаль, что я не могла напомнить ту  новеллу или рассказ, в котором даже для самого автора было неизвестно, что первые буквы слов в этом последнем абзаце, как описала Синтия, и были посланием от его умершей матери.

                           5

Жаль, но кроме этих остроумных причуд, Синтия  проявляла недюжий интерес к спиритуализму.

Я отказывался сопровождать ее на заседания с участием оплачиваемых медиумов:  я знал слишком много обо всем этом из других источников.

Однако, в качестве небольшой уступки я согласился поприсутствовать  на нескольких из них, где Синтия была в компании двух ее бесстрастных друзей-джентльменов из типографии.

Они были низенькими, толстенькими, вежливыми и довольно скучными существами, но я был удовлетворен тем, что они обладали значительным запасом ума и культуры.

Мы сели за светлый, маленький стол и      почти сразу ощутили некую дрожь, едва прикоснувшись кончиками пальцев к столу.

Вокруг меня витала целая армия духов, которые охотно демонстрировали свое присутствие, хотя и отказывалась пояснить то, что я не совсем уловил.

Пришел Оскар Уайлд, и на беглом французском, со свойственной его речи англицизмами, обвинил родителей Синтии в том, что в моем понимании, похоже на « плагиат».

Некая энергичная душа сообщила, хотя мы и не просили, информацию о том, что он Джон Мур и его брат Билл были углекопами в Колорадо и погибли под обвалом в шахте « Крэстид Бьюти» в январе 1883 года.

Фредерик Майерс, опытный игрок, « выдал» обрывок стиха ( случайно похожее на собственное  мимолетное стихотворение Синтии), который частично мною записан.

 Наконец, с чудовищным грохотом и трясками и движениями, сильно напоминающими джигу, посетил нашу маленькую группу Лев Толстой; и, когда мы  попросили его проявить себя с помощью чего то материального, он выдал сложное описание чего-то похожего на какой-то русский тип архитектурного деревянного строения ( « деревянные фигурки  на доске – человек, лошадь, петух, человек, лошадь, петух»), которое было крайне трудно разобрать и невозможно проверить.

Я посетил еще два или три заседания, которые были также глупы, но я должен признать, что я предпочел детское развлечение, которое мы позволили себе, и мы пили сидр на этих ужасных вечеринках Синтии.

Она организовывала их в милой квартирке Уилзов, которая располагалась по соседству с ее собственной. Все эти вечеринки отражали ее внутреннее состояние души, хотя  ее маленькая гостиная всегда напоминала грязную старую палитру.

Следуя варварской традиции, лишенной всяких элементарных правил гигиены, пальто гостей, еще хранившие тепло своих хозяев, были перенесены спокойным лысоватым Бобом Уилмером в храм чистейшей спальни и водружены на супружеское ложе.  

Еще Боб разливал напитки, которые передавались по кругу юным фотографом, как Синтия и миссис Уиллер взяли заботу о канапе на себя.

На пришедших позже производило впечатление  присутствующая многолюдная масса, излишне сгруппировавшаяся в дымчато-голубом пространстве между двумя зеркалами ,искажающими отражения.

Потому, как предположил я, Синтии хотелось быть самой молодой в комнате, женщины, приглашенные ею, замужние или одинокие, в лучшем случае выглядели на  сорок; некоторые из них донесли из дома в темных такси остатки былой красоты, которую, однако, они растеряли в процессе вечеринки.

Что всегда впечатляло меня, так это способность дружеских пирушек по выходным приводить почти сразу , исключительно имперически, но очень действенным методом, к общему знаменателю - попойке, к которой поначалу все дружно привыкали, а затем неизбежно становились ее вечными пленниками.

 Огромное дружелюбие матрон напоминало поведение девчонки-сорванца  в то время, как целенаправленный вдумчивый  взор, казалось бы, любезных мужчин лишь слегка имел намек на содержательность..

Хотя некоторые из гостей были тем или иным образом связаны с искусством, едва ли можно было услышать вдохновленный разговор, увидеть лица, осененные славой, или услышать игру на флейте.

На выцветшем ковре в позе выброшенной на берег русалки сидела Синтия в окружении нескольких молодых людей. Зардевшись румянцем, в одной руке она держала тарелку с орехами и бодрящий напиток- в другой, а на жемчужно-серой софе сидел некий торговец картин Кочран или Кокоран атлетического телосложения  в окружении сияющих от счастья дам.

В дальнейшем веселье усиливалось.

Коркоран или Коранский внезапно хватал Синтию или другую зазевавшуюся женщину за плечо и отводил в укромный уголок, чтобы наедине прошептать ей шутку интимного характера или сплетни в то время, как  она, заливаясь смехом, спасалась бегством.

А еще позже обычно начиналось однополое общение, когда голая, толстая рука обвивала мужа другой женщины ( он держался очень прямо по середине медленно плывущей комнаты) , или внезапный комок гнева по причине бестактного преследования  - и легкая ухмылка Боба Уиелера, собирающего стаканы, напоминающие грибы,  словно растущие из- за тени стульев.

После одной из подобных вечеринок я написал Синтии совершенно безобидную и по большому счету исполненную благих намерений записку, в которой я отпустил маленькую шутку на латинском в адрес некоторых из ее гостей; еще я извинился за то, что не притронулся к виски , как говорят французы, предпочел виноград хлебу.

Несколько  дней  спустя  я  встретил  её  на  ступенях  Публичной  Библиотеки, когда  как раз спряталось солнце и начал накрапывать дождь. Она  открыла  свой янтарный  зонтик, поборолась  с  парой  зажатых  под мышкой  книг (от  которых  я  её  тут  же  избавил) – «Звуки  шагов  на  границе  другого  мира»  Роберта  Дейла  Оуэна  и  что-то  вроде  «Спиритуализм и  Христианство»-когда  вдруг, без  всякой  провокации  с  моей  стороны, она  с  вульгарной  страстностью  закипела  от  гнева  и, употребляя  отвратительные  слова, не  замечая  грушевидные  капли  редкого  дождя, сказала, что  я  сноб  и  педант; что  я  только  копирую  жесты  и  внешность  людей; что  Коркоран  едва дважды не утонул в    разных  океанах, двух  людей – к  абсолютно  неуместному  совпадению,  звали  Коркоранами; что  шумливая  Уинтер  растит  маленькую  девочку, обречённую  совершенно  ослепнуть  по  истечении  нескольких  месяцев; и  что  женщина  в  зелёном, к  которой  я, в  той  или  иной  степени, относился  пренебрежительно, в  1932  году  написала  национальный  бестселлер.

Странная эта Синтия!

Мне говорили, что  она  могла  быть  ужасно  грубой  с  людьми, которых  любила  и  уважала; однако, между  нами она провела черту  и  после  того, как  я  достаточно  изучил  её  интересную  ауру и многие  другие  странности, я  решил не видеться с ней больше.

                   6

Ночью, когда  Д. сообщил  мне  о  смерти  Синтии, я  вернулся  после  одиннадцати  в  двухэтажный  дом, что находился в районе малоэтажных строений, и который  я снимал вместе  с  вдовой  заслуженного  профессора.

Подходя к подъезду с  некоторой  тревогой , я осознавал существование двух  видов  темноты , которые просматривались в  разных окнах: темноты  отсутствия  и  темноты  сна.

Я  мог  сказать  хоть  что-то  о  первой, но  я  ничего  не  мог  поведать  о  второй.

Моя  кровать  не  давала  мне  чувства  безопасности; её  пружины  только  заставляли  меня  нервничать.

Я  погрузился  в  сонеты  Шекспира  и  занялся  идиотской  проверкой  первых  букв  строчек, чтобы  увидеть, какие  сакраментальные  слова  они  скрывают.

Я  получил FATE (LXX), АТОМ (CXX)  и, дважды, TAFT (LXXXVIII, CXXXI).

Я  то  и  дело  оглядывался, чтобы  увидеть, как  эти  объекты  проявляют  себя  в  моей  комнате.

Это  чуждо  пониманию, но, если  бы  началась  бомбёжка, я  испытал бы  нечто  большее, чем  азарт игрока ( что по земным меркам было бы ничем иным как облегчением), тогда  как  моё  сердце  разорвалось  бы, если  бы  одна  из продолговатых бутылок  с  вон  той  полки  передвинулась хотя бы на дюйм в  другую  сторону.

Тишина  также  была  подозрительно  напряженной, как натянутые нервы, она могла исчезнуть в любой момент по причине звуков неизвестного происхождения

Всё  движение  замерло.

Напрасно  я  молился  о  возобновлении  движения на  Перкинс  Стрит.

Женщина  сверху, которая  сводила  меня  с  ума  громкими  стуками, причиной  коих  были  её  казавшиеся  чудовищными  каменные  ноги (в  принципе, в  обычной  жизни, она  была  маленьким  коренастым  созданием, похожим  на  мумифицированную  морскую  свинку), вознаграждалась  моим  благословением  в  моменты, когда  она  устало  тащилась в свою  ванную.

Я  выключил  свет  и  несколько  раз  прочистил  горло  так, чтобы  знали, что я дома.

. Решив совершить прогулку по собственным мыслям, я взял  автомобиль, но он довез меня до места, едва я успел опомниться.

Вскоре раздался  некий  хруст ( по моим ощущениям, это смяли  и выбросили лист бумаги, который стал похож на жалкий, но  упорно раскрывающийся ночной  цветок) и  что- то швырнули в  корзину  для  бумаг, на что мой прикроватный  столик  ответил  тихим  щелчком.

 Это  было  очень  похоже  на  Синтию, разыгрывавшую, по  правде  говоря, дешёвое  шоу  призраков.

Я  решил  сразиться  с  Синтией.

В уме я перебрал сражения новой  эпохи  , начиная  с  боев 1848  года  в  деревушке  Хайдесвилль, штат  Нью  Йорк, и  заканчивая  абсурдными  феноменами  в  Кембридже, штат  Массачусетс. Я  представил  кости  лодыжек  и  другие  анатомические  кастаньеты  сестёр  Фокс (как  описано в сагах  из  Университета  Буффало);таинственного  типа  утончённых  юношей  из  мрачного  Эпворта  или  Тедворта, засветившихся  в  таких  же  беспорядках, как  и  в  старом  Перу; торжественные  Викторианские  оргии  с  разбрасыванием  роз  и  изменчивыми  звуками  священной  игры  аккордеона; профессиональных  мошенников, извергающих  влажную  марлю; мистера  Данкана, обладающего  чувством  собственного  достоинства  мужа  дамы- медиума, который, когда  его  попросили  подчиниться  обыску, оправдывал  свой  отказ  тем, что  у  него  грязное  бельё; старого  Альфреда  Рассела  Уолласа, наивного  естествоиспытателя, отказывающегося  поверить  в  то, что  белой  фигурой  с  босыми  ногами  и  не проколотыми  мочками  ушей  в  его  персональном  аде  кромешном  в  Бостоне  могла  быть  чопорная  мисс  Кук, которую  он  видел  только  спящей  в  её  занавешенном  уголке, всю  в  чёрном, в  зашнурованных  ботинках  и  с  серьгами  в  ушах; двух  других  исследователей (маленьких, щуплых, но  вполне  интеллигентных  и  активных  мужчин), крепко  сцепившихся  руками  и  ногами  из-за  Юсуфи, большой  полной  пожилой  женщины, от которой дурно  пахло чесноком, но ей  всё  же  удавалось держать  их  под  каблуком;   скептически  настроенного  и  застенчивого  фокусника, обучение которого    «контролировала»  очаровательная  юная  Марджери,  которая во избежание запутывания в  ее купальном халате, заставляла его  дотягивать  левый  чулок  до ее   обнажённого  бедра. Прикасаясь к ее тёплой  коже, он  чувствовал  «телепластическую»  массу, которая для него была сравнима с холодной, сырой  печёнкой.

                                  7

Я взывал к плоти, к разложению плоти, пытаясь опровергнуть и разрушить идею о существовании жизни после смерти

Увы, эти фокусы только усугубляли мой страх перед призраком Синтии.

Атавистический мир вернулся лишь с рассветом, когда я уснул, лучи солнца сквозь затемнённое рыжевато-коричневое окно проникли в  мой сон, который почему-то был заполнен Синтией.

Меня это угнетало.

Схоронившись в крепости дневного света, я признался себе, что все же ожидал большего.

Она, художник, прозрачно и ярко прописывавший все детали – и теперь так неуловима!

Я лежал в кровати, обдумывая свой сон и слушая щебетание воробьёв во дворе: кто знает, если бы я записал их щебет и потом включил бы обратную перемотку, не стали бы голоса птиц человеческой речью, произнесёнными словами, точно так же, как последние не превратились бы обратно в щебетание?

Я сосредоточился, в мыслях пересматривая свой сон  задом - наперёд, по диагонали, сверху вниз, снизу вверх – стараясь распознать хоть  что-то похожее на Синтию, что-то необыкновенно странное и заставляющее глубоко задуматься.

Я смог ненадолго погрузиться в себя.

Всё казалось размытым, желтовато-туманным, ничего четкого.

Её неумелые акростихи, сентиментальный уклон, набожность – каждое воспоминание создавало цепь таинственных значений.

Всё казалось желтовато размытым, призрачным, потерянным и непонятным.