774 палата и Лермонтов

                        774 палата и Лермонтов, спасающий жизни

                                                I

       Вот уж какой день я просыпаюсь с глубоким чувством отчаяния. Не знаю, чего я боюсь больше: глаз прохожих или собственных вопросов?

Я никогда не верила в возможность спасения. Всегда была пропащей для себя.

В своем дневнике ставила тире, часто тройное, а потом цитировала стихи.

Поэзия не была моим спасением. Раньше. Моя душа была больна.

Нельзя было написать в карточке: «ОРЗ. Температура 37.8. Кашель». Нельзя было грустить. Бросаться под поезда. Пить таблетки горстями. Ходить без шарфа и шапки. Петь. Писать.

Можно было тихо загнивать, источая неприятный, резкий запах желтизны, пробивающий белки глаз и поры лица. Тот запах, из-за которого хочется зажать ладонью нос, рот.

В тот день, 12 декабря, я прогуляла занятия.

Было морозно. Свежо. Плакать не хотелось. Стачиваться в тоске, словно червяк, тоже.

Я зашла в больницу. Зачем? Я не уверена, что знаю ответ. И не хочу его знать.

То ли от скуки, то ли от нестерпимого желания я без стука зашла в 774 палату.

Пахло отчаянием,  страхом  и спиртом.

А еще чем-то, что невозможно было сразу определить.

Чем-то холодным. Пыльным. Безвкусным.

Я вспомнила этот запах – запах старых книг.

- Наверно, я скоро умру.

Даже не посмотрела в мою сторону. Чья-то двадцатипятилетняя, еще вчерашняя надежда. Плакать хотела, но не могла. Внутри все пересохло, словно  занесло песком. Все скукожилось, перестало литься, издавать звуки, наполнять кровяные емкости. Лицо, слишком бледное для живого и слишком мертвенное для трупа, смотрело сквозь меня.

Ей было 25. Она тогда еще была жива и за спиной хранила дождливые, выбитые, как ковры, дни. Ее руки, прозрачные, раскрашенные черными пятнами, сжимали простыню. Растрепанные волосы оставались прядями на подушке, одеяле, столе, повсюду были темные, выеденные сединой, волосы. На полу лежали томики стихов, два листка, карандаш, зонд и аппарат, гоняющий кровь. На ней были черные очки, не пропускающие лучей солнца и не выпускающие ничего изнутри. Она громко дышала. Ей было тяжело и трудно выталкивать воздух из себя. А может и вовсе не хотелось.

- Сколько тебе?

- Пятнадцать.

- Значит, должна уметь читать. Сядь.

Она усмехнулась. Попыталась растянуть губы, обнажив  красные десны.

- Возьми.

Книга. Потертая. Старая. А внутри: «До конца дней твоих все лучшее и прожитое останется здесь. С любовью». Памятная. Листки совсем высохли,  оставались пылью на пальцах.

- Прочти первые строки.

- «По небу полуночи ангел летел, и тихую песню он пел»…

- «… И месяц, и звезды, и тучи толпой… Внимали той песне святой». Пронзительно, правда?

- Вы любите Лермонтова?

- Удивительно больно любить что-то, когда ты чувствуешь рядом смерть.

- Вы так уверены, что умрете?

- У меня рак. Рак глаза.

Она повернула ко мне голову, желая, наверно увидеть. Улыбнулась. Я улыбнулась ей в ответ и почувствовала себя глупо и нелепо. Конечно, рак.

- Ты улыбаешься… Я чувствую это. Люблю, когда люди улыбаются. Они забывают про всякую осторожность, оставляют свои проблемы, сбрасывают груз в невидимые шляпы. Люди умеют красиво улыбаться.

- Вам подарили эту книгу?

- Да. Перед самой своей смертью мне ее завещал самый мой близкий друг. Представляешь, этой книге уже 19 лет…

- Много. Вы каждый день ее читаете?

- Каждую секунду…

Она улыбнулась, словно вспомнила что-то очень яркое, детское, безумное, теплое, как парное молоко. Кожа на ее лице натянулась пергаментом. От нее перестало веять холодом, чувствовалось тепло бывалой жизни. Когда-то  любила и была счастлива. Когда-то  была жива...

Потом я читала ещё «Исповедь», «Надежду», «Нищего», «Раскаяние» и другие , а душа ее пылала, ведь эти «другие» принадлежали ему, Лермонтову, единственному маяку в океане ее жизненных штормов и бурь.

Я приходила к ней каждую неделю. В последний день она рассказала мне, как погибли ее родители,  оставив трехмесячную дочурку деду, как безумно любила его,  как он умер, как ее предал лучший друг, как погибали ее лучшие дни, а вместе с ними и надежды. Рассказала, как сильна любовь, ещё живущая в сердце.

Она кашляла. Много. Выхаркивала боль, настоящую чистоту, веру.

Каждый день она молилась и просила меня читать стихи из томика, который был старше меня на целых четыре года, а вместе с ним и другие книги, смешные, робкие, сказочные. Она была Ассолью и ждала... А я трепетала перед ней, принося все новые и новые книги. Она хмурилась, качала головой, но никогда не прерывала меня. Всегда слушала.

- Здравствуйте, а где женщина из 774 палаты? Ее перевели?

- Вы о Жанне?

Я кивнула, предчувствую что-то плохое. Непонятное ощущение готово было зародиться во мне, встрепенуться, схватить за плечи и трясти. Я уже знала -  она умерла.

- Перевели.

- Скажите, где она сейчас?
- В морге. Это случилось ночью.

Я помню, как я рыдала. Впервые так больно и неистово, как одинокий волк, оставшийся один на один с луной, медленно качающейся в бесконечном небе.  Я помню лишь, как истощала себя терзаниями, страданиями, душевной грозой. Помню, как не становилось легче. Помню, как защищалась, вырывалась из рук медсестер, пытавшихся меня успокоить и плеснуть, а вернее сказать вдавить в меня валерьянку. Я ненавидела их всех, будто это они убили ее.  Помню, как кричала ночью, просыпаясь в поту от  кошмаров.

Через день я пришла в  больницу снова. К ней ещё никто не приходил.  Они пытались найти родственников.

- Вы уже… убрали в ее палате?

- Да. Ты можешь зайти к старшей медсестре, кажется, она оставила тебе кое-что. Мы не стали ничего трогать, чтобы родственники смогли забрать ее вещи в таком состоянии, в каком она их оставила.

Из рук в руки тонкий белый конверт. В нем записка, а в пакете со  смайликом томик стихов. Она написала мне: «Никогда не теряй надежду, потому что надежда – единственное чувство, которое никогда не умирает», в книге к надписи она приписала «и тебя» и ушла, не задыхаясь и не крича. Тихо, спокойно, как у Лермонтова, с безразличным лицом и штормящим сердцем.

На опознание приехала ее тетя, жившая в Сибири. Сорокалетняя дама издала истошный крик и попросила стакан воды, похоже, она готова потерять сознание возле трупа едва знакомой племянницы.

- Похороны нужно устроить как можно скорее.

- Почему… почему она седая? Почему она улыбается? Почему никто не может похоронить ее? Почему она умерла?

Странная женщина. Разве кто-то спрашивает у смерти о смерти? Я поняла тогда, что она ничего не знала о ней. Возможно, видела впервые, за исключением открыток, что посылала на Новый год и Рождество. Она ничего не знала ни о ней, ни  болезни. А рак, он ведь не спрашивает. Жанна безумно любила жизнь, но ещё сильнее  хотела переступить порог боли, хотела забыть, как это, не держать в руках горсть таблеток и стакан воды.

На похоронную процессию я смотрела издалека, шла вдоль дороги, механически, не понимая и не замечая ничего и никого вокруг. Не хотела видеть спектакль, разыгрываемый по одному и тому же сценарию вот уже тысячу лет.

Людей было мало.

Дул ветер.

Было пустынно. Но не холодно. Даже тепло.

                                                II

Прошел год.

Вот уж какой день я просыпаюсь с глубоким чувством отчаяния. Не знаю, чего я боюсь больше: глаз прохожих или собственных вопросов?

Я знаю: вопросов.

После занятий я иду в больницу, чтобы помочь больным удержаться на краю, чтобы прочитать им «Ангела» и внушить, что «надежда – единственное чувство, которое никогда не умирает», даже в стенах больницы.

В моем сердце всегда будет место для нее. Для тех дней. Для женщины, что любила этот мир так горячо, как только было способно ее сердце. Может даже больше. Так, как никто другой.

Томик 1992 года я ношу всегда с собой, вместо Библии.

А еще…

Я помню тебя, удивительная Жанна из 774 палаты. Ещё один ангел…

 «По небу полуночи ангел летел, и тихую песню он пел…и месяц, и звезды, и тучи толпой… Внимали той песне святой».