ЗА БЕРЁЗОВЫМ СОКОМ

                                 Андрей Антипин

Рассказ

Каждую весну я хожу в лес за берёзовым соком – детская добрая привычка. Уж сколько дум перелопатишь, чего только не увидишь в весеннем лесу! Здесь на сосновом суку – бурундук. Засвистев, взвивается по стволу к вершине, а если постучать в дерево, начинает медленно спускаться. А вот на обогретом валуне... конфорочная спираль? Нет, гадюка. Эта и вовсе не очнулась ото сна, а только вылезла из своего убежища на свет и снова задремала. Выглянул из-за ёлки заяц. Он пуглив больше обычного, потому что на рыжем боку – остаток зимней шубы, выдающий его неприятелю. Вдруг заяц вскакивает и бежит. И отрывается, зацепившись за колючки шиповника, последний белый клок.

Сибирская зима сурова, не скоро исчезнут её приметы. До сего дня – снег под колодой, хотя уже конец апреля. Вот – охотничья лыжня. Снег вдоль лыжни растаял, и только сама лыжня сизой лентой льда петляет по лесу. Короток и её путь: уже в поле, где ярче солнце, лыжня бесследно пропадает. Направление её по сломленным травинкам угадает лишь очень внимательный человек. Зима затаилась повсюду: в виде цилиндрических болванок полупустого льда она доживает свои часы на болоте, среди кочек, как будто кто-то наморозил там белые кружки́ молока. Зима – в распадках, на северных склонах сопок, где до сих пор лежит снег, а то просто в тени деревьев, и глыбами льда – по берегам рек...

Но всё ярче и полновеснее солнце, уносит зима свой белый хвост, сама уходя со двора. И вот по утрам даже лесная подстилка из листьев и хвои почти не шуршит под ногами. На хвойных деревьях в особенно тёплые обеденные часы выступает смола. Однажды и в берёзах начинает скрестись. В это время в лесу густо пахнет прошлогодней травой, мокрой от стаявшего снега, ещё резче – багульником, а то повеет острым запахом бензина от разбитой лесовозной дороги.

Весна в Приленье поздняя, иной раз в конце мая заснежит, как в октябре. Поэтому брать сок из берёзы начинают позднее, чем в других районах Иркутской области. Я, например, ставлю первые банки перед великим праздником Победы. Две недели – вот, по моим наблюдениям, средняя продолжительность сбора этого напитка. Можно заготавливать и дольше, если весна дождлива, но сок от этого не вкуснее. А если май жаркий, как огонь, сок в берёзах играет недолго. Однако на что сладок этот сок!

В лесу у меня есть любимые берёзы, из которых я «пью»  вот уже не один сезон. Это берёзы особые: сок их будто с сахаром, не такой, как в остальных. Раньше я думал, что всё зависит от дерева: доброе оно или злое? Это, конечно, не так. Суть в том, на каком месте произрастает дерево: взгорье это или, наоборот, низина, тенёк или солнечная полянка, рядом с речкой или поодаль от неё.

Ещё несколько лет назад у меня была своя «добрая» берёза. Одна-одинёшенька, она росла в ельнике, у Казарихи – небольшой таёжной речушки, впадающей в Лену. Кроме меня, никто из этой берёзы не «пил». Должно быть, потому что до неё было не менее трёх километров от деревни, близ которой есть и другие берёзы, да и росла она среди хмурых ёлок, так что искать её там, наверное, никто и не думал. А сок у неё был! Холодный, а сладкий-сладкий. Пей взахлёб – никогда не встанет в горле комом, как обычная питьевая вода.

Три весны подряд я «пил» из этой берёзы. Аккуратно высверливал отверстие, ждал, когда капельки вытолкнут наружу древесную стружку и сами потекут прозрачными слезинками, затем вставлял в отверстие резиновый шланчик, а конец его через маленькую дырочку в пробке опускал в пластиковую бутылку. Всё было плотно пристроено и прилажено, так что ни земля, ни муравьи в мой сок не попадали. А чтобы бутылка крепче стояла, я вкапывал её до половины в землю и сверху, в защиту от постороннего глаза, надевал шапку мха. И никогда больше пяти-шести литров за весну из этой берёзы не выцеживал. Когда берёзы начинали распускаться зелёными парашютами и соку день ото дня наплакивалось меньше и меньше, я вовсе закрывал свой промысел, забивал отверстия в берёзах талиновыми чопиками, а те, в свою очередь, обмазывал влажной глиной, чтобы последний сок зря не сочился и дерево не страдало.

В очередную весну прихожу к «доброй» берёзе, а бок у неё изрублен топором. Куски бересты, как куски кожи, торчат в разные стороны. Алая пена запеклась от раны к земле – это сворачивался и прокисал сок, струившийся из берёзы. Рядом с изуродованным деревом притулилась стеклянная банка, кусок тряпки, одним концом заложенный в зарубку, был опущен в эту банку. Набежавший по тряпке сок был грязным, слой мёртвых муравьёв в палец толщиной плавал на мутной поверхности, а на дне банки раздулась лесная мышь. Судя по всему, про сок попросту забыли, и он оплывал из банки несколько дней.

Нечего было и думать, чтобы «пить» из этой берёзы. Будь на её месте человек, его следовало бы срочно госпитализировать, ведь зарубка была настолько глубокой, что если бы сделать такую же с другой стороны, дерево бы в скором времени хрустнуло от ветра и упало. Глина, которой я пробовал заткнуть рану, вываливалась, так как ствол был мокрым от сока. Как мог, я вытер рану мхом, намазал глину, а сверху вроде повязки наложил ту самую тряпку.

На другую весну я снова пришёл к своей берёзе. Повязка давно сгнила, но берёза, слава Богу, была жива и на ней даже не засохло ни одной веточки. Наоборот, на каждой обострились зелёные почки. Правда, чёрная рана портила белый ствол и не было надежды, что зарубка со временем зарастёт, ведь лиственные деревья, в отличие от хвойных, не способны излечивать свои увечья.

Как и прежде, я высверлил отверстие. И почти сразу брызнули прозрачные слезинки, а когда я ближе к вечеру пришёл на Казариху, банка была полнёхонька. Осторожно, стараясь не расплескать, я поднял банку ко рту. Как и раньше, зажмурил глаза в предвкушении. Но чуда не произошло. Казалось, я пил обычную воду: ни былой свежести, ни сладости в этом питье не было. Я прикладывался к банке ещё и ещё, но всё без толку. В последующие дни я всё же ходил к своей берёзе в надежде получить прежний сладкий напиток, из-за которого я и окрестил это дерево «добрым». Но скоро сок стал сворачиваться розовой пенкой, и я закупорил берёзу чопиком, да так с того раза больше и не «пил» из неё...

Не так давно я нашёл в лесу ещё одну берёзу, сок у которой слаще, чем у других. Я тщательно оберегаю своё заветное дерево, чтобы никто не погубил его.

КАК ЛАПЧИК НАЙДУ ПЕРЕХИТРИЛ

                             Андрей  Антипин

Рассказ

        Найда была охотничьей собакой. Жила Найда во дворе, в дощатой будке. На ней был крепкий стропяной ошейник, а вот сидела она на тоненькой цепке. Конечно, иной человек предупреждал хозяина Найды:  

          - Поменял бы ты, Евгенич, цепку! Сорвётся собака и убежит. А там и до беды недалеко...

          - Нет, - возражал хозяин. - Не станет Найда этого делать. Проверено!

          - Деликатная собачка! - удивлялся гость, и всё-таки смотрел на привязь недоверчиво.

        Весь год, как праздника, ждали человек и собака месяц октябрь. Вот он являлся, общипывал последнюю листву с берёз в палисаднике, облуживал ледком воду в надворной бочке. Хозяин с вечера готовил охотничье снаряженье, топил баню и после выпивал, затаив дыхание, ковшик брусничной настойки. Серым неясным утром он забирал повизгивающую Найду на сворку. На два месяца уходили в осунувшуюся тайгу.

        Остальные десять утомительных месяцев Найда сидела на привязи.

        Иным собакам такая жизнь в тягость, но Найда так не считала. Да и то: сколько и без охоты дел у доброй собаки! На одних кошек лаять охрипнешь, а в кутух наведываются горностай и лиса. Только заспи, как мигом обчистят подворье. К тому же, сколько дум можно передумать! И почему снег белый-белый, а не чёрный, и почему у Ивана Евгеньевича волосы и борода белые-белые, а не тают, как снег, с первым весенним солнцем...

        С тем Найда состарилась. Стала плохо слышать и видеть. Быстро выдыхалась на охоте, упускала белок, а  соболя так и вовсе перестала тропить.

        Хозяин Иван Евгеньевич до поры жалел постаревшего друга. Но как-то ушёл из дому, а вернулся со щенком за пазухой.

        Неприветливо встретила Найда гостя, взъерошилась и уползла в будку, лежала там весь день: обиделась. И было на что! Тут и городская болонка поймёт, что не ради развлечения завёл хозяин вторую собаку. «Замену принёс!» - вздыхала Найда и нюхала влажным носом в стене будки крохотную норку, в которой точился жучок.

        Щенок на дармовом хлебе да каше на глазах пошёл в рост. Его бока набрякли, и стала густой шерсть, а хвост, крысино висевший между ног, аккуратно завернулся в баранку. Вскоре Лапчик вольготно шнырял по ограде, наводил свои порядки.

          - Тэ-эк, - разговаривал сам с собой. - Это что у нас тут? Мотня какая-то...

        Первым делом Лапчик прогрыз сеть, которую Иван Евгеньевич развесил по двору для просушки. Потом прокусил носок у рыбацких сапог. Нашёл и опрокинул банки с привадой, что кисли для нынешней охоты на соболя...

        Найда обрадовалась, что теперь Иван Евгеньевич отправит Лапчика на все четыре стороны. Но странно повёл себя хозяин.

          - Что же ты, варнак, - сказал хозяин Лапчику, посадив его на колено, - всю сеть мне изгрыз? Понесёт по Лене шугу, рыба пойдёт к берегу - что под заберег поставим?!

        Поговорил со щенком, потрепал за ухо, да так и оставил его жить в их с Найдой ограде.  

        Найда вовсе повесила нос и почти не вылезала из будки, а щенка, чуть чего, трепала нещадно.    

        В будке у Найды, в подстилке из сена, лежала кость. Прошлой осенью чуть не до смерти поранил Найду загнанный в распадок изюбр. Иван Евгеньевич до зимовья нёс Найду на руках. Неделю не ходил на промысел: ждал, пока Найда выздоровеет, промывал ей раны заваркой. Пуще глаза берегла Найда кость.

        И Лапчик увидел кость. Загорелось ему завладеть ею. Подошёл однажды к Найде и говорит:

          - Тявк! - Как живёшь, дескать, старушка? Спину не ломит?

          - Р-р-р, - заворчала Найда, обнажив жёлтые сточившиеся клыки. - Уйди, а не то разор-р-рву!

        Лапчик от страха попятился.  

          - Не ругайся, баба Надя. Я по делу... Слышала новость: хозяин ружьё на плечо и ушёл в тайгу?

          - Когда?! - навострила уши наивная Найда.

          - Только что.

        О, что тут сделалось со старой собакой! Взвыла Найда, как бешенная, рванулась, что было сил, и лопнула ненадёжная цепочка. С обрывком перемахнула Найда через забор и кинулась, высунув язык, в лес.

        А Лапчик и рад! Залез к Найде в будку и ну разбазаривать чужое добро. Напевал весело:

          - Он не лает, не куса-ается, на прохожих не броса-ается!

        Кость своровал, закопал за сеновалом. Вернётся Найда, а хозяин посадит её на толстую цепь, какой примыкают к берегу лодки. Уж тогда-то она Лапчика не достанет!

          - Простофиля! - думал о Найде. - Второй десяток доживает, а туда же... Ишь, сколь барахла скопила при советской власти!

        Только день проходит, другой - нет Найды. Опечалился хозяин, надел заклеенные резиновые сапоги, вынул из железного ящика ружьё, в рюкзак кусок хлеба бросил.

          - К вечеру вернусь, - Лапчику наказал. - А ты дом стереги. - И пошёл искать Найду.

        На закате пришёл Иван Евгеньевич из тайги. Раскрыл рюкзак и бережно выложил у крыльца мёртвую Найду. Кончик языка торчал у Найды изо рта, а к языку налипли изжёванный корешок и крошки сухой земли.

          - Вот так-то, брат, - пожаловался.

Он поскрёб пальцем в уголке глаза, где сверкала серебряная капелька.

  - Зацепилась Найда цепью за ольхушку. Так билась, что сама себя задушила...  

        Капелька покатилась по лицу, хозяин лопату взял и закопал Найду в палисаднике под берёзой. Потом гулко выстрелил из ружья. Гильзу, из которой шёл дымок, положил на свежий бугорок.  

          - Четырнадцать осеней! - сказал, грустно улыбаясь в белый лапник бороды. - Ничего-то ты, варнак, не понимаешь!

И, согнувшись, в дом ушёл…

Лапчик уши прижал, хвост-калач разогнул, в толк случившегося не возьмёт. Бродит по двору, то за сеновал заглянет, то под берёзой в палисаднике понюхает.

          - Найда! - пригрозит, а то покапает лапой бугорок. - Считаю до десяти и иду искать. Раз, два, три...

        Но никто не откликается.

        А кость Лапчик вернул на прежнее место. Не надо ему теперь. Ляжет, бывало, в опустевшую Найдину будку, лежит – не встаёт, а о чём думает – Бог его знает.

          - Он не лает, не куса-ается, на прохожих не броса-ается...        

        Может быть, о том думает Лапчик, что снег белый-белый, и у хозяина Ивана Евгеньевича волосы и борода белые-белые, а не тают, как первый снег. И что пришла удивительная светлая пора, а в Найдину миску упал с рябины оранжевый листок, и вот лежит он, как осколок солнца, да некому порадоваться ему.

                  ПОЛОСАТИК

           Андрей  Антипин

Рассказ

1

Полосатик проснулся чуть свет. Сладко зевнул, потянулся, выгрыз на груди смольный катышек и высунулся из норки.

В тайге стояла громкая тишина. Лишь в каменишнике журчал ручеёк. Над макушками деревьев янтарной слезинкой светилась звезда. С пышнобородого кедра, древнего, опершегося на молодую пихту, канула длинная хвоинка, похожая на миниатюрный циркуль. Совершив лёгкий вираж, шаркнула о кору встречного дерева и легла на стеклянную ладошку дождевой лужи, покрытой ржавчиной опавшей листвы.

Полосатик поёжился и нехотя вылез из-под корней кедра. Оглядевшись, по привычке понюхал воздух и побежал к речушке с нежным, как черничная мякоть, именем Ка́я.

За ночь на речке образовались за́береги^[1]. Зверёк бойко скатился с кочки, осторожно ступил на лёд, обмакнул лапку в воду и… тонкий лёд хрустнул, а Полосатик оказался в воде. Будто тысячами иголок, проткнуло холодом! Речушка весело зазвенела и понесла умывальщика на закоряженную шиверу. Полосатик свистнул и, усердно загребая лапками, поплыл к берегу. Спасибо ольховой ветке, которая склонилась к воде. Полосатик потянул её на себя и ветка, отпружинив, выбросила его на берег…

Лес просыпался. Шебутная птаха села на ветку рябины, отряхнула пёрышки, прочистила горлышко и начала свою утреннюю песенку – песенку для солнышка. И точно: цепляясь за малиновую нитку зари, уже через миг в высокое голубое небо стало подниматься сонное светило, похожее на огромного жёлтого паука. Словно золотой песок просыпался из небесного ковша – полился на воду и деревья свет.

Так пришло в тайгу утро.

Согнав с шёрстки последние капельки воды, Полосатик позавтракал на замшелой колоде кислой брусникой. Через речку упала старая берёза. По ней перебрался на тот берег, где на самой верхоту́ре^[2] хребта курчавился молодой кедровник…

Осень выдалась неурожайной. Вымотала тайгу проклятая засуха. Повяла, едва успев распуститься, белая черёмуха; согнулась, треснула в комле, стояла чёрная и оборванная, как старуха. По оврагам сморщились лопухи. Закручинился и осыпался сожжёнными розами шиповник. Вековые кедры просительно вскинули ветки к небу. Но небо оставило их без внимания – и отмерли, ударились о сухую землю недозревшие шишки. Сгорели от жары брусничники и черничники, шуршали на борах ворохами проволоки. Измельчали речки и ручейки, забились под выворотни и таились там жалкими лужицами, обвитыми зелёной тиной. А через день-два высыхали и эти лужицы…

Во второй половине лета внезапно запасмурело. По небу поползли чёрные тучи, а за полночь рухнули на тайгу дожди. На лугах воспрянули поникшие травы, поднялись, налились, завалились на бок, опьянённые живительной влагой. Оклемались речки и ручьи, вспухли, вышли из берегов и, устав от безмолвия, протяжно стонали по тайге, ворочая пенистые глыбы шоколадной воды. Лес окреп. Тут и там проколупнулись первые грибки. Но не ко всем успела на помощь запоздавшая мокреть. Унылые стояли черничники и брусничники. Сухо шелестел пустой голубичник. Корявыми мётлами торчал при дороге шиповник. А на опушке леса взмахивала чёрными ветками и качалась, грозя сломаться, высохшая черемуха. Ни дождь, ни солнце не радовали её. Изо дня в день скрипела она треснувшей ногой, и ни к небу, а к земле простирала худые ветви, точно панихиду служила…

Выжженная вначале солнцем, залитая поздним дождём, убогий урожай принесла земля.

В конце августа разъяснило, выглянуло солнышко. И в лесу воцарилась тишина, но уже не знойная, как летом, а предосенняя, с приятной прохладой.

Полосатик помнил минувшую голодную зиму, когда, просыпаясь от мороза в своей норке, он и маковой росинки не мог найти в пустой кладовой. Поэтому, как только в лесу установилась погода, не залёживался и вставал с рассветом...

Когда солнце зависло над лесом, Полосатик был в кедровнике.

Молодой, пушистый, в сеточках тенёт, кедровник разросся на старом пожарище из орешка, потерянного разиней-кедровкой. По сей день встречались обуглившиеся полвека назад колоды, нет-нет, а попадались обгоревшие, но не упавшие кедры-великаны.

Полосатик обследовал прорву дюжего колотовника^[3], заглянул под все валёжины^[4], пристал, но всё ж таки нашёл несколько орешков, спрятавшихся в случайной шишке.

Шишка, одна из многих, по весне вспыхнула на небольшой кедрушке зелёной точкой. В июне оформилась и подросла. Но отсохла от жары родная ветка, подул ветерок, шишка качнулась – и отвалилась. Падая, она угодила на соседнюю кедровую ветку. Та отпружинила, шишка отскочила, упала на выбитую зверем тропинку, покатилась по ней, как по жёлобу, подпрыгнула на встречном камне и, отклонившись от тропы, юркнула под глухую колоду. Там и пролежала половину августа и начало сентября, ни кем не найденная, пока её не унюхал Полосатик и не выколупал из неё драгоценное яство.

К вечеру Полосатик расшелушил ещё одну шишку и нашёл немного брусники. Всё унёс за щекой в свою кладовую.

2

Весь сентябрь с утра до вечера сновал Полосатик в поисках корма. Все колоды-пни, все покати-распадочки обшарил проворный зверёк. С лесу по ниточке, мало-помалу – напромышлял добытчик полную кладовую. Кедровые орешки, семена шиповника и смородинника, грибы, ягоды – всё заботливо разложено по порядку, ягодка к ягодке, а уж грибок – к грибку. И уже можно было бы залечь в спячку и не волноваться, что суровой да богатой на причуды зимой будет голодно. Но зверёк каждое утро отправлялся на охоту. Старательно, без устали, обшаривал лесные урочища. А там и первый осенний месяц пожух, красным осиновым листом капнул с ветки.

Однажды, в начале октября, Полосатик снова оказался в молодом кедровнике. За полдня поисков раздобыл всего-навсего несколько орешков. Это его не сильно расстроило – кладовая и без того была полным-полна. Да и солнце светило почти по-летнему…

В дождевой луже полоскался довольный Медведь. Полосатик поприветствовал его:

  – Здорово, Минька!

  – Прова-а-ливай! – буркнул Медведь и так зевнул, что с дивно высокой лиственницы посыпалась хвоя.

На вершине лиственницы шелушил сосновую шишку красноголовый работяга. Защемив шишку в выдолбленную щель, стучал клювом, как кузнечным молотом. Гора шишек-пустышек накопилась под деревом – столько переколотил на этой сухостоине дятел. А сколько у него ещё таких кузниц по лесу!

  – Привет, Дятел! Белке домик конопатил?!

Дятел, не прекращая работы, кивнул Полосатику.

  – Всё долбишь?

  – Долблю.

  – И как у тебя мозги не стряхнутся?

  – Так уж и не стряхнутся! Через это и умираем рано.

  – А зачем же долбишь? – не укладывалось у Полосатика в голове.

  – Надо. Не мешай. – И снова – тук-тук, тук-тук.

«Занятая птица!» – Полосатик уважал Дятла.

По мшаной по́кати^[5] бродил, волоча крылья, Старый Глухарь. Искал редкую мелкую бруснику.

  – Здравствуй, дедушка Глухарь! – обрадовался ему Полосатик.

Глухарь навострился.

  – Не слышу! – прохрипел стариковским глухим басом. – Слуховой аппарат дома забыл...

  – Доброго здоровья, дедушка Глухарь! – повторил Полосатик, но уже гораздо громче.

Глухарь, на счастье, услышал его.

  – И тебе того же, Полосатик! Хоть ты не забываешь старика...

  – Как жизнь, как сами? – Полосатик знал, что так говорят при встрече.

Глухарь шумно вздохнул.

  – И не спрашивай! Жизнь всё хуже и хуже... Вот надумал бруснички собрать на варенье, а сколь сахар стоит в магазине? И почему это за ценами никто не следит? – тоном прокурора допытывался Глухарь, глядя на Полосатика жутким слепнущим глазом из-под густых бровей.

«Старики – они всегда так. Бу-бу-бу, бу-бу-бу! – попрощавшись с Глухарём, подумал Полосатик, но вслух не сказал. Он был вежливый зверёк.

Остановившись у пня, Полосатик замыслил спрятать свои орешки. С ёлки за ним наблюдала Кедровка: зачем, дескать, пожаловал?

  – Улетай! Улетай! – прикрикнул на неё Полосатик. Из всех жителей тайги он не любил одну Кедровку, считая её нечистой на клюв. Хотя не раз слышал, что Кедровка – главная садовница в лесу: забудет орех во мху, а из него кедр вырастет.

  – Виж-жу, виж-жу! – вертелась на ветке нахальная Кедровка. – Ореш-шки виж-жу! Отдай, Полосатик, ореш-шки!

  – Улетай, воровка! Улетай, побирушка!

  – Не улеч-чу! – Кедровка спикировала на колоду, поближе к пню. – Не  улеч-чу! Твои ореш-шки смолоч-чу!

Неслыханная наглость! Полосатик грозно свистнул на неё и даже бросился для пущей убедительности, воинственно подняв хвостик. Но Кедровка и сама поняла, что не видать ей орешков, обиженно скрылась в лесу.

  – Жжа-дин-на, жжа-дин-на! – возмущалась на лету. – Хоть бы твои ореш-шки мыш-ши утащ-щили!

Полосатик вернулся к пню, содрал мох и спрятал под ним орешки. А сам решил проверить знакомый голубичник. Он рос возле речки, в тени кедров и елей, и во время засухи вполне мог сберечь свою ягоду. Полосатик в эту осень там ещё не был. Но едва он спустился к речке, как с треском взлетел выводок рябчиков и, сделав круг, устремился прямо на Полосатика…

Забыв обо всём на свете, быстро-быстро улепётывал струхнувший зверёк, перепрыгивая через колоды и ямы, пока не очутился у знакомого пня. И невдомёк ему было, что рябчики затем и поднялись в воздух, чтобы переместиться в ещё необследованные заросли голубики на другом берегу!

От всего пережитого Полосатика сморило. Он вскарабкался на пень, лёг на мягкую подстилку из хвои и листьев – и уснул.

3

И снилась ему первая весна. Снился сам себе – ещё совсем маленьким, с едва приоткрывшимися щёлочками-глазками, будто склеенными паутинкой. Снился ручеёк. Он тёк неподалёку от норки, в которой жили Полосатик и вся его семья, и Полосатик долго не мог понять, кто это там день и ночь журчит за деревьями. Снился он себе уже взрослым, поющим на колоде до этого ни разу не петую песенку любви. А потом ему приснилось, что кто-то чёрный и злой хочет его проглотить, пока он спит на пне…

Полосатик проснулся и, испытывая странное беспокойство, поспешил к дому, забыв про орешки.

Поднялся ветер. Задрожали деревья, закачали ветками и стали ронять листву. На небе появилась тучка. Вскоре ещё одна. Ветер пошалил-покуражился, да и затих, присел, уполз обратно в распадок. И вдруг налетел с ещё большей силой. Посерело. С треском рухнула старая больная пихта. Согнула и подмяла под себя молодые деревца, глубоко в землю всадила острые сучья. А ураган лишь расходился, гнул и ломал деревья. И шум стоял такой, словно на тракторе ехали сквозь чащобу. С новым, ещё более грозным порывом ветра грянул сухой осенний гром и небо, как расколотое молнией, угрожающе зависло над лесом.

Полосатика не покидало беспокойство. Он чувствовал приближение дождя. Ему хотелось залезть на колоду и свистом оповестить всех о приближающейся мокрети. Но… «Скорей, скорей к дому!»

Он ловко уворачивался от падающих веток и лопающихся, словно спички, деревьев. Под горкой мелькнула Кая. Усыпанная листвой, она ярилась и высоко вздымала пенные волны. У мёртвого кедра отсекло облезлую вершину, которая упала прямо в речку, воткнувшись расщеплённым концом в песчаное дно. Полосатик задержался на берёзе-мостике, поглядел вниз на волны, помутневшие в месте падения кедровой вершины, и побежал дальше...

Вот и знакомая поляна. Три года назад, когда зверёк отделился от матери и своих братиков и сестёр, он случайно набрёл на эту поляну. Массивный кедр возвышался посередине, отстранив другие, как будто сторожа от них усыпанную брусничными веснушками лесную красавицу. Полюбились Полосатику и поляна, и её сторож. Частенько он бывал здесь, лакомился рясной брусникой, подолгу сидел на ветвистой лапе кедра, незаметно засыпая на солнышке, и провёл так не одну ночь.

Осенью, когда пришло время урожая, Полосатик не гадая стал носить орешки и ягоды на эту поляну, устроив в кедровых корнях кладовую. А с холодами забрался в вырытую под кедром норку, сообщающуюся с кладовой подземным ходом, и провёл в ней уже три зимы.

Остановившись на краю поляны, Полосатик поднялся на задние лапки и тревожно принюхался. Не в силах сдвинуться, одержимый страшной усталостью, он стоял так ещё некоторое время. А ураган свирепствовал. Всё сильнее становились порывы ветра. Снежной сыростью дохнуло на Полосатика со стороны дальних хребтов. Наконец, он переборол себя и крадучись приблизился к норке...

Нет, он, конечно, не мог этого знать, но он предчувствовал это! Он жил на свете уже три года и больше всего на свете боялся этого!

 Юркнув под искусанные разрытые корни, где ещё утром находились его дом и кладовая, зверёк на всякий случай покопался в вывороченной глине, но ничего не обнаружил. Он проверил соседние деревья, заглянул под каждое, порыскал в корнях, точно он мог ошибиться и перепутать свой кедр с каким-нибудь другим...

Он, конечно, не ошибся! Его норку разрушили, его кладовую обчистили, так что даже семечка шиповника не сыскать. И не Медведь, не Кедровка обрекли Полосатика на голодную смерть.

4

…Едва Полосатик убежал за речку, на поляну вышли Люди. Поставив пустые горбовики^[6] на землю, срубили таган^[7], подвесили котелок и развели костёр. Вскипятив чай, сели обедать, злые из-за отсутствия в тайге ореха и ягод. Тем временем их Собака учуяла следы Полосатика и стала скрести под кедром, выбрасывая позади себя глину, мох и корешки. Отшвырнув Собаку за хвост, крепким лиственничным суком один из Людей принялся бурить в корнях. В них обнаружилась чья-то кладовая, полная таёжных припасов. Выгребли до последнего орешка, весело засмеялись и, свиснув Собаку, ушли, даже не притушив костёр. Непогасшая головёшка, раздутая ветром, обязательно пустила бы пал^[8], если бы не дождь...

Дождь, действительно, пошёл. Но Полосатик как будто и не замечал его. Пробродив до самой ночи в лесу, ставшем чужим и враждебным, он, как раньше, лёг в трухлявый пустой пень и уснул.

Ближе к утру дождь сменился белыми хлопьями. Полосатик озяб и проснулся. И тут же вспомнил, что вчера случилось! Но это его, похоже, уже не волновало. Беспокоило другое, то, что должно было произойти после...

Он вылез из пня и не спеша, но и не медля, пошёл, сам ещё не зная куда. Следы, остававшиеся после него, засыпало снегом. Давнишняя знакомая – птица-зорянка – села на рябину и засвистела-заверещала песенку для солнышка, но уже другого, совсем почти зимнего.

И солнце не заставило себя ждать.

С первыми лучами, посветившими из-за туч, Полосатик вскарабкался на высохшую черёмуху и, слыша в себе мудрый голос предков, повесился на тоненькой веточке-рогатке. Она слегка согнулась под тяжестью маленького бурундука, отряхнула первый снег – и замерла.