Выставка-инсталляция "По страницам "Блокадной книги" январь 2019 года
проект

 Государственное бюджетное профессиональное образовательное учреждение

Департамента здравоохранения города Москвы

«Медицинский колледж №1»

Библиографический обзор по выставке

«По страницам «Блокадной книги»

Дисциплина: литература

Курс: 1, 2

                                                           Москва

2019

   В рамках проекта «Ленинградский метроном» библиотека колледжа подготовила выставку-инсталляцию «По станицам «Блокадной книги». На выставке представлены книжные и периодические  издания, материалы, рассказывающие о повседневных суровых буднях блокадного Ленинграда, впервые приведены отрывки из дневника ленинградского подроста Юры Рябинкина, судьба которого осталась неизвестной. Выставку дополняю вещи и одежда, которые воссоздают обстановку того времени.

  Это мероприятие приурочено к 75-летию полного освобождения  Ленинграда от фашистской блокады и к 100-летию со дня рождения русского писателя, фронтовика и автора «Блокадной книги» Даниила Александровича Гранина. Эта книга была написана в соавторстве с белорусским писателем Алесем Михайловичем Адамовичем.

  «Блокадная книга» - это эпопея человеческих страданий, документальная хроника блокады. Это живые голоса блокадников. Впервые напечатана с купюрами  в журнале «Новый мир» в 1977г.  и вышла полностью  только в 80-х гг. В прологе изложена история блокады, а оптом идет страшная правда. О квартирах с разбитыми окнами, без мебели, которая была распилена на дрова, с обглоданными обоями, а главное – о вымирании города. Для Гранина это была прежде всего книга о голоде. «Голод понять нельзя, смириться  с ним нельзя. Ко всему можно привыкнуть – к обстрелу, к бомбежке, к лагерной жизни, но к голоду привыкнуть нельзя» - писал Д.Гранин.

  Это книга о страданиях и мужестве, о любви и ненависти, о смерти и бессмертии, о героизме жителей осажденного фашистами Ленинграда, которые в нечеловеческих условиях продолжали жить, работать, оставались преданными Родине.

    Более 75 лет отделяют нас от того героического времени. «Когда-нибудь  наши дети, потомки, живя в счастливой и радостной стране нашей, будут по книгам изучать историю героической обороны Ленинграда, будут изучать традиции ленинградцев в период суровых испытаний, - писал в своем дневнике партийный работник Кировского завода Л.П.Галько. – Да, изучать это будущему поколению надо… Голодные люди падают и умирают на улицах, предприятиях, но они умирают как герои, без единого слова, без стона и жалоб».

   
       Из аннотации к книге:
«Издавать «Блокадную книгу» в Ленинграде было запрещено до тех пор, пока городом руководил первый секретарь обкома Г. Романов. Первая, журнальная, публикация состоялась в Москве. И только в 1984 году книга впервые вышла в издательстве «Лениздат». «Эпопеей человеческих страданий» назвал 900 блокадных дней Д. Гранин. Эта книга — повествование о городе-мученике, основанное на живых свидетельствах блокадников. В предисловии к книге рассказана история её создания и первых публикаций. В книгу входит также глава «Ленинградское дело», повествующая уже о послевоенной расправе над городом. Вклейка содержит блокадные фотографии и документы из архивов города и фонда Даниила Гранина в ЦГАЛИ СПб. В книге впервые воспроизведена верстка журнала «Новый мир», с изувеченными цензурой главами из «Блокадной книги»…»

   По словам  Даниила Александровича: самое дорогое, что есть у человека - это жизнь. И это действительно так. Писатель прошел через все главные трагедии ХХ века, многократно был в полушаге от гибели, ему грозил военный трибунал и репрессии в послевоенное время. И, главное, он ни от чего не отрекается. Но Гранин ХХI века – это не Гранин двадцатого. Прожив почти 100 лет (Даниилу Александровичу было 98 лет, когда его не стало) он до последнего осознавал, что тот молодой человек – студент ленинградского политехнического института и тот, кто он есть сейчас – удивительно разные личности.
    Из биографии Д.А. Гранина:   
«Д.А. Гранин родился 1 января 1919 года в селе Волынь (ныне Курской области) в семье лесника. Настоящее имя – Даниил Александрович Герман. Фамилию он сменил на псевдоним по просьбе известного ленинградского писателя Юрия Германа. Окончил электромеханический факультет Ленинградского политехнического института в 1940 году, работал инженером энерголаборатории, затем в конструкторском бюро Кировского завода. В начале Великой Отечественной войны в составе народного ополчения заводчан ушел солдатом-добровольцем защищать Ленинград. Прошел путь от рядового до офицера, награжден боевыми орденами. Закончил войну в Восточной Пруссии командиром роты тяжелых танков. После демобилизации работал в Ленэнерго (начальником районной кабельной сети), восстанавливая разрушенное в блокаду энергетическое хозяйство Ленинграда. Затем недолго трудился в НИИ и учился в аспирантуре Ленинградского политехнического института, но не закончил её и оставил институт в 1954 году, так как полностью переключился на литературную деятельность.

Даниил Александрович начал печататься с 1937 года, но началом своей профессиональной литературной деятельности считает публикацию в журнале «Звезда» в 1949 году рассказа «Вариант второй». В 1960-80-х годах Д.А. Гранин много путешествовал, объехал всю Европу, посетил Кубу и Австралию, Японию, Америку, Китай. Писатель много и плодотворно сотрудничал с кино. По его сценариям (или при его участии) поставлены киноленты: «Искатели» (1957, реж. М.Шапиро); «После свадьбы» (1963, реж. М.Ершов); «Иду на грозу» Даниил Гранин (1965, реж. С.Микаэлян); «Первый посетитель» (1966, реж. Л.Квинихидзе); «Выбор цели» (1976, реж. И. Таланкин). Телевидение экранизировало «Однофамильца» (1978), «Дождь в чужом городе» (1979), «Вечера с Петром Великим» (2011). В течение долгого времени Д.А. Гранин, будучи членом Союза писателей СССР, занимался общественной деятельностью, участвовал в международных встречах и симпозиумах, касающихся науки, экологии, литературы. Д.А. Гранин создал первое в стране Общество милосердия и способствовал развитию этого движения в стране. Также он был председателем правления Фонда имени Д. С. Лихачева и председателем правления фонда помощи жителям блокадного Ленинграда. Писатель умер 4 июля 2017 года на 99-м году жизни…»

    Но одним из главных событий его жизни стало написание и издание «Блокадной книги» (1977—1981).
«… Вместе с голодом на ленинградцев обрушились и другие бедствия. Нехватка топлива повлекла за собой остановку турбин электростанций. С ноября 1941 года от сети были отключены многие заводы и фабрики, коммунально-бытовые учреждения, трамвайные и троллейбусные линии. Прекратилась подача тепловой энергии в дома, вышли из строя водопровод и канализация. Острый недостаток питания, рано наступившие холода, изнурительные пешие переходы на работу и домой, постоянная нервная напряженность сказались на здоровье людей. Темп смертности среди населения с каждой неделей неумолимо рос. Главной причиной была дистрофия, голодное истощение…»

   В «Блокадной книге» Гранин и Адамович на документальном материале попытались честно описать жизнь в Ленинграде во время 900-дневной блокады. И мы видим, что книга стала, своего рода, неприкрытой Хроникой блокадного времени.

   Книга написана на основе дневников и самих рассказов ленинградцев-блокадников, разделена на две части. В первой части книги рассказывается о многих историях людей, живших в то страшное время. Повествуется о чувствах, мыслях от начала войны до практически снятия блокады. У многих была возможность эвакуироваться, но люди оставались, они любили свой город, свою малую родину, да и многие не могли поверить до конца, что блокада запрет их там на целых почти 9 00 дней.

  Много рассказов о быте ленинградца, о том, как они живут, чем питаются, о карточках, об очередях, о бомбежках города и очень много о смертях. И самое страшное, люди не боялись смерти, они боялись, как хоронить человека, особенно если он умер зимой. Описаны случаи воровства хлеба, но авторы считают их единичными, нам остается только и надеется, что это правда. Хлеб в блокадном Ленинграде был и правда дороже денег, любых драгоценностей, на него обменивают, всё что могут обменять и это авторы также приводят в примере. Кроме хлеба, люди едят ремни, клей и даже землю с Бадаевских складов. Тут для читателя, поясню, что Бадаевские склады хранили некоторый запас сахара и немцам в первые дни блокады удалось их разбомбить. Со временем пропадает живность, нет ни кошек, ни собак, куда все делись, можно догадаться. И вот читая все это, ты конечно понимаешь, автор не может написать всё в полной мере, но и то что есть, поражает и шокирует до глубины души.

   Вторая часть книги уже посвящена трем конкретным героям, она написана на основе их дневников. Это двое мужчин и одна женщина. Они никогда не встречались, да и не знали друг о друге ничего.

Первый герой – это Георгий Алексеевич Князев. Он был историком и директором Архива Академии наук СССР. Князев начал вести свой дневник со второго дня начала Великой Отечественной войны. Князев был очень образованным человеком и это отображается на записях в его дневнике. Он пишет четко только то, что происходит вокруг него. Он пишет про сфинксов, которые стоят на набережной, про своих сотрудников, про то что видит его небольшой кругозор. Но особенно мне нравятся моменты, когда он пишет о своей жене. Жена друг, так он иногда упоминает её в своих записях и знаете это вызывает, некую добрую улыбку.

Второй герой – это Лидия Георгиевна Охапкина. Молодая женщина, на тот момент, ей было всего 28 лет, у неё был муж и два маленьких ребенка, один совсем ещё грудной. Муж её был инженером, поэтому был отправлен на спец. работы. Про неё написано не так много, как про двух других, ведь у неё был не дневник, а записки, которые были написаны немного позже. В основном в них записаны её быт и выживания одной с двумя детьми.

Третий герой – это Юрий Рябинкин. Пятнадцатилетний парень, живущий с матерью и младшей сестрой. Он то ругает себя, то осуждает, то просто злится, но вина тому банальный голод. Читать этот дневник очень тяжело морально, а дочитывать без слез, наверное, невозможно. Юрий тот персонаж про которого читая, ты постоянно думаешь, ну хоть бы он поел, хоть бы выжил и надеешься до последнего.

  На стендах выставке представлены материалы о 10 предметах блокады: столярный клей, книга о ботве, санки, бидон и другие символы…

Карточка в блокадном Ленинграде — главный документ, который давал право купить продукты по государственным ценам. На листе бумаги с отпечатанными талонами было указано, сколько граммов и каких продуктов можно по ним получить.

    В июле 1941 года появление карточек не вызвало паники: иногда хлеб по норме не выкупался полностью. Крупы́ в зависимости от социального статуса, полагалось тогда от 1 до 2 килограммов в месяц, мяса — от 600 граммов до 2,2 килограмма. Однако символом блокады стала хлебная карточка с нормой хлеба для иждивенцев (неработающих граждан), служащих и детей до 12 лет — 125 граммов в день. Такой норматив был установлен уже 20 ноября 1941 года, через полтора месяца после начала блокады. До января 1942 года месячная норма выдачи жиров для рабочих и инженерно-технических работников (ИТР) составляла 600 граммов, для служащих — 250 граммов, для иждивенцев — 200 граммов; сахара и кондитерских изделий рабочим и ИТР в месяц полагалось выдавать 1,5 килограмма, служащим — 1 килограмм, иждивенцам — 800 граммов, а детям до 12 лет — 1,2 килограмма.

Выдачу продуктов по карточкам стали задерживать уже в октябре 1941 года. В конце ноября началась паника, потому что в магазинах невозможно было купить ни жиров, ни мяса. В январе 1942 года возникли перебои с хлебом. Из-за отсутствия воды прекратили работать хлебозаводы. Очереди за хлебом растянулись на несколько суток, хлеб начали выдавать мукой. «Получает человек муку, садится, потому что от усталости идти… не может, и хватает из мешочка эту муку и прямо ее ест…» — вспоминал ленинградец Александр Тихонов. 

Карточная система часто предполагала замены одних продуктов на другие: вместо сахара на те же талоны можно было получить кондитерские изделия или какао, вместо масла — жир или даже селедку.

Санки

Эвакуируемые из блокадного Ленинграда везут свои вещи на Финляндский вокзал. Март 1942 года

      В холодные месяцы в блокадном Ленинграде санки стали основным транспортным средством: трамваи и троллейбусы в городе стояли из-за дефицита электроэнергии. На санках перевозили вещи, на них везли людей в больницы, их использовали для перевозки погибших к местам захоронений.

«Если ребенок высокого роста, ему подгибают ноги, притягивают их веревкой к бедрам, чтобы тело уместилось и на небольших санках», — записал в своем дневнике 13 января 1942 года инженер Лев Ходорков. На санки могли положить два трупа. «Я видел, которые везли сразу отца и мать», — вспоминал врач Аркадий Коровин. Если у санок была спинка, умершего везли в сидячем положении. 

На детских санках, узеньких, смешных,
в кастрюльках воду голубую возят,
дрова и скарб, умерших и больных…

                                                Ольга Берггольц

Инженер Василий Чекризов писал в дневнике про санки с мертвыми, «которые никогда ни один ленинградец не забудет». А вот как об этом вспоминала учительница Софья Саговская:

«Страшно вспоминать зиму 1941 года! …Трескучий мороз. Ртуть в термометре приближается к 40°. Под ногами или лед от пролитой воды, которую приходится таскать ведрами, или огромные сугробы снега, которые некому убирать… Как заколдованные чудовища в сказочном сне, стоят обледеневшие трамваи. Длинными белыми нитями свисают оборванные провода. По утрам вереницей тянутся санки с мертвецами в белых саванах. Идешь, а дорога тянется; кажется, нет и не будет ей конца».

Коптилка

 Самодельная коптилка и блокадная порция хлеба

В сентябре 1941 года в домах было запрещено пользоваться электроприборами, в декабре суточная выработка электроэнергии сократилась в семь раз. Позже жилые дома вообще были исключены из списка объектов, куда подается свет. Осветить свои жилища блокадники пытались при помощи коптилок.

«Коптилки делались из любых маленьких баночек, наливали керосин и зажигали фитиль — она коптит. Электричества так и не было, а на заводах электроэнергию подавали в определенное время, по часам, только на те участки, где без тока никак».

Из воспоминаний Лидии Смородиной, в 1941 году — школьницы

В коптилку кроме керосина, который был дефицитом, наливалась и любая другая жидкость, способная гореть, например средство для очистки деревянных полированных предметов, «паровое масло». По карточкам керосин появился весной 1942 года, всего до литра в месяц. Коптилки загрязняли комнаты, копоть появлялась на стенах, потолках и полу. К этому еще прибавлялся неприятный запах.

«Я чувствовала, что умираю, но сдаваться не хотела. Я взяла лист бумаги, кисть и, увидев себя в маленьком зеркальце, решила рисовать то, что вижу, лишь бы рисовать. Коптилка слабо мерцала, а я уже увлеклась и не хотела думать о смерти. Пока я водила кистью, прошла ночь».

                                Из воспоминаний художницы Елены Марттилы

Книги о ботве

   В 1942 году в городе появились плакаты для населения с советами, как лучше готовиться к следующей блокадной зиме, где хранить овощи; выпускались книги по теме. Например, «Лениздат» опубликовал сборник рецептов из ботвы. В книге отмечалось, что, к примеру, в ботве редиса содержится 200 миллиграммов витамина С на 100 граммов сырой массы:

«Ботвой называются зеленые части — листья и стебли огородных растений, культивируемых только ради корней, клубней, луковиц или плодов. Таковы: свекла, репа, горох, фасоль, бобы, редиска, редька, брюква, тыква, сельдерей, капуста, морковь, огурцы, земляника, лук, хрен, чеснок, ревень и др.  Из ботвы можно приготовить целый ряд вкусных и ароматных первых блюд (борщи, щи, супы, пюреобразные супы, овощные супы в комбинации с крупами, холодные супы) и вторых блюд (тушеная ботва в масле и под соусами, комбинированные с крупами и мукой котлеты, биточки, запеканки, оладьи и т. п.)».

  С наступлением тепла жители города собирали корни подорожника, ромашку, лопух, даже водоросли, потому что овощи были большой редкостью. Крайне ценился лук — как источник витамина С и «улучшитель вкуса». Крапиву летом можно было встретить только за городом, в самом Ленинграде ее сразу же обрывали, лишь только листья появлялись из-под земли.

   Щи из хряпы.  Из воспоминаний  врача Зинаиды Игнатович

    Блюдо сезонное. Можно готовить только осенью. Купите на рынке нижние зеленые листья, оставшиеся после снятия капусты. На огороде их не найдете, так как хозяева снимают не только капусту, но и нижний зеленый лист. Капустный лист очень мелко покрошите и опустите в холодную воду. Посолите. Варить надо очень долго. Если есть какая-нибудь крупа, то заправьте. Даже при длительной варке капустные листья очень жестки и хрустят на зубах, почему и получили название «хряпа».
                                 

Значок «светлячок»

   Фосфоресцирующие значки «светлячки» помогали людям передвигаться в полной темноте: возможно, они были покрыты радиоактивным «светосоставом постоянного действия», СПД, — солью радия в сочетании с фосфором.

«Вечерами по темным улицам двигались призрачные точки фосфорных значков, которые прикрепляли к одежде, чтобы в темноте не налететь друг на друга. 15 ноября мне исполнилось десять лет и мне тоже подарили такую „блямбу“».

                   Из воспоминаний Татьяны Фабрициевой (Андриевской)

Отдельно упоминалось, что значки делались не из материалов, нужных военной промышленности, а из «отходов и отбросов» — использованных металлических банок, коробок, листов ржавой жести, обрезков целлулоида, лоскутов, кусочков проволоки, кожи, картона, бумаги и т. д.

«Светлячки“ совершенно незаметны с неба, но отлично видны на земле и помогают прохожим легко избегать столкновений на тесном ночном тротуаре. Они крайне просты в обращении. Стоит такой „светлячок“ подержать в течение нескольких секунд на солнце, у лампы или у горящей спички, и он „займет“ у них энергию света, аккумулирует ее, а в темноте в течение пяти-шести часов подряд будет излучать ее в пространство. Ни ветер, ни жара, ни холод, ни дождь, ни снег не погасят этот миниатюрный сигнальный фонарь — необходимый спутник ночного пешехода. Его можно использовать и на фронте — в окопах, в блиндажах. Во время ночного марша такой опознавательный световой знак, прикрепленный на спине бойца или на бортах шинели, служит неплохим ориентиром».                                                                                                                       Из заметки в журнале «Техника — молодежи», 1942 год

Столярный клей

«Пищевые заменители» — так называли все материалы и вещества, которые шли в пищу в блокадном Ленинграде вместо продуктов, — от жмыха (дуранды) до клея, от целлюлозы до хвои.

В Физико-техническом институте ученые выясняли, как получить пищевое масло из лакокрасочных продуктов; в Лесотехнической академии из целлюлозы извлекали белковые дрожжи, из которых потом кондитерская фабрика имени Микояна делала разные блюда.

«Дуранда спасала ленинградцев в оба голода. Впрочем, мы ели не только дуранду. Ели столярный клей. Варили его, добавляли пахучих специй и делали студень. Дедушке (моему отцу) этот студень очень нравился. Столярный клей я достал в институте — 8 плиток. Одну плитку я держал про запас: так мы ее и не съели. Пока варили клей, запах был ужасающий. (Передаю перо Зине  .) В клей клали сухие коренья и ели с уксусом и горчицей. Тогда можно было как-то проглотить. Удивительно, я варила клей, как студень, и разливала в блюда, где он застывал».

                                         Дмитрий Лихачев, в 1941–1942 годах —                                        сотрудник Института русской литературы

Промышленное сырье для употребления в пищу одно время выдавали вместо еды на некоторых предприятиях Ленинграда: это был столярный и обойный клей, сало и вазелин для спуска кораблей со стапелей, олифа, спирт для протирки стекол, патока для литья снарядов, целлюлоза, костная мука из отходов производства пуговиц, сыромятные ремни, подметки, сапожная кожа, казеин, используемый для изготовления красок и пластмасс, гуталин. В июне 1942 года выдача такого сырья была запрещена, но жители города продолжали покупать столярный клей на рынках.

Заливное

Плитку (100 грамм) столярного клея замачивают холодной водой. Через несколько часов, когда клей набухнет, добавляют воды до пятикратного размера и кипятят на медленном огне. По вкусу добавляют соль, и для отдушки тухлого запаха можно добавить перец, лавровый лист и пр. После получасового кипячения жидкость выливают в плоскую посуду и ставят в холодное место. Через 3–4 часа заливное готово. Если есть уксус — полейте им, но и так вкусно. 

Из «Очерков о блокаде Ленинграда» врача Зинаиды Игнатович

Меню после войны

«Меню после голодовки», написанное 16-летней Валей Чепко

«Меню после голодовки, если я останусь жива.

     1-е блюда. Супа: картофельный с грибами,

 овсяный, перловый, щи кислые с мясом.
     2-е блюда. Каши: овсяная с маслом, пшенная,

 перловая, гречневая, рисовая, манная. Мясные

 блюда: котлеты с пюре, сосиски с пюре. Или с 

кашей.

Об этом я и не мечтаю, т[ак] к[ак]

     до этого нам не дожить!»

    Это меню, написанное Валей Чепко во время блокады, долгое время считалось одной из последних записей девочки, жившей в Ленинграде. Предполагалось, что Валя погибла в феврале 1942 года. Тем не менее ей удалось дожить до эвакуации и пережить войну. В конце января 1942 года Валю Чепко, получившую ранение во время обстрела города, эвакуировали в Вологодскую область по Дороге жизни. Затем она вернулась в Белорусскую ССР, откуда приехала до войны в Ленинград, окончила Минский университет, стала доктором наук, профессором и заведующей кафедрой истории Белорусской ССР. Валентина Чепко умерла в 2004 году.

       Вообще в блокадном Ленинграде дети редко говорили о чем-то, кроме еды. Трехлетний голодный ребенок нашел дома уксус и, выпив его, умер — об этом часто рассказывают блокадники. «Я устроилась в детский дом преподавать… Дети были голодны, им было не до занятий», — вспоминала учительница Алла Безобразова.

«В декабре 1941 года нормы выдачи хлеба опять урезали: на детскую карточку давали 100 грамм, на рабочую 300, служащим 250. Варили студень из столярного клея, придумывали что-то еще».   

   Из воспоминаний Татьяны Фабрициевой (Андриевской)

Кроме скудной еды по карточкам дети блокадного Ленинграда вспоминают среди своего «меню» кофе из земли и котлеты из папье-маше.

В 1942 году в городе в качестве новогодних празднеств проводились елки для детей. Билет на елку стоил 5 рублей, бесплатно они давались детям из семей военнослужащих и пенсионеров. Елки проходили в театрах, в Доме ученых и Доме Красной армии, часто в школах. Но дети больше ждали от елок угощений, а не развлечений.

«В. Петерсон получила на елке дрожжевой суп, мясную котлету с вермишелью и компот из сухофруктов, Ю. Байков — суп из чечевицы, две котлеты с макаронами и желе. О. Соловьева — тарелку супа, котлетку с макаронами и конфету. М. Тихомиров — „крошечный горшочек супа“, 50 граммов хлеба, котлету с гарниром из пшена и желе» Е. Мухина — суп-рассольник, заправленный гречневой кашей, большую мясную котлету с небольшой порцией („две столовых ложки“) гречки, приправленной соусом, желе из соевого молока».

   Детские игрушки

Игрушки, принадлежавшие детям блокадного Ленинграда, на выставке Петербургского музея кукол «Игрушки блокадных дней». 2017 год

В начале войны в Ленинграде было 2,6 миллиона жителей, среди них — около 500 тысяч детей. К началу августа 1941 года из Ленинграда эвакуировалось более 300 тысяч детей: часть уехала в -Удмуртскую, Башкирскую и Казахскую республики, в Ярославскую, Кировскую, Вологодскую и другие области. Около 175 тысяч детей были вывезены из города в южные и юго-восточные сельские районы Ленинградской области — однако туда приближались немецкие войска, и детей пришлось вернуть в город.

«Началась вторая, так называемая городская эвакуация. Считали, что отправляют нас на три месяца, через три месяца мы разобьем Германию. Место нашего назначения был город Омск. Ехали мы по Северной железной дороге. Отъехали мы недалеко, встали где-то. Просматривались какие-то поля и здания. Было темно, ночь. На рельсах рядом с нашим поездом стояли цистерны, громадные бомбы, если бы это взорвалось, от нас бы ничего не осталось. Стоим час, два. Глубокой ночью раздались выстрелы. Видно, идет цепь людей, и стреляют — прорвались немцы. Бежит человек в форме железнодорожника и кричит: „Эвакуированные, выходите из вагонов, бегите в степь, уводите детей, сейчас здесь будет ад!“ Мама потом мне рассказывала, что узнавала судьбу нашего эшелона, и ей сказали, что эшелон погиб, а тех детей, которые бежали в степь, расстреляли немцы».

                                            Из воспоминаний Владимира Бедненко

До 27 августа, пока еще действовало железнодорожное сообщение с Большой землей, из города уехало около 220 тысяч детей. В 1942 году через Ладожское озеро было эвакуировано еще около 130 тысяч детей. Часть детей оставили с собой родители, которые не хотели или не могли эвакуироваться сами.

  После войны в Музей блокады и обороны Ленинграда были переданы игрушки, с которыми дети не расставались ни во время бомбежек, ни при эвакуации.

 А в 2003 году со дна Ладожского озера подняли игрушки, которые пролежали там почти 60 лет после того, как баржу, перевозившую детей на Большую землю, разбомбила немецкая авиация.

Котелок

Солдат готовит обед в котелке. 1943 год© РИА «Новости»

Даже в условиях обороны Ленинграда войска получали повышенный паек. С 1 октября 1941 года на передовой Ленфронта в день на человека выдавалось 800 граммов хлеба, 150 граммов мяса, 140 граммов крупы, макароны, сало, масло, сахар, полкило овощей и картофеля. Норма тыловых частей в день была меньше: 600 граммов хлеба, 75 граммов мяса, 79 граммов крупы, 400 граммов картофеля и овощей, 20 граммов сахара, растительное масло и т. д.

В частях пища готовилась в батальонных кухнях и доставлялась войскам в горячем виде, как правило, два раза в сутки: один раз на рассвете и второй раз вечером, с наступлением темноты. В промежутке между приемами горячей пищи выдавали холодные завтраки: хлеб, вареное мясо или консервы, отваренный в кожуре картофель и другие продукты.

Котелок во время войны ассоциировался не только с едой, но и с безопасностью. Водители автомобильных войск, совершавшие за сутки несколько рейсов, подвешивали котелок к стенке кабины, чтобы он гремел и бил по голове, не давая уснуть.  

Бидон

Жители Ленинграда берут воду из водопроводного люка на Звенигородской улице. 1942 год

Нехватка воды — одна из главных проблем блокадного Ленинграда. Чаще всего бомбежкам подвергались именно водопроводные станции и очистные сооружения: так, на Главную водопроводную станцию было сброшено 55 фугасных бомб, на Южную — 955 артиллерийских снарядов. К концу 1941 года в городе кончилось топливо, насосные станции больше не могли нормально работать. К началу 1942 года вода вообще перестала течь из кранов. За водой шли к рекам и каналам. Жители Ленинграда вспоминают в «Блокадной книге»:

«Мы на коленочки вставали около проруби и черпали воду ведром. Я с папой всегда ходила, у нас ведро было и большой бидон. И вот пока довезем эту воду, она, конечно, уже в лед превращается. Приносили домой, оттаивали ее. Эта вода, конечно, грязная была. Ну, кипятили ее. На еду немножко, а потом на мытье надо было. Приходилось чаще ходить за водой. И было страшно скользко. Спускаться вниз к проруби было очень трудно. Потому что люди очень слабые были: часто наберет воду в ведро, а подняться не может. Друг другу помогали, тащили вверх, а вода опять проливалась»

     «А за водой на санки ставишь два ведра и ковшик, едешь на Неву по Большому проспекту, 20-й линии, к Горному институту. Там спуск к воде, прорубь, и черпаешь в ведра воду. А вверх поднять сани с водой помогаем друг другу. Бывает, половину пути пройдешь и разольешь воду, сама вымокнешь и снова идешь, мокрая, за водой…».

До лета 1942 года ленинградцам приходилось брать воду из рек или растапливать снег и лед с крыш домов. Позже водоснабжение квартир было восстановлено, но не выше первых этажей, поэтому, чтобы умыться или набрать воды, жители собирались у кранов во дворах.  

   Возможно кто-то читал эту книгу и вспомнил многие истории, кто-то наоборот захочет когда-нибудь её прочитать. Кто-то не захочет читать саму книгу, но дневник Юрия или других прочтет. Другому будет достаточно и того, что он узнал на выставке, а в ней только самая малость. Главное, что мы живём и помним.

     Рекомендую вам к просмотру несколько документальных фильмов

— авторский фильм Бэллы Курковой «Жизнь слишком коротка, чтобы быть несчастным» (2019 г.), в котором вы увидите даже не воспоминания, а диалог Даниила Гранина с самим собой через время;
— документальный фильм Александра Сокурова «Читаем блокадную книгу» (2009 г.), в котором несколько десятков петербуржцев разных профессий и возрастов перед камерой читают «Блокадную книгу» Даниила Гранина и Алеся Адамовича. От фильма Сокурова, по-прежнему, стынет душа, но не смотреть его будет ошибкой;
— телевизионная передача канала «Культура» «Линия жизни. Даниил Гранин».

Читайте, читайте и еще раз читайте!

Даниил ГРАНИН

История создания «Блокадной книги»

Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 2002

Боевое охранение наше стояло рядом с немцами. Было слышно, как они разговаривают, как звякает немецкая посуда. И, когда снайпер попадал в кого-нибудь, — крик, ругань.

Собственно, с этого времени началась блокада Ленинграда. С утра над нами проносились немецкие эскадрильи, шли бомбардировщики бомбить город. Мы видели, как поднимались столбы дыма, пожары. Они длились долго, и можно было гадать, где примерно что горит. Вечером… под вечер — вторая бомбежка. А между ними — с мягким шелестом проносились снаряды дальнобойной артиллерии. Мы ничему не могли помешать. Зениток у нас не было. Вначале пробовали стрелять из винтовок, но это, конечно, ничего не давало.

Город за нами страдал. Мы видели, как его бомбили, обстреливали и плохо представляли, что творится в самом городе. Вскоре начали ощущать на собственной шкуре голод. И у нас начались отечность, дистрофия. Ходили по ночам на “нейтралку”, на картофельные и капустные поля, искали картошку, хоть подгнившую, капустные листья.

За время блокады я в городе был раза два или три всего. Один раз нес пакет куда-то, проходил село Рыбацкое и видел, как лошадь, которая тащила сани с патронными ящиками, молоденький красноармеец погонял ее, упала на подъеме и встать не смогла. Как он ее ни лупил, ни бил — она дрыгала ногами и подняться не могла. А тут вдруг откуда ни возьмись налетели люди, закутанные во что попало, с топорами, ножами, принялись кромсать лошадь, вырезать куски из нее. Буквально через минут двадцать остались только кости. Всё обглодали.

Запомнилось и то, какой был город. Занесенный снегом, высокие сугробы, тропинки между ними — это улицы. Только по центральным улицам можно было ехать на машине. Лежали трупы, не так много. Лежали больше в подъездах. Город был засыпан чистым-чистым снегом. Безмолвный, только тикал метроном из больших репродукторов, которые были повсюду. Витрины все заколочены. Памятник Петру, памятник Екатерине — завалены мешками с песком. Никто из нас не стремился в этот блокадный город.

Жизнь блокадная шла среди разбомбленных домов. Угол Моховой и Пестеля. Дом стоял словно бы разрезанный. Бесстыдно раскрылись внутренности квартир, где-то на четвертом этаже стоял платяной шкаф. Дверца болталась, хлопала на ветру. Оттуда выдувались платья, костюмы. Разбомбленные дома дымили. Пожары после бомбежек или снарядов — продолжались неделями. Иногда возле них прохожие грелись. Гостиный Двор, черный весь от пожара. В Александровском саду траншеи, зенитки. Траншеи были и на Марсовом поле.

Однажды нам поручили втроем вести пленного немца через город в штаб. Я наблюдал не столько за городом, сколько за немцем, которого вел, — какой ужас был на его лице, когда мы встречали прохожих. Замотанных в какие-то немыслимые платки, шарфы с черными от копоти лицами. Не поймешь — мужчина, женщина, старый, молодой. Как тени, они брели по городу. Началась тревога, завыли сирены, мы продолжали вести этого немца. Видели безразличие на лицах прохожих, которые смотрели на него. Он-то ужаснулся, а они уже без всяких чувств встречали человека в немецкой шинели.

Два раза к нам на передовую приезжали концертные бригады из Радиокомитета. Артистов мы угощали пшенной кашей, поили водкой. Мы видели, как они ели, как откладывали в пластмассовые коробочки кашу. И понимали степень их голода. Это был другой голод, чем наш, окопный, которого тоже хватало, чтобы отправлять время от времени в госпиталь дистрофиков и опухших.

Я считал, что знаю, что такое блокада. Когда ко мне в семьдесят четвертом году приехал Алесь Адамович и предложил писать книгу о блокаде, записывать рассказы блокадников — я отказался. Считал, что про блокаду все известно. Видел фильм “Балтийское небо”, читал какие-то рассказы, книги, стихи. Ну что такое блокада? Ну, голод; ну, обстрел; ну, бомбежка; ну, разрушенные дома. Все это известно, ничего нового для себя я не представлял. Он долго меня уговаривал. Несколько дней шли эти переговоры. Наконец, поскольку у нас были давние, дружеские отношения, он уговорил хотя бы поехать послушать рассказ его знакомой блокадницы.

Мы даже, по-моему, не записывали или записали потом, по памяти… Ей было восемнадцать лет… у нее был роман. Любила Федю, своего жениха. Федю взяли в армию, и стояла его часть тоже где-то в районе Шушар. Она пробиралась к нему. Носила сухари, варенье, носила домашние вещи: рукавички, шарф. Но главное — как она пробиралась туда. Я знал: заставы наши, патрули не пропускали штатских, гражданских, это строго-настрого было запрещено. Перебежчики могли быть, могли быть шпионы, осведомители. Тем не менее она несколько раз побывала у него, шла шестнадцать километров, добиралась до их части, упрашивала, умаливала эти патрули. И ее пускали. То был удивительный пример любви. Любовь, которая попала в блокаду. Ее рассказ меня и тронул, и удивил.

Кроме этого Адамович уговорил еще к одной блокаднице пожаловать. Короче, я увидел, что существовала во время блокады неизвестная мне внутрисемейная и внутридушевная жизнь людей, она состояла из подробностей, деталей, трогательных и страшных, необычных. В конце концов я дал согласие.

Мне все это было странно, поскольку никогда не работал вдвоем, и еще — Адамович не ленинградец. Он белорус. Прошел войну совсем не такую, как я. Партизанскую, в этом заключалась разница наших представлений о войне, о фронте. Но, как потом выяснилось, это имело и свои преимущества. Его наивный и совершенно свежий взгляд на Ленинград, на ленинградскую жизнь, вообще на жизнь большого города, помогал ему увидеть то, что для меня давно стерлось, — не было удивления, особых примет того военного времени.

Так мы начали вместе работать. Блокадники передавали нас друг другу. Тогда блокадников было много. Это были семидесятые годы; середина — конец семидесятых годов. Мы ходили из дома в дом, из квартиры в квартиру, выслушивали, записывали на магнитофон рассказы. Сперва мы ходили вместе, потом разделились, чтобы охватить больше людей. Почему нам было нужно больше людей? Да потому, что оказалось, у каждого есть свой рассказ. У каждого оказалась своя трагедия, своя драма, своя история, свои смерти. Люди и голодали по-разному, и умирали по-разному… Мы набрали сто рассказов, и ничего не повторилось. Посмотрели эти сто рассказов и поняли, что у нас есть какие-то пробелы. Тогда мы разделились, начали работать порознь.

Что такое эта запись? Тоже интересно. Приходили мы — и блокадники большей частью не хотели ничего рассказывать. Не хотели возвращаться в ту зиму, в те блокадные годы, в голод, в смерти, в свое унизительное состояние. Ни за что!.. Но потом соглашались, как правило, не было ни одного случая, чтобы нам отказали наотрез. Иногда мы уходили, а они потом звонили нам и приглашали. Мы не сразу поняли, в чем тут дело. Потом разобрались, у людей была потребность рассказать, чтобы освободиться. Какая-то женщина, которая пыталась некогда рассказать об этом своим детям или соседям, внукам, родным, — ее не слушали. Не хотели слушать. Когда приходили мы, писатели, с магнитофоном и она начинала рассказ, они собирались вокруг нас и слушали совершенно по-новому: как мы, как посторонние люди. Часто — слышали впервые о том, что происходило в этой квартире, что происходило с матерью, что происходило в этой семье. Рыдали, плакали.

Эти рассказы — когда переводили их с пленки на бумагу, занимали двадцать-тридцать страниц.

Многое решал талант рассказчика. Лучше всего рассказывали женщины. Женская память устроена несколько иначе, чем мужская. Ведь мужская память — она глобальная какая-то; мужчин общие ситуации больше интересуют. А подробности быта, бытия, что творилось на малом участке — очередь, булочная, квартира, соседи, лестница, кладбище, — это память… женская. Она была более красочная и крепкая. Примерно из десяти рассказов один, как правило, гениальный; два-три рассказа — талантливых, очень интересных. Но даже из невнятных иногда рассказов все равно всегда всплывали детали и подробности впечатляющие.

Конечно, прошло тридцать лет. С сорок пятого, допустим, по семьдесят пятый год. Память была засорена стереотипами кинофильмов, телевизионных передач, прочитанных книг и так далее. Все это приходилось отсеивать и добираться до личного. Личное было неповторимо.

Для расшифровки требовались стенографистки. Особые стенографистки, потому что нам важно было не только содержание, надо было сохранить своеобразие устной речи. Таких стенографисток почти уже не осталось в городе. Но мы нашли. Двух блокадниц: Нину Ильиничну и Софью, забыл ее отчество, к сожалению. Когда они прослушали несколько кассет, заявили, что будут бесплатно все делать. Мы не могли пойти на это, потому что то была — адская работа. Приходилось каждую кассету прогонять несколько раз, чтобы уловить все оттенки живой речи, все эти “э”, “м-м”, эти мусорные словечки. Обе работали самоотверженно. Если б не они, у нас книга была бы бледнее. Они помогли нам восстановить прелесть, естественную корявость рассказов. И получились личностные рассказы, а не просто стенографическая запись.

Мы набрали двести рассказов. Двести — это примерно четыре тысячи страниц, решили на этом кончить, иначе захлебнемся в материале. Но это была четверть работы, сразу возник вопрос: что же это будет за книга? Это ж не коллаж, не просто сборник воспоминаний. Это должна быть книга, где есть сюжет, есть развитие этого сюжета, где есть какая-то наша сверхзадача. О чем? Для чего? Для кого?

Собственно говоря, с половины работы мы поняли, что напечатать эту книгу будет почти невозможно. Существовал к тому времени устоявшийся, окаменелый стереотип идеологии блокады. Блокада — героическая эпопея. Подвиг ленинградцев, которые не сдали город, отстояли его. Девятьсот дней блокады. Единственный город в истории Второй мировой войны, в истории нашей Великой Отечественной войны, который не сдался. И — всё! На Нюрнбергском процессе было зафиксировано, что погибло шестьсот шестьдесят тысяч человек. Ни одного больше! Мы вскоре поняли, что эта цифра преуменьшена значительно. А главное — что дело не в героизме. В конце концов, для многих это был вынужденный героизм. Героизм заключался в другом. Это был героизм внутрисемейный, внутриквартирный, где люди страдали, погибали, проклинали; где совершались невероятные поступки, вызванные голодом, морозами, обстрелом. Это была эпопея страданий человеческих. Это была история не девятисот дней подвига, а девятисот дней невыносимых мучений. Что, конечно, не соответствовало пафосу подвига, того, что прочно вошел в историю Великой Отечественной войны. Тем не менее мы продолжали работу.

О чем же эта книга? Мы решили, что эта книга, во-первых, — об интеллигенции и об интеллигентности. Ленинград — город, который отличался высокой культурой, интеллектом, интеллигенцией своей, духовной жизнью. Мы хотели показать, как люди, которые были воспитаны этой культурой, смогли оставаться людьми, выстоять.

Второе, что мы хотели, — показать пределы человека. Мы сами не представляли себе возможностей человека. Человека, который не просто отстаивает свою жизнь, люди эти чувствовали себя участком фронта. Люди понимали, что до тех пор, пока город живой, он может отстаивать себя.

Мы хотели рассказать о том, что такое духовная пища. В общем, постепенно сформировались какие-то темы, которые мы обязательно хотели на собранном материале раскрыть. Просто открыть людям. Мы увидели, что этот материал — уникальный, совершенно особый, нигде в литературе не освещенный. Потому что одно дело — концентрационные лагеря, голод на Украине, голод в Молдавии, другое — блокада. Здесь ужас войны, которая настигает мирных людей. Ужас фашизма. Город должен был вымереть по плану немецкого командования. Это была тоже единственная в истории мировых войн операция.

Так начала складываться эта книга. Мы ее писали, не позволяя себе печатать отрывков.

Не то что бы мы писали ее в тайне, но мы никак не оповещали о ней, чтобы не осложнить издание. Эта книга не годилась для того, чтобы ее писать “в стол”. Мы застали уже последнюю возможность создания этой книги. Потому что блокадники уходили из жизни.

Мы увидели, в каких ужасных условиях они жили. Так сложилось, что этим людям, которые столько перетерпели, — именно им хуже всех досталось после войны. Они остались в тех же самых жилищных условиях. Надо было вербовать строителей, восстанавливать город. Им давали в первую очередь жилье. Блокадники жили ужасно, и мы хотели хотя бы этой книгой помочь восстановить уважение к ним и понимание того, что они заслуживают большего внимания и льгот.

Поскольку вместе мы писать не привыкли, Адамович писал — присылал мне. Я все перечеркивал и писал ему, что написано отвратительно и никуда не годится. Присылал ему свой вариант, он тоже говорил: куда это? Что это? Кому это? Совсем не то, что мы хотели. И вот так, с руганью, с раздиранием этих рукописей, с выбрасыванием, ссорами… постепенно начали продвигаться к окончательному варианту. Эта работа продолжалась долго — года три, может, и больше. Не помню точно, потому что он в это время своими делами занимался, я тоже свое писал. Тем не менее книга постепенно нас захватывала все больше, и в конце концов мы полностью включились в эту работу. Когда кончили первую часть, мы попытались напечатать в ленинградских журналах. Нам сразу же вернули ее. Даже и объяснять не стали. Мы поняли, что в Ленинграде напечатать это невозможно. Ни одно издательство не брало по идеологическим соображениям. Поехали в Москву, решили обратиться в лучший журнал того времени, да и сейчас он, возможно, остается одним из лучших — в “Новый мир”. Нам помогло то, что главный редактор Сергей Наровчатов был фронтовик и воевал на Ленинградском фронте. Диана Тевекелян ведала прозой. Они прочли и решили взять это, прекрасно понимая, как трудно будет.

Действительно, номер с первой частью попал в цензуру, цензура сразу попросила всю рукопись и выдала нам шестьдесят пять изъятий, замечаний, требований. Были некоторые абсурдные, на наш взгляд, требования. Что не устраивало цензуру? Во-первых, малейшее упоминание о людоедстве. О мародерстве. О каких-то злоупотреблениях с карточками. О том, что в голоде был отчасти виновен… виновны власти. О Жданове наши нелицеприятные, значит, высказывания. Ну, было, например, такое, о чем сразу донесли Суслову. Баня. Где-то в феврале в Питере открылась первая баня. По-моему, на Мытнинской. И по этому поводу было несколько рассказов людей, которые попали в баню. Топлива не было, и топили только одно отделение, где мылись мужчины и женщины вместе. Но это были не мужчины и не женщины. Это были просто скелеты, которые помогали друг другу, потому что поднять шайку с водой не могли. Это было запрещено категорически как порнография. Хотя то был пример каких-то целомудренных отношений людей, блокадников… Ну, вот такого рода замечания.

Надо сказать, что с помощью “Нового мира”, Дианы Тевекелян, Сергея Наровчатова мы кое-что отстояли, но частично — пришлось смириться.

Книга эта вышла и вызвала, с одной стороны, — возмущение историков партийных, они считали, что мы “разрушаем героический образ Ленинградской эпопеи”. С другой стороны — последовали сотни и сотни писем блокадников, которые посылали свои рассказы, чтобы дополнить книгу, некоторые требовали от нас большей правды, говорили о том, что мы приукрашиваем, были вещи куда страшнее и так далее.

Книга эта была для нас цепью открытий. Мы увидели, что люди во время блокады относились друг к другу гораздо более сердечно, гуманно и милосердно, чем тогда, в конце семидесятых годов. Что ныне происходит процесс дегуманизации людей, очерствения, бессердечия; блокада в этом смысле пример того, как в тех страшных условиях люди не позволяли себе эгоизма, который и в семидесятые, и вплоть до нынешнего времени позволяют себе.

Главным редактором издательства “Советский писатель”, Ленинградского отделения, был Кондрашов Георгий Филимонович — бывший секретарь горкома партии. Городское секретарство вошло ему в плоть и кровь. Когда он получил нашу рукопись, то немедленно понес ее в обком партии. Два писателя именитых; так просто от них отказаться и запретить невозможно, нужны были какие-то ссылки, обоснование. Не знаю точно, но думаю, что эту рукопись или доклад об этой рукописи передали вплоть до первого секретаря обкома. И оттуда пришло следующее: “Вы развенчиваете подвиг Ленинграда; ваше дело — не страдания людей, а их мужество и стойкость, а вы смакуете ужасы”. Таким образом, эта как бы резолюция обкома партии стала известной, конечно, дальше, никакой речи об издании в Ленинграде уже и быть не могло.

Но мы к такому были готовы и пошли к Н. Лесючевскому — директору издательства “Советский писатель” в Москве, считая, что в этом смысле Москва более либеральная и свободная, чем наш Питер. Однако Лесючевскому уже доложили, что Ленинград категорически против этого издания. У нас были тяжелые разговоры с Лесючевским. Он, сам — бывший ленинградец, втайне-то, конечно, нам сочувствовал. Мы это видели и понимали. Но и он тоже нам отказал. Вот тогда уже началась битва. Когда напечатали в журнале первую, а затем и вторую часть, когда посыпались сотни писем, когда появились положительные рецензии в московских газетах… Вышла книга уже вторым изданием, третьим изданием, ни в одной ленинградской газете не было ни разу рецензии на нее. Вот что значила тогда диктатура обкома партии. Эта книга была, видимо, воспринята как подрывная работа по отношению к фильму “Блокада”, который сняли тогда по книге Чаковского. Вообще книга Чаковского была принята как образец. Так мы будем преподносить блокаду. Так мы ее переведем на экран. Так она соответствует нашему пониманию того, что было здесь девятьсот дней. И никаких отступлений от этого не будет! А ваша работа — подрывная по отношению к фильму, который преподносился в союзе со всеми идеологическими организациями.

А мы посреди работы заболели.

Когда работали, мы друг друга поддерживали уверенностью в том, что никаких запретных вещей для литературы не существует. И нас “поддерживали” в этом смысле Лев Николаевич Толстой, Федор Михайлович Достоевский и другие собратья и коллеги. Нет ничего запретного в литературе! Обо всем можно рассказать!

Так-то так, но мы столкнулись со столь страшными рассказами, — даже сегодня, сейчас не все можно рассказать. Мы, конечно, записывали, но это было невыносимо. И эту невыносимость, этот натурализм жизни блокадной преподносить читателю невозможно, есть какие-то пределы и в литературе.

Например, как один летчик, которого подбили, вернулся в свою семью уже инвалидом… как он страдал от голода и как собирал… вшей с себя и с детей. Собирал вшей и ел их. Геройский летчик. При голоде люди теряли человеческий облик.

Наслушавшись этих рассказов, этих рыданий, истерик и слез, заболел Алесь Адамович. Он слег здесь, в больнице, в Ленинграде, нервная болезнь. Потом слег я. Потому что одно дело — один рассказ послушать, а если за ним — другой, третий, десятый и все это воспринимать… невыносимо.

Почему Алесь выбрал меня? В Москве мы иногда встречались на каких-то писательских форумах. Тогда очень явственно шло рассслоение людей: это наши,
это — не наши. Это свои люди, это — не свои. Ну, свои хотя бы потому, что фронтовики, а еще потому свои, что были авторами “Нового мира”. Свои и оттого, что придерживались одних и тех же взглядов. Однажды мне позвонили из “Нового мира” и попросили написать рецензию на его повесть. По-моему, это была его лучшая книга — “Хатынская повесть”. И я написал большую рецензию в “Новый мир”. С тех пор у нас дружба очно-заочная повелась. Когда он позвонил из Минска и сказал, что хочет приехать повидаться со мной, я говорю: приезжай, конечно. Он хитрый был человек. Сельская хитрость в нем была. Приехал и начал меня уговаривать.

Откуда у него вообще возникла идея такой книги? Она у него возникла из предыдущей работы, которая называлась “Я из огненной деревни”, ее он писал вместе с белорусскими писателями — Янкой Брылем и Владимиром Колесником. Они опрашивали людей, которые во время войны в Белоруссии спаслись из истребленных деревень, сумели сбежать, записали их рассказы. Это тоже тяжелые, страшные рассказы. Книга имела успех в Белоруссии, была переведена на русский язык и за границей. Эта работа воодушевила Алеся. И ему пришло в голову: давай сделаем то же самое на ленинградском блокадном материале.

Глава “Ленинградское дело” предназначалась для “Блокадной книги”. Вставить ее в первое издание нам с Алесем Адамовичем не удалось. Издатели, цензура отвергали все наши попытки. Между тем без этой главы многое в судьбе послевоенного города, в судьбе блокадников, да и в истории блокады, было непонятно.

“Ленинградское дело” до сих пор остается одной из самых загадочных страниц послевоенной жизни страны. Документы, связанные с этим делом, были уничтожены, очевидно, сразу после смерти Сталина, лично Берией и Маленковым. Версии историков так или иначе сводятся к борьбе за власть: группа Берия — Маленков хотела убрать Вознесенского и Кузнецова, Вознесенского как конкурента, поскольку Сталин однажды назвал его своим преемником. Кузнецова Берия опасался — ему поручено было курировать работу НКВД, вряд ли это устраивало других членов Политбюро. Раздражало влияние ленинградской группы. На фоне тогдашнего Политбюро они отличались образованием, культурой и обрели славу спасителей города. История партии знает немало процессов над всякого рода оппозициями. Особенность “Ленинградского дела” в том, что репрессиям подвергали людей безусловно преданных лично Сталину, партии, опытных руководителей, проверенных войной, блокадой. Уничтожили всю ленинградскую верхушку, снимали слой за слоем. Я работал тогда в Ленэнерго. У нас Управляющим Ленэнерго был Борис Страупе. В условиях блокады он сумел обеспечить энергией оборонные заводы, Смольный. Потом тоже исчез. Погиб начальник кабельной сети города М. Грознов. За что, почему — никто не пояснял. Исчезали один за другим, их даже не называли, как прежде, “врагами народа”, просто участники “Ленинградского дела”. Говорили — за связь, за знакомство с Попковым, с Капустиным, то есть с секретарями горкома, обкома. Нелепые формулировки не позволяли обсуждать. Неизвестно, сколько людей поглотило это дело, сколько было арестовано, сколько погибло в лагерях. Машина уничтожения никак не могла остановиться. Работала она бестолково, но ожесточенно. Казалось, расправляются с городом, с Ленинградом, давно уже, со времен зиновьевской оппозиции, ненавистным Сталину. Среди обвинений ленинградским руководителям существовало одно, затаенное, публично невысказанное: “противопоставляется геройство ленинградское столичному, московскому”. После войны много разговоров было о том, как вело себя в критические дни московское начальство, про панику в октябре 1941 года, сравнивали с ленинградскими начальниками. Слава города-героя на Неве подняла репутацию Попкова, Кузнецова и прочих. Их заслуги, воздаваемый им почет раздражали членов Политбюро, вроде бы накладывали тень на руководство партии. Одно дело военачальники, полководцы, и совсем другое — гражданские, партийные деятели: здесь выпячивается, значит, забирает себе даже какую-то часть славы вождя. Есть один вождь и члены Политбюро, которые все равны, а за ними следуют остальные функционеры, иерархия соблюдалась жестко. Конечно, ни Попков, ни Кузнецов, ни другие ленинградцы сами не претендовали на отдельную славу, их вознесло народное мнение, оно сравнивало и отдавало им предпочтение!

Одним из тех, кого я записывал, собирая материалы для “Блокадной книги”, был А. Н. Косыгин — Председатель Совета Министров. Во время блокады он был отправлен Сталиным в Ленинград уполномоченным Государственного Комитета Обороны. Историю довольно занятную, даже драматичную, нашего свидания с ним я описал в рассказе “Запретная глава”. Она не вошла в “Блокадную книгу”: цензура не допустила. Позже я опубликовал ее отдельно. Был в нашем разговоре один момент, который я не осмыслил. Возможно, если б мы были у Косыгина с А. Адамовичем, моим соавтором, смысл этого эпизода мы бы сообща выявили. К сожалению, Косыгин согласился принять меня одного. И только нынче, перечитывая записи нашего разговора, я обратил внимание на то, как Косыгин вроде бы случайно вспомнил октябрьские дни 1941 года, когда немецкая армия вплотную приблизилась к Москве. Правительство переехало в Куйбышев. Сталин был в Москве. Но кремлевские кабинеты опустели. Повсюду звонили телефоны, Косыгин переходил из кабинете в кабинет, брал трубку, отвечал, чтобы показать — Кремль работает. Это было 16 октября. В его рассказе о блокаде эта история показалась мне случайным отклонением. Но Косыгин был достаточно искушенным политиком, думается, он хотел таким образом подвести к сравнению обоих городов в критические моменты войны. Сравнение было не в пользу Москвы, и, поскольку это в те годы широко обсуждалось, следовало, очевидно, сбить гонор с ленинградцев. Об этих скрытых мотивах “Ленинградского дела”, очевидно, и хотел напомнить Косыгин, вряд ли об этом эпизоде он завел речь случайно.

Ни “Ленинградское дело”, ни последующая жизнь народа не вызывали никаких мотивов протеста, не было ни оппозиции, ни противостояния, ни критики сталинского режима, большевистской идеологии, ни последующих режимов коммунистических правителей. Вполне послушный, благонамеренный город. В этом отношении столица отличалась куда большим свободолюбием. Ленинградские художники вынуждены были искать защиты от местных ревнителей порядка в Москве, в том же ЦК уже понимали всю абсурдность стараний питерских угодников.

Искательство, перестраховка стали “ленинградским синдромом”. Город был изуродован страхом. И все же в сокровенных своих глубинах он хранил память о мятежном свободомыслии, он должен был возродиться, вернуться к своему европейскому предназначению, которое определили ему два великих россиянина — Петр и Пушкин.

Алесь Адамович, Даниил Гранин

Ленинградское дело

В Соляном городке у Фонтанки в мае 1946 года был торжественно открыт Музей обороны Ленинграда. Создавать его начали еще во время блокады, сперва сделали выставку, потом ее превратили в постоянный музей. Анфилады залов бывшей в 1870 году Всероссийской промышленной выставки заполнили замечательные экспонаты: прославленные самолеты Ленинградского фронта, подлинные дневники блокадников, трофеи, диорамы, военные карты, картины блокадных художников, скульптуры, макеты городских укреплений, блокадных квартир, хлебозаводов… Тридцать семь тысяч экспонатов, или, как говорят, единиц хранения, позволили развернуть впечатляющую экспозицию. Это был первый музей истории Великой Отечественной войны.

Разумеется, Музей обороны преподносил блокаду, соответственно требованиям времени, прежде всего как героическую эпопею, как подвиг ленинградцев, жителей города и воинов Ленфронта, руководимых партией Ленина — Сталина. 900 дней мужества и стойкости города и, конечно, помощь, оказанная ему страной. Страдания и муки матерей, мужей, детей, ужас голодных смертей в замороженных квартирах, машины, гибнущие на Дороге жизни, — все это было отодвинуто, по возможности заслонено усилиями по спасению детей, эвакуацией, работой отрядов комсомольцев, войск МПВО. И уж, конечно, ни слова о мародерстве, о людоедстве и прочих “негативных явлениях”.

Упрекать в этом создателей музея нельзя.

Когда началось знаменитое “Ленинградское дело”, музей подвергся форменному разгрому. Можно сказать, что первый гнев был сорван на музее, первые удары обрушились на него.

В вину создателям Музея обороны поставили “выпячиванье ленинградских руководителей”. Вычислили, что портрет секретаря Ленинградского обкома Попкова равен по величине портрету Сталина. Что портретов Сталина мало, а портретов руководителей Ленинграда в годы блокады, того же Попкова, Кузнецова, Капустина и других, — много. Роль ЦК партии в “спасении” Ленинграда показана недостаточно. В музее “нашли” оружие. Не важно, что у выставленных в экспозиции автоматов, пистолетов стволы были просверлены, оружие “несомненно для диверсии”!

“Апофеозом розыскных мероприятий стало обнаружение и изъятие пороха. Ничего удивительного в том, что он попал в музей, нет — экспонаты привозили порой с фронта “горяченькими”. Порох, конечно, следовало передать специалистам или сжечь, но какой-то умник, поленясь, зарыл его в оружейной мастерской” (Виктор Демидов, Владислав Кутузов. “Последний удар”, документальная повесть).

Руководство музея было арестовано. Они проходили по “Ленинградскому делу”.

Оно началось в 1948 году. Сначала были обвинены в заговоре против партии “верхи” — член Политбюро Н. Вознесенский, секретарь ЦК А. Кузнецов, Председатель Совета Министров РСФСР М. Родионов и далее руководители Ленинграда, партийные и советские. С каждым месяцем следствие расширяло круг причастных, арестовывались все новые и новые люди, секретари райкомов, председатели райисполкомов, работники горисполкома, затем стали брать директоров крупных заводов, трестов. Перекинулись на ленинградцев, которых после войны направили в Новгород, Мурманск, Горький, Рязань, Симферополь. “Бывшие ленинградцы” — это, как правило, блокадники, те, кто жил и работал в блокадном городе. Ленинградская блокада формально считалась подвигом народа, фактически же все руководители города, люди, которые пытались наладить оборону, снабжение, затем эвакуацию, кто организовывал работу предприятий, восстановление разрушенных районов, электростанций, — подверглись репрессиям. Складывалось впечатление, что по всей стране выискивают ленинградцев-блокадников, присоединяют их к “делу”. Известно, что “Ленинградское дело” организовали Берия и Маленков. Они преподнесли Сталину “заговор ленинградцев”, они разжигали и раздували величину и опасность этого заговора. В чем состояла его суть, какие факты были преступными, ничего этого общественность не узнала, речь все время велась о туманных стремлениях “противопоставить партии”, “создать антипартийную группу”, но чего хотела антипартийная группа — внятно не объяснялось, в чем была антипартийность — неизвестно.

В резолюции, принятой по докладу Г. Маленкова на ленинградском активе и отредактированной им, говорилось так:

“Поддерживая настроения самообольщения успехами периода войны и блокады, бюро Обкома и Горкома ВКП(б) не призывало настойчиво коммунистов к решению новых задач, поставленных партией и товарищем Сталиным”.

В постановлении по делу арестованного главного редактора фронтовой газеты “На страже Родины” М. Гордона говорилось, что он превращал газету в рупор антипартийной группы Кузнецова — Попкова. “…Кузнецов приписывал себе несуществующие заслуги в обороне Ленинграда, но скрывал роль страны, партии,.ставки ВГК, роль товарища Сталина, а Гордон кузнецовскую шайку выдавал за спасителей Ленинграда…”

“Ленинградское дело” наконец-то раскрыло тайну спасения Ленинграда, объяснило всем: решающую роль в этом спасении играл товарищ Сталин. Одно за другим выдвигали обвинения: собирались превратить Ленинград в опору для борьбы с ЦК партии.

Далее уже каждому арестованному приписывалась “подрывная работа”, “нарушение государственных планов”, “противопоставление Центральному Комитету”.

В феврале—марте 1949 года Политбюро поснимало со всех постов Н. А. Вознесенского — председателя Госплана СССР, А. А. Кузнецова — секретаря ЦК, М. И. Родионова — Председателя Совета Министров РСФСР, П. С. Попкова — секретаря Ленинградского обкома ВКП(б).

Сразу же после этого в Ленинград приехал Маленков, провел пленум, на котором сообщил об антипартийных действиях главных “заговорщиков”. Пленум, конечно, единодушно поддержал решение ЦК, не понимая, что обрекает себя на репрессии, потому что немедленно была включена машина и началось отстранение от работы, а затем и исключение из партии партийных руководителей, за ними — советских, профсоюзных, комсомольских, военных. На их место ставили “варягов”, вызванных из других областей. В это же время готовились аресты и физические расправы. В июле арестовали Я. Ф. Капустина — бывшего секретаря горкома, в августе добрались до Вознесенского, Кузнецова и других. Их называли “кузнецовской шайкой”, “изменниками Родины”, опять пошел в ход словарь 1937 года. Остальных работников, рангом помельче, можно было привлекать “за связь с Кузнецовым, Попковым, Лазутиным, Капустиным”, за пособничество, за то, что не разоблачали их враждебной деятельности. Эта методика была хорошо отработана.

Громили комсомольских вожаков, добрались до пионерских. Арестовывали редакторов газет, руководителей вузов.

Следствие над “главарями” велось при непосредственном участии Абакумова, тогдашнего министра Госбезопасности. Занимался надзором сам Берия. Что же явилось истинной причиной “Ленинградского дела”? На вид оно казалось совершенно бессмысленным. Уничтожали людей, искренне преданных советской власти, хорошо зарекомендовавших себя в тяжелые годы войны, и особенно в блокаду, а кроме того, безусловно верных Сталину, никогда не помышлявших о какой-либо оппозиции ему. Зачем же понадобилось фальсифицировать это дело? Кому понадобилось? В 1949—1950-е годы страна была как бы на подъеме, успешно восстанавливала разрушенное войной… Был ли какой-нибудь тайный смысл в затеянных репрессиях?

После смерти Сталина документы, связанные с “Ленинградским делом”, были изъяты и ликвидированы Маленковым и Берией, так что мы можем теперь лишь строить предположения, опираясь на косвенные данные.

Считается наиболее вероятным сговор Берии—Маленкова против Николая Алексеевича Вознесенского, которого Сталин назвал своим преемником. Вознесенский был наиболее образованным среди членов Политбюро, считался хорошим экономистом. Опасность для Берии представлял А. А. Кузнецов, ему поручено было курировать органы безопасности. Оба бывшие ленинградцы, и, естественно, возник замысел соединить их по принципу землячества, убить, как говорится, одним выстрелом двух зайцев — Вознесенского и Кузнецова. Для этого надо добавить других ленинградцев и создать именно ленинградское дело, используя застарелую подозрительность Сталина к городу на Неве. Бывшая столица всегда была источником неприятностей для партийных властей — то кронштадтский мятеж, то оппозиция Зиновьева, то убийство Кирова. И Шостакович, и Зощенко с Ахматовой, и Мандельштам — ленинградского происхождения. Разгром следовал за разгромом, и все равно вольнолюбивый питерский дух было никак не вытравить.

Не следует думать, что Сталину “подсунули” заговор. В свое время он достаточно много организовал подобных процессов, теперь этим занимались его ученики.

Есть и другие версии. Возможно, пугала послевоенная самоуверенность руководителей, узнавших свою силу, свои возможности. Выдвинулись новые начальники. Надо было одернуть их, освежить страх, цыкнуть, да так, чтобы и другим стало неповадно.

Племянник Николая Алексеевича Вознесенского Лев Александрович Вознесенский рассказывал, с каким ожесточением “вылавливали” и арестовывали всех родственников Н. А. Вознесенского. Репрессирован был и Лев Александрович, совсем молоденьким, только за родство. Реабилитировали в 1954 году, сразу после расстрела Берии. Следователь сообщил ему некоторые подробности о гибели его отца, Александра Алексеевича Вознесенского, брата “главного преступника”, бывшего ректора Ленинградского университета. Следователь сказал Льву Александровичу:

— Если б я тебе рассказал, что делали с твоим отцом, какие нечеловеческие пытки происходили, ты бы сошел с ума.

Он пощадил сына, но и того, что рассказал, было достаточно, чтобы Лев Александрович месяц не мог спать.

Александру Алексеевичу Вознесенскому, например, ставили в вину, что он поднимал престиж Ленинградского университета в противовес Московскому. Добивались показаний на брата, всячески загоняли в “Ленинградское дело”. Однажды на допросе или на пытке он, придя в сознание, увидел, что в глубине комнаты сидят в креслах, наблюдая работу пыточных мастеров, Берия, Маленков и Булганин. Послед-него он узнал по маршальскому мундиру и, не выдержав, обратился к товарищу маршалу с просьбой передать товарищу Сталину, что он невиновен… На что Булганин подошел к нему, изматерил и со словами: “Волк тебе товарищ!” — сбил его с ног и стал топтать маршальскими сапогами.

Мучили, пытали сестру Вознесенских, секретаря одного из райкомов партии, опять же требуя показаний на братьев. Следствие разворачивалось по налаженному, неоднократно отработанному сценарию. Нового не было ничего, старинный мотив убрать соперника, преемника действовал в тех же дворцовых покоях Кремля, как и сотни лет назад.

Жуткие подробности, которые сохранил в памяти Лев Александрович, позволяют думать, что и Берия, и Маленков, и Булганин проявляли не меньший интерес к показаниям своих соратников, Н. А. Вознесенского и А. А. Кузнецова, и тоже посещали допросы и пытки. Благо здание ЦК партии счастливо соседствовало со вторым оплотом государства — КГБ.

Героизм ленинградских блокадников воспринимался сталинским окружением как проявление вольнолюбивого духа, непокорность города, его излишнее, а то и угрожающее самостояние. Недаром А. А. Кузнецов на предвыборном совещании в январе 1946 года, увлекшись, проговорился:

— Да разве такой город можно не любить! Как не любить свой город, в который с момента его основания не ступала нога врага! Краснознаменный, ордена Ленина город, сотни тысяч участников героической обороны которого носят как знак мужества и беззаветной стойкости медаль “За оборону Ленинграда”, город, первым остановивший врага, выстоявший 29 месяцев осады и разгромивший гитлеровские полчища под своими стенами, город, слава которого затмила славу Трои!

По тем временам выступление его звучало крамолой, в нем признавалось, что отстоять город помогало не мудрое руководство вождя, не героическая работа партии и ЦК, а нечто иное.

Природа сталинского тоталитаризма была пожизненно устремлена на борьбу, необходимость борьбы перешла в потребность. Наркотически требовались новые и новые разоблачения, уничтожение врагов, поиски новых. Борьба оправдывала трудности, одурманивала головы и души миллионов людей. Борьба продолжалась и после 1937 года, и после войны, кампания за кампанией, все более уродливые. “Ленинградское дело” выделяется некоей своей утаенностью. Открытого процесса создать не удалось. Первого октября 1950 года были расстреляны Н. А. Вознесенский, А. А. Кузнецов,
П. С. Попков, М. И. Родионов, Я. Ф. Капустин и П. Г. Лазутин. Следующие смертные казни происходили в 1951 и 1952 годах. Расстреляли М. А. Вознесенскую (сестру Вознесенских), Бадаева, И. С. Харитонова, П. И. Левина, П. Н. Кубаткина… Полные списки казненных, репрессированных до сих пор не опубликованы. Сколько их было сослано, погибло в лагерях, сколько исключено из партии, выгнано с работы, никто не знает. Один из авторов в пятидесятые годы работал в Ленэнерго. Там были “изъяты” по “Ленинградскому делу” управляющий Б. Страупе, начальник кабельной сети города М. Грознов, начальники других служб, они были арестованы, исчезли, и судьба их сотрудникам неизвестна. Характерно, что эти люди проработали в Ленэнерго всю блокаду и делали буквально невозможное, обеспечивая город электроэнергией.

То же самое творилось и в других отраслях хозяйства и городской жизни. “Изымали” опытных руководителей, проверенных войной, блокадой, людей мужественных, влюбленных в свой город. Несмотря на сталинскую систему подбора кадров, ленинградцев отличала культура техническая и общая, питерское начало, как могло, противостояло проявлениям тоталитарного режима.

Музей обороны был разгромлен и закрыт специальным указанием ЦК партии. Экспонаты частично розданы другим музеям, все остальное уничтожено. Директор музея Л. Л. Раков осужден на 10 лет. В августе 1951 года музейные помещения переданы военному ведомству.

А вот про генерала Е. С. Лагуткина, в блокадные ночи отвечавшего за ленинградское небо, начальника МПВО, забыли. Уже многих замучили, расстреляли и вдруг спохватились — а этот почему на воле? Лагуткин. рассказал нам, как ночью постучали в дверь. Голос сторожа: “Гараж почему-то ваш открыт”. Полковник накинул шинель, вышел — на него и навалились. От боли в раненом плече (в испанском небе подстрелили) чуть не .потерял сознание. Обыскали, нет ли оружия, и увезли. Там: “Ах ты, гадина, про тебя забыли!” И, раздев догола, заперли… в шкаф. На целые сутки. Чтобы дошел полковник. Чтобы забыл, что полковник, что летчик, что блокадник, храбрый человек, что-то мог, умел, значил…

Обескровленный, искалеченный (в который раз!), город не мог больше сопротивляться страху. Страх возобновился в партии, и прежде всего в Ленинграде, в новом руководстве. Яростное гонение на “ленинградский дух”, на малейшую самостоятельность Ленинграда создало синдром приниженности, ленинградский комплекс неполноценности.

Ленинградские “вожди” один за другим, начиная от Андрианова, присланного после Попкова навести порядок, и далее Ф. Козлов, И. Спиридонов, В. Толстиков,
Г. Романов, Г. Попов, истово искореняют “вольность”, “питерскую революционность”, стараются превратить Ленинград в рядовой областной город. Ничем не выделяться, не высовываться. Чисто холопское пресмыкание, верноподданность с желанием выслужиться любой ценой приводили к тому, что понятие “блокадник” как бы ничего не значило. Люди, которые отстояли город, выдержали все тяготы, не получали никаких льгот. Они продолжали ютиться в коммунальных квартирах, им не помогали ни лекарствами, ни санаториями. Впрочем, на все это блокадники стали жаловаться в семидесятые годы, выходя на нищенскую пенсию. Пока же, в пятидесятых, они самозабвенно из руин восстанавливали любимый город. Для восстановления нужны были средства, техника. Ленинград продолжали держать в черном теле. Уже умер Сталин, прошел XX съезд партии, все сменилось, ленинградский же “синдром” продолжал действовать. “Великий город с областной судьбой” не смел вспоминать о блокаде. Он застыл раз и навсегда в утвержденной сверху героической эпопее 900 дней, которые ленинградцы выстояли прежде всего “благодаря помощи всей страны” вниманию, уделенному товарищем Сталиным. Этот образ блокады был утвержден постановлениями и обвинительными заключениями трибуналов, следовательно, обжалованию не подлежал. “Ленинградское дело” скрепило его кровью сотен своих жертв. Пересмотра не дозволялось. Установил в своей книге Павлов — уполномоченный ГКО по Ленинграду во время войны, — что количество умерших от голода горожан составляет 600 тысяч, и все, никакие последующие изыскания, аргументы историков не смогли поколебать этой цифры. Павлов утверждал: кто доказывает, что погибли миллион сто тысяч жителей, кладет тень на самоотверженную заботу партии и страны и лично его, Павлова, заботу как представителя ГКО. Г. К. Жуков сумел пробить в своих воспоминаниях упоминание о миллионе умерших ленинградцев. Но и это не поколебало официальные органы и таких “знатоков” войны, как Суслов и Брежнев”

Страдания ленинградцев, трагизм блокады был запретной темой. В письмах Ольги Берггольц есть упоминание о том, что еще в сороковых годах ее попросили не выступать в Москве с рассказом о тысячах голодающих ленинградцев. Ее слова “Никто не забыт и ничто не забыто”, высеченные на Пискаревском кладбище, были присвоены казенной идеологией, чтобы прикрыть холодное равнодушие. Никогда на торжественных заседаниях не поминали погибших в блокаду. Никто из руководителей партии не произнес доброго слова в их память. Сталин ни разу не воздал должного павшим за Родину, и его ученики, разумеется, также. Не позволялось оплакивать неисчислимые потери, даже называть их. Замалчивание наших потерь относилось не только к Ленинграду. В 1985 году вышла энциклопедия “Великая Отечественная война”. Слова “потери” там нет. Нет цифр погибших в войну, в плену. Слов “плен”, “пленные” нет. Редакторы энциклопедии — М. Козлов, Ю. Барабаш и прочие ревнители истины — даже спустя сорок лет после победы робко обходят старые табу. Поскольку цифра общих потерь в войну выглядела невыгодно в сравнении с потерями противника. С числом убитых не считались на фронте, тем более в тылу. Пренебрежение к ценности человеческой жизни было основной чертой сталинизма. “Общая цифра военных потерь, — пишет Л. Лазарев, — раз от раза менялась весьма существенно: вскоре после войны было объявлено — семь миллионов, в двадцатилетие Победы — двадцать миллионов, наконец, в прошлом году — двадцать семь миллионов, из них восемь миллионов семьсот тысяч военнослужащих” (Л. Лазарев. “Как бы ни была горька…”, 1991 г.).

Никто не забыт, ничто не забыто! Но забыты были — принудительный оптимизм умышленно прятал от людей, от истории и количество погибших, и трагедию величайшей в истории войны, народного страдания.

Вторая мировая война породила три города-символа:

Хиросиму — как ужас атомной бомбы, Сталинград — символ сопротивления и Ленинград — символ страдания неповинных людей.

“Ленинградское дело” продолжило после войны эти страдания, этот счет убитых, погибших. Теперь, в пятидесятых годах, бывшие блокадники погибали от голода в лагерях, падали, сраженные своими пулями. И учет этих потерь был тоже засекречен, доведен до ранга государственной тайны.

Блокада Ленинграда не кончалась после войны еще годы. Слово блокада мы не берем в кавычки, город не обстреливали, не бомбили, голода не было, блокада была незримая — политическая, опальный город был окружен подозрительностью, душилась инициатива, ему не давали восстановить ни своего достоинства, ни заслуг, ни осуществить своего значения в российской культуре.