Социальная дифференциация языка революционной эпохи и ее лексикографическая интерпретация как вспомогательный метод анализа текста
статья

Социальная дифференциация языка революционной эпохи и ее лексикографическая интерпретация как вспомогательный метод анализа текста

Язык – не только средство общения и отражение окружающего мира. Кроме прочих функций языка, в нем заключена еще роль механизма социальной идентификации. Определенный язык соответствует определенному месту в общественной иерархии, и напротив, определенное положение в обществе связано с необходимостью развивать ту или иную степень языковой компетенции. «В его [словарного состава] значительном пополнении и расширении за эти же послереволюционные десятилетия основная роль принадлежит социальным факторам, воздействию изменившихся общественных условий»^[1]. В моменты социальных катаклизмов и общественно-политических потрясений резко меняются языковые нормы. А.М.Селищев отмечает параллели в лингвистических процессах русского и французского языков во время революционных событий: «В языковых явлениях периода великой французской революции мы находим такие, которым имеются соответствия в языковой жизни периода русской революции. Сходные социальные явления связываются с одинаковыми языковыми фактами»^[2]. Уходят слова высокие, книжные, ассоциировавшиеся с прошлой властью аристократии. Происходит словарная утрата области общественных отношений и длинного ряда политических терминов, «то есть там, где сильнее всего действовала революционная ломка»^[3]. Уходят абстрактные понятия, замещаемые полной конкретикой в духе диалектического материализма. В языке проявлялось отчетливое стремление к краткости, к исключению описательной передачи предметов и явлений. В революционный период российской истории на смену старой, литературной речи приходил разговорный, «рабочий» язык. Многие революционеры, вышедшие из студенческой среды, не стеснялись даже фамильярных и грубых выражений, а также так называемой «блатной» лексики.

        Указанные явления, находя отражение в языковой системе, формируют оппозицию лексических единиц также на основании стилистической окраски.  «Своего рода лексической подсистемой являются лексико-стилистические средства языка»^[4]. «Исчезновение и замена одних слов другими, устарелость или неприемлемость скомпрометировавших себя названий по причинам разного характера – это явления, которые довольно заметны в сфере общественно-политической лексики»^[5].

Связь языка и культуры

Картина эпохи – это всегда слепок ее культурных достижений и внешней атрибутики. Конечно, один из ключевых факторов в создании картины эпохи – язык. Так, в советской культуре была четкая установка в обществе на то, что для победы революции прежде всего все вокруг должно быть названо по-новому, по-революционному. Дискуссионными являются предпосылки этого процесса, в какой-то степени отражающие следование некой языковой моде, либо являющиеся результатом тщательно продуманной языковой политики.

Языковая мода

        «Мода существует в языке точно так же, как в одежде, обуви, парфюмерии»^[6] - утверждает В.Г.Костомаров в своей книге «Языковой вкус эпохи», уже самим названием сего труда постулируя наличие этого вкуса у какой бы то ни было эпохи как нечто само собой разумеющееся. И конкретизирует: «Вкус – это, в сущности, меняющийся идеал пользования языком соответственно характеру эпохи»^[7].

        Осознав окончательную победу революции и большевиков в гражданской войне, но еще не испытав проблем и разочарований, послереволюционный – выражаясь словами В.Г.Костомарова, «розовый» - оптимизм порождал желание глубоко преобразовать не только общественное устройство, но и культуру, и литературный языковой канон^[8].

Революционный период - это период осознания языковых процессов, начавшихся в русском языке с войной и революцией, со стороны говорящего коллектива. Осознания, а следовательно и некоторых минимальных усилий к организации этих процессов по определенному руслу. Конечно, осознание это имело место и раньше, в период военного коммунизма, но оно не было отчетливым. В конечном счете оно сводилось к одному: «все должно быть переименовано по-революционному». Точно так же, как невыносим стал «министр», замененный «комиссаром», стал невозможен и «дипломатический курьер», превращенный в «дипкура». Понятно, что для поголовного, всеобщего переименования метод сокращений, идущий от условного языка, сулил самые большие возможности. Отсюда и гипертрофия сокращений»^[9]. С.И.Ожегов выдвигает еще несколько предпосылок для распространения и укрепления в языке сложносокращенных слов: «1) сокращения перестали совпадать по смыслу со словосочетанием, из которого они произошли, 2) не имеют соответствующих по значению не сокращенных эквивалентов, 3) это слова, произведенные от сокращенных»^[10].

Языковая политика

        В рамках данной статьи нет возможности для подробного рассмотрения потенциальной возможности проведения некой языковой политики. Коротко можно обозначить два вопроса, которые могли бы в некоторой степени помочь осветить с еще одной точки зрения основные задачи, поставленные в рамках данной работы. Во-первых, возможно ли вообще сознательно влиять на язык, изменяя его, по силам ли это кому бы то ни было. Во-вторых, если это хотя бы теоретически возможно, то можем ли мы найти примеры такого влияния в нашей истории, или все же это досужие домыслы и целенаправленной языковой политики у нас не было никогда.

        Итак, возможно ли влиять на язык усилием воли и менять его по своему усмотрению в соответствии с определенным планом, иными словами проводить какую-либо языковую политику? Этот вопрос спорный и затрагивается большинством исследователей мимоходом, в свете разговора о той или иной языковой проблеме, как бы мельком, оттого этому вопросу не придавалось до сих пор должного внимания и детальной разработки. С другой стороны, затрагивая вопрос языковой политики, эти исследователи в большинстве своем говорят о ней как о некой несомненной данности. В.Г. Костомаров, рассуждая о борьбе с вариативностью языка в первые советские годы, пишет следующее: «Сознательная пролетарская языковая политика (подчеркнуто автором) проходила под лозунгом преодоления разноязычия, прежде всего крестьянского – единый национальный язык всем трудящимся. Языковая вариативность сковывалась и в самом литературном языке»^[11].

По вопросу о том, что язык можно моделировать усилием социальной воли, Горнфельд говорил, что «многие сокращения удерживаются у нас только потому, что так установлено. Не сказано, а именно установлено»^[12].  Список подобных высказываний авторитетных ученых-лингвистов можно продолжать сколь угодно долго. Стало быть, все же было в революционную эпоху некое авторитетное начало, способное установить определенные приоритеты в использовании тех или иных языковых средств.  К тому же не секрет, что молодой советской власти с ее революционным напором был отнюдь не безразличен вопрос, касающийся русского языка, что проявилось в спешно проведенной в 1918 году реформе орфографии (здесь необходимо оговориться, что подготовка этой реформы была проведена задолго до революционных потрясений, и не группой политических авантюристов, а профессиональными и именитыми лингвистами; однако характерной чертой этой реформы стала в первую очередь та поспешность и решительность, с которой она претворялась в жизнь).  Очевидно также, что могло влиять на принятие каких-то решений мнение лингвистов, убежденных, что «языковая политика, в соответствии с вышесказанным, должна ставить себе цели строго-лингвистические, хотя бы осуществление этих целей и могло быть затем использовано в социально-утилитарном смысле… Таким образом, языковая политика есть ни что иное, как основанное на точном, научном понимании дела, вмешательство социальной воли в структуру и развитие языка, являющегося объектом этой политики»^[13].

Но, возможно, все эти громкие заявления лишь проявления некоего революционного романтизма, дающего каждому современнику чувство собственного участия в коренном переустройстве нового государства? Ведь тот же Г.О.Винокур, констатирует, что «нашей языковой политики в природе вообще не существует»^[14].  И после этой фразы всю его работу «о революционной фразеологии» можно воспринять как сугубо идеалистическое мечтание. Но ведь он авторитетный ученый и эта работа является серьезным научным трудом. И именно поэтому тут же он делает оговорку:  «в самом деле, трудно ведь было бы отрицать, что вся эта свободная игра темами основана на своего рода изобретательстве, т.е. на попытке сознательно строить свою речь, хотя бы и в очень ограниченной сфере наименования общественных учреждений»^[15].  «Само по себе существование «сокращений» в нашем тепершнем языке дает уже нам право поставить вопрос о роли сознательной лингвистической деятельности (подчеркнуто автором) в появлении всех наших новообразований»^[16]. Одна из известных статей Ил.Вардина  в центральной газете «Правда», специально заострив внимание на данном вопросе, подчеркивала осознанность «надоедливого» употребления типичных советских лозунгов: «В каждый данный момент наша пресса с особой яркостью выдвигает основные лозунги, узловые пункты, ударные точки и бьет в них настойчиво, упорно, систематически, - «надоедливо», – говорят наши враги. Да, наши книжки, газеты, листовки «вбивают в головы массы немногие, но основные «узловые» формулы и лозунги»^[17].

Иными словами, приходя к выводу о том, что на весь язык в целом влиять практически невозможно, то по крайней мере лексика поддается определенному внешнему воздействию. «В самом деле, именно на словаре легче всего осуществлять социальное воздействие на язык. Куда легче, к примеру, заменить одно слово другим, чем дать новую форму падежу»^[18]. Этот последний постулат нельзя не отметить как еще одну, пусть и не самую значительную причину изменение лексического состава языка в исследуемую эпоху.

Выводы 

Таким образом, необходимо признать возможность последовательного социального влияния по крайней мере на лексико-стилистический состав русского языка. Однако «развитие языка – явление многоаспектное; прямолинейное возведение причины изменений в структуре языка к воздействию структуры социальной обычно приводит к вульгарному социологизму. Поэтому необходимо помнить всякий раз о сложности и многогранности процессов прямого и косвенного воздействия социальных факторов на язык, учитывая, что различные социальные факторы по-разному влияют на те или иные ярусы языка»^[19].

Среди лингвистов – современников революционных событий, а также их многочисленных последователей так часто встречается попытка разубедить незримого оппонента в отсутствии «языковой революции», что, кажется, вопрос о ней был одним из главнейших в то нелегкое время. Но, действительно, ни о какой революции в языке не могло идти и речи, чему свидетельством выступают бесчисленные уверения в том от лингвистов разных эпох, так или иначе задававшихся этим вопросом: «Говорить же о «революции» в русском языке нет никаких оснований. Все процессы словотворчества, которые мы рассмотрели, являются обычными процессами, совершающимися в живом языке непрестанно, хотя и в менее ускоренном темпе»^[20]; «Совокупность изменений, происшедших в русском языке в советскую эпоху, не привели ни к какой ломке языка»^[21]; «Октябрьская революция создала революционный словарь, а не революцию в языке, которая изменила бы все лексические, морфологические и синтаксические нормы»^[22]. В целом сама идея перенасыщенности неологизмами довлеет над допущением об их ненужности. То есть, такие слова всегда были и будут и должны быть, но в разумных количествах. Как у Парацельса: «Все есть лекарство и все есть яд. Важна мера». Описывая язык послереволюционного времени большинство исследователей отмечает прежде всего избыточность подобного словоупотребления.

Вероятно, суждение В.М.Живова на эту тему послужит наилучшим ответом на поставленный в данной главе вопрос. «Речь не идет, конечно, о том, что каждое из … изменений было результатом сознательной деятельности в области языкового строительства. Однако отбор элементов для нового революционного языка осуществлялся на фоне определенной отчасти осознаваемой интенции»^[23]. Таким образом, изменения языка диктовались скорее некой модой, нежели властным воздействием, но мода эта в свою очередь задавалась политически, выполняя роль опосредованного вектора языкового развития, спускаемого сверху.