Водители, вы же тоже родители!!!

Что думал Шендер Арончик, выпрыгивая в ту декабрьскую ночь из окна собственного дома в темноту, разбуженный криком жены? Наверное, ничего и не о чем, он проснулся тем самым мальчишкой, чудом выжившим в погроме 1905 года и , не повзрослев в мужа, отца и деда, сиганул через плетень и задворками, огородами, петляя как заяц, пустился навстречу защищающей его от холодных прицелов пурге прочь от еврейского местечка Азерище в сторону Белыничей. Что осталось от тех времен? Куда делись листки, исписанные исслюнявленным карандашом соседкой, подробно описывающей эти события для моей бабушки, отправленные ей письмом из освобожденной Белоруссии в освобожденный Ленинград? Там были имена и тех, кого уничтожили и тех, кто выносил из дома все, что попалось под руку из скудного скарба, нажитого за всю жизнь большой семьей. Йося, Роза и Сонечка, их не стало в ту ночь, но об этом Шендер не узнал, расстрелянный за соседней деревней, опознанный и выловленный из темной жижи так и не замерзших в ту зиму оврагов. Был ли он родственником народовольца, спала ли моя бабушка на листовках, как гласила семейная легенда, никто, даже моя тетка не додумался это все выспросить и записать. Время забрало людей, письма, документы, вещи, рассказы, воспоминания. Ничего скоро не останется от тех событий, о которых столько лет хотят забыть, не хотят помнить. Моя бабушка пережила Блокаду, всю, видела немыслимое, родила папу в 43-м, а из музея в Речице ее выносили на руках. Она была убита вместе с родными, она додумывала ужасы их гибели, они обрастали страшными подробностями. Для нее бог умер в момент осознания, что он допустил этот ужас, не защитил ни родителей, ни брата, ни годовалую дочку, отправленную к родителям на второе в ее жизни лето из хмурого и неприветливого северного города. Что чувствует женщина, молодая мама, при объявлении войны, понимая, что с работы ее никто за дочкой не отпустит, что никаких вестей до 44 года не будет, а только сводки о том, что оставили Речицу и о том, что освободили? Читая воззвание к евреям о том, чтобы не оставались на захваченных территориях? О том, что брат Йося вылез ночью из расстрельной ямы и дополз до родного крыльца с пулей в позвоночнике и был вытащен оттуда одноклассником и добит полицаями по радио и в газетах не сообщали. О том, что бабушка Роза пыталась покинуть Азерище, но вернулась, как и многие, помня немцев, в 1918 году стоявших полгода в их доме. Маленькая внучка, хозяйство бросать надо, не поверила рассказам еврейских беженцев из Польши. В какой яме она лежит вместе с 500 родственниками, целые семьи по 5-6 детей, Кроллы, Милявские, Миркины? Бабушка диктовала, я обводила кружечками - имена родителей и столько-то детей. Все исчезло со временем, и эти листки тоже. А детей бросали в ров живыми, он еще несколько дней шевелился, на том месте выросла земляника. Я же маленькая получила еще более жесткую картинку: бабушка рассказывала, что немцы привязали Сонечку к столбу, отрезали у нее живот и вокруг плясали. Моя ненависть и страх к немцам была полностью сформирована еще до 6 лет, причем все немцы были фашисты, фрицы, не было разницы между этими синонимами. А Сонечка с отрезанным животом была их главным преступлением и навсегда сделала их для меня дикарями из какого-то страшного, тупого и убогого племени. Я пыталась лет 15 назад доехать до Речицы, там была еще жива моя последняя дальняя родственница - Ольга Борисовна, адрес и телефон я нашла через справочное, попав в санаторий Рогачева с тем самым прицелом, чтобы и в Днепре покупаться и до нее добраться. Доехала я только до Жлобина - родины моего деда, там я поняла, что никаких архивов искать нет смысла, нет никаких следов, а за попытку взять горсть земли на его могилу, меня приняли не то за ведьму, не то за шпионку, государство-то уже не общее, мало ли что. Я даже боялась какое-то время, что она - земля (собранная пыль в парке) и впрямь радиоактивная, земля - хранительница и хоронительница человеческих жизней и смертей. Старший брат моей бабушки Моисей Арончик прошел всю войну, старшая сестра Рая тоже выжила в Блокаду, они собрались в Азерище и, продав дом, поделили деньги на три части. Бабушка приобрела черное пианино "Красный Октябрь" для своей дочери, моей тети, которая отказывалась учиться на нем играть, а мой папа с легкостью, без всякого образования, подбирал на нем любые мелодии. Оно переехало в нам, в двухкомнатную квартиру, в нашу с сестрой комнату - гостиную, и стало предметом ценным, но каким-то излишне величавым или излишне хранимым. Оно было постоянно в самошитом полосатом, как узбекский халат, чехле, из-под которого его все время хотелось вытащить. Я хотела с ним играть, а не на нем, у него было три педали и медиатор, кривые поддерживающие основание ножки, инкрустации, очень приятные на ощупь и тяжелая крышка, которая норовила раздавить мне пальцы, но поддерживающая ноты планка вовремя вырывалась на ребро, получался какофонный звук и я успевала их отдернуть. Выяснилось, что, не смотря на то, что я дирижировала телевизионным оркестром, ни слуха, ни чувства ритма у меня не было, и я год за годом проваливала экзамены в музыкальную школу, тогда когда сестра бренькала на балалайке, а брат распиливал виолончель. Но бабушка не сдалась, я стала ходить через весь район к пожилому педагогу Исааку Соломоновичу заниматься игрой на фортепиано к нему домой за сумасшедшие для тех времен деньги - 20 рублей в месяц. С той поры у меня осталось в рационе даже с закрытыми глазами - три гаммы и "Полюшко-поле". Моя битва с Черным Гробом длилась три года, у меня ничего не получалось, но, раз хотела играть, то теперь ты будешь играть, чего бы тебе это не стоило! Один раз я постригла себя маникюрными ножницами в знак протеста, превратившись во втором классе в тифозного мальчишку. А еще через месяц я позвонила и сказала прямо в черную трубку, прямо при застывшей в дверях маме: "Исаак Соломонович, я к Вам больше не приду". Для всех в семье это стало шоком, но я помню удовольствие и даже гордость, что я себя освободила от Черного Гроба. По праздникам на нем вырастали вазочки и салатницы, когда приходили гости, постепенно чехол ушел в прошлое. Есть фотографии, где я балуюсь, вися на нем, на глазах возмущенных родственников в 10 лет, когда я обыгрываю джаз-банд с ним в 16 лет с одноклассниками. Папа забивал колки молотком, потому что они перестали держать строй, розетки с водой, которые надо было ставить внутрь Черного гроба, меня, почему-то особенно бесили. Потом на него стало очень удобно складывать пеленки моего старшего, а когда появилась семья у брата, "Красный Октябрь" вернулся в бабушкину квартиру, в маленькую комнату моей тети, там я с ним и встретилась, вступая в права наследования. На нем сидел сшитый теткой для моего старшего Петрушка, побитый молью, который никогда не покидал ее комнаты, чтобы в него играли, только приходя в гости. Пианино было пыльное, старое, неприкаянное. Я открыла крышку и начала играть гамму, Черный Гроб звучал глухо, неприветливо, как бы жалуясь, что его побеспокоили. Вызов настройщика ничего не дал, мой младший какое-то время бренькал и колотил по его клавишам, но без особого энтузиазма, хотя его никто не ругал за порчу дорогущего инструмента, семейной реликвии - некому уже стало ругать. И я решилась от него избавится. Сестра и мама твердили, что его надо сдать на утилизацию, но я нашла музей, как мне показалось, хороший, перспективный музей Советской эпохи и за те же деньги, за которые его бы вывезли на помойку, я вывезла его туда. Сразу освободилось много места, стало меньше пахнуть пылью, не стало поверхностей, которые я сразу же заваливала какими-то бумажками и тряпками. Через несколько месяцев я зашла в тот музей. Черный Гроб стоял в коридоре перед его дверьми, такой же, каким он выезжал из своего дома - со снятыми крышками, глядя на меня пыльными внутренностями, напоминая какого-то кита в разрезе. Директор музея что-то смущенно говорил, что будет переезжать, что взять его с собой не может, потому что дорого. Мне сразу стало жаль, что выгнала "Красный Октябрь" из дома, в надежде на его новую жизнь в качестве экспоната. Усилием воли я отмела идею забрать его обратно или передать каким-то художникам для инсталляции, найти ему другое жилье. Я постаралась забыть о нем, и когда я пришла проведать, стоит ли в освобожденном от музея помещении Черной Гроб, охранник на входе сказал, что вывезли все. И я подумала, что это была последняя вещь, связывающая меня с событиями, с людьми, которые жили в Азерище, где течет Днепр, где территория другого государства, куда нельзя попасть просто так, в гости к тем, кто вернулся на землю, в которой лежат пятьсот наших родственников и лег рядом с ними. Они теперь все там, куда исчезают вещи, память, листки, написанные исслюнявленным карандашом: "Дорогая Гиточка, как я была обрадована, узнав, что ты жива ..." Маленькой я, играя, на перекрестке на даче, представляла, ожидая, когда выйдут гулять соседские дети, что вот там, из-за поворота, прямо на фоне леса, появляется фашистский мотоцикл с захватчиками и едет ко мне, наводя автомат. А я успеваю убежать туда, за дальние дома, пролезая сквозь деревянные заборы, мчусь от их подальше, слыша за спиной очереди. Я была уверена, что смогу от них убежать, я боялась леса, не понимая, как в нем можно прятаться от врагов. Я все время была готова, что может начаться война. Но, что она действительно начнется,  с захватом родных улиц танками и бронетранспортерами, с расстрелом мирных жителей, со рвами за деревней, было немыслимо. Как было немыслимо весной 41-го года, что вскоре все, что останется от всей большой жизни - Черный Гроб, ненавистный расстроенный инструмент, сборщик хлама, место для наклеек, Старый Друг, инкрустированный красавец, свидетель семейных праздников и драм, отправленный в лучшую жизнь и нашедший покой в неизвестности, оставшийся в моих воспоминаниях и немного здесь.