Как нас воспитывал А.С.Макаренко

С Антоном Семёновичем Макаренко я встретился в декабре 1920 года в несколько необычной обстановке - в тюрьме, где я отбывал наказание за ошибки моего горького детства. С того времени прошло 34 года, но я хорошо помню все детали этой встречи.

А дело было так. Однажды вызвали меня к начальнику тюрьмы. Войдя в кабинет, я увидел, кроме начальника, незнакомого. Он сидел в кресле у стола, закинув ногу на ногу, в потёртой шинельке, на плечах башлык. У него крупная голова, высокий открытый лоб. Больше всего моё внимание привлёк большой нос и на нём пенсне, а за ними блеск живых, насмешливо-добрых, каких-то зовущих, умных глаз. Это был Антон Семёнович.

Он обратился ко мне:

-  Это ты и будешь Семён Калабалин?

Я утвердительно кивнул головой.

-  А ты согласился бы поехать со мной?

Я вопросительно посмотрел на него, а потом на начальника тюрьмы, так как моё "согласие" зависело от последнего. Антон Семёнович продолжал:

-  Понимаю, с товарищем начальником я договорюсь сам. Теперь извини меня, пожалуйста, но так нужно, чтобы ты, Семён, вышел из кабинета на минуточку... Можно, товарищ начальник?

- Да, да, можно. Выйди, - отозвался начальник.

Я вышел.

Правда, стоя за дверью в коридоре, в компании с надзирателем, я иронически размышлял: "выйди, пожалуйста", "извини, Семён", - какая-то чертовщина, для меня непонятная. Слова все такие, которых я почти и не знал. Странный какой-то этот человек.

Затем меня опять познали в кабинет. Антон Семёнович уже стоял.

-  Ну, Семён, у тебя есть вещи?

-  Ничего у меня нет,

-  Вот и добре, - сказал Антон Семёнович и обратился к начальнику; - Так мы можем прямо от вас и идти?

-  Да, идите, - подтвердил начальник. - Ну, смотри мне, Калабалин, а то...

-  Не надо, всё будет в порядке, - перебил начальника Макаренко.

-  Прощайте!.. Идём, Семён, идём.

Двери тюрьмы широко открылись. Я в сопровождении Антона Семёновича вышел на самую радостную часть дороги своей жизни.

Только через десяток лет, когда я уже был сотрудником Антона Семёновича, он мне рассказал:

- А выставил я тебя из кабинета начальника тюрьмы затем, чтобы ты не видел, как я давал на тебя расписку: эта процедура могла оскорбить твоё человеческое достоинство.

Макаренко сумел заметить во мне достоинства человеческие, которых я тогда и не подозревал в себе. Это было его первое тёплое человеческое прикосновение ко мне.

По дороге из тюрьмы до губнаробраза я всё норовил идти впереди Антона Семёновича. Это для того, чтобы он видел меня, знал, что я не собираюсь бежать от него. А он - всё рядом со мной, развлекает меня разговором о колонии, о том, как тяжело организовывать её, и ещё о чём-то, только не о тюрьме, не обо мне и моём прошлом.

Придя во двор губнаробраза и предоставив мне колонистского коня по кличке Малыш, Антон Семёнович поразил меня своим поручением.

-  Ты грамотный, Семён?

-  Да, грамотный.

-  Вот хорошо.

Тут он вынул из кармана бумажку и, вручая её мне, сказал:

-  Получи, пожалуйста, продукты - хлеб, жиры, сахар. Самому мне нет времени, сегодня мне придётся побегать по канцеляриям. И, сознаюсь, не люблю я иметь дело с кладовщиками, весовщиками: как правило, они меня безбожно обвешивают и обсчитывают. А у тебя это получится хорошо.

И, не дав мне опомниться, хотя бы для приличия возразить,- быстро ушёл. Ну и дела! Интересно, чем всё это кончится? Я почесал себе затылок, очевидно, как раз то место, где рождаются ответы на самые трудные вопросы жизни, и продолжал размышлять: как же так? Прямо из тюрьмы и такое доверие - получить хлеб, сахар. А может, это испытание какое? Подвох? Я долго стоял с глазу на глаз со своими думами и пришёл к выводу, что Антон Семёнович просто ненормальный человек. Иначе как же доверить такое добро - и кому!

Когда я зашёл в склад, меня елейно-добренько спросили:

- Вы будете получать продукты? А вы кто?

-  Потом узнаете, - и предъявил документы.

Всё, что полагалось, я получил, уложил в шарабан - сооружение, покоившееся на рессорах от товарного вагона. Через некоторое время пришёл Антон Семёнович и, удостоверились, что я поручение его исполнил, предложил запрячь коня и ехать.

При помощи вожжей, кнута, криков и причмокивания подобие лошади с 36-летним опытом лени тронулось с места. Отъехав не более двухсот метров от губнаробраза, Антон Семёнович предложил остановиться и обратился ко мне с такими словами:

- Я и забыл. Там вышло какое-то недоразумение с получением продуктов. Нам передали лишних две буханки хлеба. Отнеси, пожалуйста, а то эти кладовщики подымут вой на всю Россию. Я подожду тебя.

Мои уши и лицо зажглись огнём стыда. Отчего бы это? Раньше этого со мной не бывало. Соскочив с шарабана, вытащил из-под сена две буханки хлеба и направился на склад. А в голове мысли: что же он за человек? Сам же сказал, что его обвешивали, а я думал, как лучше сделать, чтобы отомстить кладовщикам хоть парой буханок хлеба, но он говорит "отнеси, пожалуйста".

-  От спасибочки, молодой товарищ, - такими словами встретили меня кладовщики. - Мы так и знали, что это недоразумение и всё выяснится. До свидания. Будем знакомы.

Я обжёг их ненавидящим взглядом и быстро вышел.

-  Ты будешь грызть семечки с орешками? - предложил Антон Семёнович, когда я уселся в шарабан. - Я очень люблю.

Истории с хлебом как и не бывало. А мог бы Антон Семёнович рассудить и так: я тебе доверил, я рискнул своим благополучием, забрал тебя из тюрьмы, а ты соблазнился хлебом, опозорил меня. Эх ты…

Нет, он так не сделал… Не оттолкнул он меня такой бестактностью, боясь, видимо, обидеть меня, боясь помешать самому мне переоценить поступок, который казался мне актом справедливого возмездия. Если бы он стал меня упрекать, вряд ли мы доехали бы с ним вместе в колонию.

Так Антон Семёнович поступал и в других случаях: необыкновенно осторожно, тактично и непосредственно, то с неподражаемым юмором, развенчивающим "героя", то выражая суровый протест и беспощадное осуждение,- то гневно взрываясь и вызывая к жизни если пока и не сознание подростка, то, на первый раз хотя бы страх. И в каждом случае он действовал по-разному, по-новому, не повторяясь. Убедительно, совершенно искренне и не колеблясь.

Теперь мне припоминается, что в бригаду по борьбе с самогоном привлекались как раз такие ребята, которые любили выпить и не раз в этом уличались. В особый ночной отряд по борьбе с грабителями на дорогах привлекались воспитанники, которые в колонию были определены за участие в грабежах. Такие поручения изумляли нас. И только спустя много лет мы поняли, что это было большое доверие к нам умного и чуткого человека, что этим доверием Антон Семёнович пробуждал у нас к действию спавшие до этого лучшие человеческие качества. Забывая свои преступления, мы, далее как бы внешне не исправляясь, становились в позицию не просто критического отношения к преступлениям, совершаемых другими, - мы и протестовали, и активно боролись с ними, а во главе этой борьбы был наш старший друг и учитель. Он вместе с нами заседал по ночам, подчас рисковал своей жизнью. Нам было бы стыдно предстать перед столом Антона Семёновича, нашего боевого друга и учителя, в роли нарушителя даже за самый малый проступок после того, как с ним, быть может, рядом лежали в кювете дороги, подстерегая бандитов. Какой простой и мудрый стиль воспитания! Какая тонкая, ажурная педагогическая роспись! И в то же время, какая прочная, стойкая, действующая без промаха, наверняка!

Бесконечно многообразны методы воспитательного воздействия Антона Семёновича Макаренко. Но главное заключается в том, что он воспитывал всех и каждого из нас в коллективе, для коллектива, в труде и самим собою - личным примером, словом и делом. Зная очень близко Антона Семёновича Макаренко, с 1920 по 1939 год, я не помню за ним ни единого промаха ни в общественной, ни в личной жизни. Ясно, что он был для нас постоянно действующим, самым живым и убеждающим примером. Нам хотелось, хотя чем-нибудь, быть похожими на него: голосом, почерком, походкой, отношением к труду, шуткой. Любили мы его настолько ревниво, что не допускали даже его права, допустим, на женитьбу. Мы готовы были считать это изменой. Каждый из нас имел право на сыновьи чувства к нему, ждал отцовской заботы, требовательной любви от него и изумительно умно ими одаривался.

Мне кажется, что А.С.Макаренко менее всего дрожал над тем, чтобы создать ежедневные благополучные условия и удобства для нас, подростков. Более всего Антон Семёнович трудился над нашим благополучием в будущем, над благополучием тех людей, в среде которых нам придётся жить. Какие умные и подвижные, удовлетворяющие юношеский задор формы общественной и организаторской деятельности придумывал Антон Семёнович!

Каждый колонист входил в отряд и участвовал в работе по хозяйству: на огороде, на заготовке дров, на скотном дворе, в мастерских и т.д. Должность командира была у нас сменной, но не строго выборной. Все мы получали навык организаторской деятельности, все учились оправдывать доверие своих товарищей, Антона Семёновича и всего педагогического коллектива. Именно поэтому мы все чувствовали себя хозяевами колонии, все болели душой за её судьбу, старались лучше работать. И когда к нам приходили новички, на них воздействовали не только Макаренко и другие воспитатели, но и сами колонисты. В такой обстановке ребята быстро избавлялись от дурных привычек и скоро находили нужный тон и стиль поведения.

В частной беседе со мной А.С.Макаренко говорил, что наказание, обязательное, доведённое до конца и убеждающее виноватого в его виновности, - одно из лучших средств тренировки сильной воли и характера. Всепрощение расшатывает волю.

Помню один эпизод, происшедший в 1921 году. Год был тяжёлый, голодный. Нашей колонии приходилось испытывать большие трудности и лишения. Особенно было тяжело с продовольствием. И вот в это время одна воинская часть подарила колонистам сто пятьдесят копчёных кур. Вдруг выяснилось, что одна курица пропала из погреба. Подозрение в хищении могло пасть на доложившего о пропаже колониста Ивана Колоса, заведовавшего погребами и складами колонии.

Антон Семёнович верил в честность Колоса и, чтобы выяснить, кто совершил воровство, приказал дать сигнал общего сбора. В течение трёх минут шестьдесят четыре колониста встали в строй развёрнутой линией. Антон Семёнович вышел к нам из своего кабинета. Ошпарил всех нас своим возмущённым взглядом и заговорил:

- Я думал, что у меня есть коллектив, коллектив товарищей, уважающих себя. Нет. Вы ещё не люди, вы микробы, способные пожирать друг друга. До какой подлости и низости мы дошли с вами, что сами же у себя тащим! Да ещё что - подарок воинов, самих впроголодь живущих и в бой идущих. Ну, не черви ли после этого мы с вами? Так нет же, - я-то ни вором, ни микробом не хочу быть. Я - человек! И моё презрение к воровству поможет мне найти вора. Слышите? Стоять так! Я буду подходить и каждому из вас, а вы смотрите мне прямо в глаза!

Антон Семёнович направился к правому флангу, и мне пришлось первому посмотреть ему в глаза. Примерно в середине шеренги он вдруг закричал:

-  Выйди из строя! Мерзавец! Тебе больше всех есть хочется?! Ты более нас голоден?! - Разносил Антон Семёнович выхваченного из строя нашего товарища по кличке Химочка,

-  Я не ел её, - закричал Химочка, - я спрятал курицу.

От этих слов Химочки мы оцепенели. В голове каждого из нас промелькнула мысль: как же Антон Семёнович узнал вора? "Гипнотизёр", - так умозаключили многие.

Тем временем Химочка принёс курицу, завёрнутую в лопухи.

-  Так вот, - обратился Антон Семёнович к Химочке, - ешь!

Раз ты её уже взял, прятал её где-то, как хорёк, мы её отдадим тебе на полное растерзание.

Химочка не спешил выполнять распоряжение, медлил, отнекивался.

Антон Семёнович подал команду:

-  Колония! Стоять смирно до тех пор, пока Химочка съест курицу!

И сам стал рядом со мной с правого фланга.

Думается мне, что эта минута стоила самого большого напряжения не Химочке, не нам всем, а самому А.С.Макаренко. Он этой командой включил и нас в острый конфликт. Активно включил. На чью же сторону станут эти "серые человеки"?! Разум, общественный интерес взял верх над частным. Мы глазами требовали от Химочки исполнения приказа Антона Семёновича. Химочка начал кушать, а мы все почувствовали облегчение и стали ласково, улыбками подбадривать неудачного воришку...

Во-время обеда кто-то из ребят подошёл к Химочке с насмешкой:

-  Ты, наверно, наелся курятины, - отдай мне свой борщ!

Через минуту этот шутник уже был в кабинете, и Антон Семёнович журил его:

-  Твой товарищ ради всех нас понёс тяжкое испытание. Немного найдётся среди нас готовых совершить такой подвиг, как съесть курицу перед строем своих товарищей - как наказание. Химочка вырос в моих глазах, а ты - слеп. Подумай, чудак-человек!

-  Я уже подумал, Антон Семёнович. Грубо это у меня получилось. Как вы думаете, простит мне Химочка?

-  Не знаю, попробуй. И зарекись!..

Какой хороший сгусток чувства, жизни!

Переписываясь с товарищами по колонии, я поддерживал связь и с Химочкой. В одном из писем, перед самым началом войны, в 1941 году, жена Химочки писала: "Всем хорош Ваня; и как муж, и как отец, и ответственный пост понимает, а вот, странное цело, курятины не ест...»

Однажды утром в кабинет к Антону Семёновичу прибежали девочки и наперебой затараторили, что они больше во двор ни за что не выйдут.

-  Будем всё время сидеть в спальне и в столовую ходить не будем.

-  Это почему же? - спросил Антон Семёнович.

-  А потому, что Вася Гуд ругается, как сапожник (А он и в самом деле был сапожник).

-  Неужели ещё ругается, девочки?

-  Какой же нам интерес наговаривать?

Присутствуя при этой сцене, я чувствовал себя неловко. Сколько раз я слыхал ругань Гуда, а вот остановить ни разу не пытался.

-  Хорошо, девочки, идите, - И, обращаясь ко мне, Антон Семёнович сказал: Василия надо просто перепугать, и перестанет ругаться. Позови его...

Вася Гуд робко переступил порог кабинета. Кстати, интересная деталь: если кого вызывали "к Антону", - значит, по делу вообще, а если "в кабинет", - значит, отдуваться.

Вызывая Гуда, я сказал:

-  В кабинет!

-  За что? - опросил Гуд.

-  Там узнаешь...

Взъерошенного Гуда Антон Семёнович встретил зловещим шипящим голосом:

-  Значит, ты ещё не перестал издеваться над славным русским языком? Ты дошёл до такого бесстыдства, что даже в присутствии девочек ругаешься? А что же дальше?! Меня, меня скоро будешь облаивать?! Нет! Нет! Не бывать атому! Как стоишь?! Пойдём! Пойдём со мной в лес, я тебе покажу, как ругаться! Ты надолго запомнишь, козявка ты этакая! Идём!

-  Куда, Антон Семёнович? - пропищал Вася Гуд.

-  В лес! В лес!

И пошли они в лес, Антон Семёнович впереди, Вася за ним. Отойдя примерно на полкилометра от колонии, Антон Семёнович остановился на небольшой полянке:

-  Вот здесь ругайся! Ругайся, как тебе вздумается!

-  Антон Семёнович, я больше не буду, накажите как-нибудь иначе.

-  Я тебя не наказываю, я условия тебе создаю. Ругайся!

Вот тебе часы мои. Сейчас двенадцать. До шести хватит тебе, чтобы наругаться вдоволь? Ругайся!

Антон Семёнович ушёл.

Ругался или не ругался Вася, сказать трудно. Может, Вася рискнул бы уйти совсем, но мешали часы: они, как бы на привязи, держали его.

Ровно в шесть часов Вася явился в кабинет:

-  На сколько лет наругался? - спросил Антон Семёнович.

- На пятьдесят! – выпалил Гуд.

Удивительное дело: Гуд перестал ругаться, да и не только он…

В кабинете Антона Семёновича всегда было многолюдно. Колонисты шли сюда посоветоваться не только по вопросам жизни коллектива, но и по сугубо личным делам. И с каждым Антон Семёнович находил время поговорить. Иногда серьёзно, задушевно, а иногда ему было достаточно сказать какую-нибудь шутку, чтобы мгновенно убедить в чём-либо собеседника. Со мной, например, было так. В 1922 году я по-настоящему влюбился в одну девушку, звали её Ольга. Со своей трепетной тайной я пошёл к Антону Семёновичу, как к отцу. Выслушал он меня, потом встал из-за стола, взял меня за плечи и сказал тихо, с чувством:

- Спасибо тебе, Семён. Какую неизмеримую радость ты принёс мне. Спасибо!

- За что же, Антон Семёнович?

-  Во-первых, за твоё доверие ко мне. Эта твоя любовь только тебе принадлежит. Всякие бывают люди: доверишь иному свою тайну, а он в хохот или пошёл звонить всем и вся. Я так не сделаю. Я сберегу твою тайну, как свою личную. (Тут уж я благодарно облучил его своими глазами, а он продолжал). Во-вторых, ты помог мне убедиться, что никакие вы не особенные, вы такие же, как все люди. Любви все возрасты и все люди покорны, в числе их и мои хлопцы. Значит, ты человек по всем статьям. А теперь о самом твоём чувстве: не расплескай его, не расточи его во лжи и блуде. Люби красиво, честно, бережливо, - по-рыцарски... Ну, ради такого дела, и я не хочу сейчас работать, пойдём ко мне поужинаем...

Не отпугнул меня Антон Семёнович, не загнал в подполье моё чувство. Не опошлил нотациями, упрёками, не оскорбил равнодушием или притворным участием.

И вот уже в 1924 году, когда я приехал в колонию на каникулы, мальчик Антон Соловьёв сказал мне, что Ольга изменила мне и вышла замуж. Я побежал за три километра в деревню, где жила Ольга. Оказалось, что это правда.

В колонию вернулся поздно вечером и зашёл к Антону Семёновичу. Вид у меня был самый разнесчастный.

-  Что с тобой, Семён, ты болен?

-  Не знаю, наверное, болен.

-  Ты иди в спальню, а я пришлю к тебе Елизавету Фёдоровну,

-  Не надо. Не поможет мне Елизавета Фёдоровна. Ольга мне изменила. Замуж выходит. В воскресенье свадьба... Не верят нам, колонистам.

-  Ты что? Неужели правда?

-  Правда, всё пропало. Я думал - на всю жизнь, а тут...

Я заплакал.

-  Не понимаю, ты прости меня, Семён, я ведь месяца три тому назад был у Ольги, говорил с нею. Она тебя любит. Тут что-то не так.

-  Что там не так, когда свадьба. А я, Антон Семёнович.., только не сердитесь и не подумайте, что я это так... Я повешусь!

-  Тю! Ты что сдурел, Семён?

-  Не сдурел, но жить мне больше незачем.

-  Ну и вешайся, чёрт с тобой! Тряпка! Только об одном прошу тебя: вешайся где-нибудь подальше от колонии, чтобы не очень воняло твоим влюблённым трупом.

Антон Семёнович что-то передвинул на столе. Сказал же он это так, что мне и вешаться сразу расхотелось. А он подсел ко мне на диван и повеяло в моё сердце и разгорячённый мозг теплом и дружбой. Потом он предложил пойти во двор, посидеть под звёздным небом и помечтать о лучшем будущем, о лучших верных людях...

Антон Семёнович обладал прекрасными человеческими достоинствами, он был человеком большой души, у которого можно было многому научиться. В его знаменитой книге «Педагогическая поэма» показаны не вымышленные люди. Все персонажи этой книги действительно жили в колонии имени А.Н.Горького. Автор изменил лишь некоторые имена. В конце книги Антон Семёнович говорит о дальнейшей судьбе своих воспитанников. Все они, бывшие беспризорники, правонарушители, встали на правильный путь. Они избрали профессии рабочих, инженеров, агрономов, врачей, лётчиков, педагогов.

Многие из них, уже будучи взрослыми, коммунистами, храбро сражались с врагами в годы Великой Отечественной войны и сейчас трудятся на благо Родины, каждый на своём посту. Например, Иван Григорьевич Колос, названный в "Педагогической поэме" Иваном Голосом, стал инженером, работает в Мончегорске, Николай Фролович Шершнёв /Вершнёв/ - ныне врач в Комсомольске-на-Амуре, Павел Петрович Архангельский /Задоров/ - инженер-подполковник, Василий Иванович Клюшник /Клюшнев/ - офицер Советской Армии. Многие погибли во время войны. Вследствие осложнений после тяжёлых ранений, в 1954 г. умер подполковник Григорий Иванович Супрун (Бурун).

И я, и все мои товарищи, бывшие колонисты с глубокой благодарностью вспоминаем нашего наставника Антона Семёновича. Это его заботами и вниманием был создан в колонии тот коллектив, который стал умной школой жизни всем его отдельным членам.

Антон Семёнович говорил: «У человека должна быть единственная специальность – он должен быть большим человеком, настоящим человеком». Сам Макаренко в совершенстве владел этой «специальностью» и делал всё, чтобы ею овладели и мы, его воспитанники.

Автор: С.А. Калабалин, "Воспоминания о Макаренко", сборник материалов, Лениздат. 1960 г.

Антон Семёнович Макаренко (1888-1939). Всемирно известный воспитатель, педагог и писатель. Согласно позиции ЮНЕСКО А. С. Макаренко отнесён к четырём педагогам, определившим способ педагогического мышления в XX веке.

Автор статьи: Калабалин Семён Афанасьевич - один из наиболее известных воспитанников, затем сподвижник и, совместно с супругой Галиной Константиновной, продолжатель дела Антона Семёновича Макаренко.

Семён и Галина Калабалины. Барыбино (Ленингр. обл.), 1940 год.

Интересно, что жизнь и характер Семёна Калабалина в колонии им. Горького, а затем и коммуне им. Дзержинского описана А.С. Макаренко в знаменитой «Педагогической поэме», где он назван Семёном Карабановым. А его жена, тоже воспитанница А.С. Макаренко - Галина Подгорная - упоминается как Черниговка.

Иллюстрация к статье: великий педагог изображён скульптором Алексеем Леоновым в компании со своими воспитанниками из Харьковской трудовой коммуны им. Дзержинского, которой он руководил с 1927 по 1935 год. Памятник находится в Этномире.