Не бойтесь быть ласковыми

     Я разговариваю с воспитанником детской исправительно-трудовой колонии пятнадцатилетним Сергеем 3. Это еще ребенок, хоть по годам - ​​подросток. Тонкие черты лица, озарённые внутренним напряжением мысли и чувств, синие глаза, в которых много печали и боли... Он случайно прочитал мою книгу «Верьте в человека», написал мне письмо, просил выслушать его «повесть о жизни». И я приехал к нему. С первых же минут нашего разговора меня поразил контраст между детскими глазами, чертами лица и недетскими мыслями, переживаниями. Его рассказ взволновал меня, заставил задуматься над острой, жгучей проблемой: взрослые и дети, их взаимоотношения, передача нравственных ценностей старшим поколением детям, юношеству, молодежи. Вот содержание печальной повести жизни Сергея.

    «Мои родители - колхозники, теперь они живут в большом селе на юге Украины. Есть у меня шестилетний брат и пятилетняя сестрёнка. Как я попал сюда - вы знаете: за преступление. А почему, с чего все началось, - об этом мне и хочется рассказать. Было мне тогда, наверное, лет девять, учился я в третьем классе. Однажды просыпаюсь ночью - слышу, отец и мать о чем-то спорят... То, что я услышал тогда, ошеломило меня: мать и отец решили расстаться. «Что значит расстаться?» - вспыхнула в моем сознании мысль. Я понял, что отец и мать будут жить в разных местах. А дальше услышал, что ни отец, ни мать не хотят взять меня к себе. Отец настаивает на том, чтобы я остался у матери, а мать говорит: пусть он идет с тобой, ничего я с ним не сделаю, он уже не слушается...

      В горе и отчаянии я не мог заснуть до утра. Утром пошел в школу. В тот день наш класс собирался в лес. Екатерина Петровна накануне сказала, чтобы каждый взял с собой - кто хлеба, кто сала, кто картофеля. Мне надо было взять пшена: варить кашу. Но до того мне было утром? Я пришел в школу уже тогда, когда все собрались.

    - Где же пшено? - спросила учительница.

     Я молчал. Не мог говорить. И пшено, и прогулка, и костер на уютной поляне - все это показалось таким мелочным, ненужным сравнению с тем, что свалилось на меня дома. Учительница еще раз спросила меня, я ничего не сказал, а потом буркнул что-то в ответ. Не помню сам что. Позже мне сказали, что я грубо бросил учительнице: «Чего вы ко мне пристали?» Если бы день назад кто-то сказал, что я могу так ответить учительнице, никогда не поверил бы.

    - Не пойдешь в лес. Оставайся дома, грубиян, - закричала Екатерина Петровна. - И не только сегодня не пойдешь, а никогда - ни летом, ни осенью.

   Что-то отчаянно стукнуло в груди, в глазах потемнело. Я пошел - сам не знаю куда... Над цветами летали пчёлы, тихий ветер качал ветви черешен с крупными красными ягодами, в голубом небе пел жаворонок. И от этой красоты мне стало еще тяжелее. «Никому я не нужен» - эта мысль не давала покоя.

    И в тот же миг, когда я это осознал, в глубине души родилась злость. Ага, если так, если вы делаете мне зло, то и я вас отблагодарю! Мне захотелось видеть горе, страдания в глазах Екатерины Петровны. Захотелось, чтобы товарищи, мои одноклассники, не торжествовали, а унывали. Не думая о том, что делаю, я стал рвать цветы. Рву и бросаю здесь же, на зеленую траву. Сорвал все. Затем стал рвать серебряные листочки шелковой травы, сбил цветущие маки. Помню, как сидел я у изуродованных цветов и плакал. Если бы в ту минуту кто-то подошел ко мне, сказал хоть одно ласковое слово, пожалел, спросил о моем горе - не так, совсем, может, не так сложилась бы моя жизнь. Подошел ко мне наш школьный сторож, но не с ласковым словом: «А, так вот кто здесь цветы рвет». Увидев, что я натворил в цветущем уголке, закричал: «Аспида! Что же ты делаешь?! Вот придёт учительница..."

    Я молча пошел домой. На следующий день не был в школе, прятался в ивняке. Разжег костер, пёк картофель. Там нашел меня отец. Избил, отвел в школу. А в школе меня водила пионервожатая из класса в класс и говорила: «Вот кто сорвал все цветы в саду. Что с ним делать, как вы думаете?» Я ничего не видел, слышал только, как кричали: «Выгнать его из школы!»

     Не выгнали. Но для меня наступили тяжелые дни. Учительница на каждом шагу напоминала мне, что я преступник. Класс шёл на экскурсию, а я домой. А отцу и матери было не до меня. Отец уже собрался куда-то ехать, связал свои вещи и пакеты, поставил чемодан.

     В конце учебного года класс поехал в дальнюю экскурсию - по Днепру до Киева. Я любил читать книги о дальних странах, представлял те места, куда ехали одноклассники, и мысль о том, что я никому не нужен, опять жгла огнём. Ту неделю, когда класс был в отъезде стал для меня тяжелым испытанием. В моем сердце росла злость. Я стал ненавидеть всех. Чтение было моим любимым, волшебным миром - теперь же и этот мир стал казаться мне лицемерным. Я перестал верить не только людям, но и книгам. Бродил, как неприкаянный, - в дубраве, в лугу. Нашел старую, пригульную, изгнанную кем-то собаку - она ​​стала моим единственным другом, я кормил ее жареным картофелем с мясом (украденными дома). А когда вареной еды не было, взял курицу, зарезал и зажарил - мы ели ее вместе с Жучкой. Прошла неделя, и вот однажды, под вечер, я увидел, как мои одноклассники возвращаются домой. Весёлые, загорелые. Екатерина Петровна ласково улыбается маленькой Зое, ведя её за руку. А я никому не нужен... И снова в глубине души поднялось озлобление: радость человеческая стала жечь мое сердце... Мне снова захотелось сделать больно тому, кто рад и счастлив. Я пошёл в школу и, пробравшись тихонько в теплицу, где росли лимоны и мандарины, разрушил все горшки, поломал растения, разложил на полу костёр и убежал. Из своего укрытия наблюдал, как вспыхнули сухие рамы теплицы. Злорадство давало мне наслаждение. Теперь никто не мог обвинить меня - никто не видел. Учительница спрашивала: «Ты это сделал?» Но я умел теперь смотреть в глаза людям и врать. Я говорил: «Нет, ни сном, ни духом ничего не знаю».

     Шло время, а я все жил одинокий, никогда никто не погладил меня ласковой рукой, никто не спросил, что у меня на душе. Родители то расходились, то снова сходились. Я слышал оскорбительные слова о людях, о женщине, о матери. В школе меня посадили на заднюю парту. С год или два оставляли после уроков выполнять домашние задания, а затем махнули на меня рукой - делай, как знаешь. Сердце мое словно одеревенело, затекло. Я стал каким-то злым. Однажды осенью - это уже было, кажется, в шестом классе - мы собирали на школьном участке кукурузу. Девочки оставили на траве свои платочки. Я первым закончил свою работу, подошел к платочкам: можно было обойти их, но я стал на них сапогами, втоптал в грязь. Сделал это, сам не знаю почему, просто так. Меня наказали: запретили ходить в спортзал и в школьную мастерскую, а отец избил, как всегда, когда учителя сообщили о моих проделках. Но и школьные, и домашние наказания уже были для меня равнодушными. Чем чувствительнее бил меня отец, тем больше зла собиралось в душе. На школьные наказания, хотя они и поражали больней, я тоже не обращал внимания. Директор школы знал, что единственным любимым занятием осталась для меня работа в мастерской - и запретил посещать мастерскую. Ему и в голову не пришло, что за это я пережег электромотор сверлильного станка.

     И вот теперь это моё последнее преступление... Тяжело говорить мне о нём. Жарко стыдно. Видимо, этот стыд - хорошее чувство, может, мое сердце скоро освободится от той злобности и чёрствости, которые пересилили всё доброе и светлое в нём. Во время новогоднего праздника я бросил на электрические провода проволоку - произошло замыкание, вспыхнул пожар. Ёлку погасили. Но один малыш покалечился на всю жизнь. Меня много раз спрашивали - и на следствии, и затем: «Почему ты это сделал? Что стало непосредственным поводом к преступлению? Тебе запретили прийти на праздник новогодней ёлки?». Нет, не запретили. И в тот вечер меня никто не обидел. Но в тот вечер привели меня годы духовного одиночества, это они сделали меня злым и жестоким. Вот что я теперь знаю сам о себе. С той ночи, когда я впервые узнал, что не нужен ни отцу, ни матери, не слышал я доброго слова ни дома, ни в школе. Никто меня не любил, для всех я был в тягость.

    С годами я многое понял. Теперь мне хочется стать настоящим человеком, поверьте. Хочу быть добрым, отзывчивым. Буду воспитывать сам себя, утверждать в себе то, что должно было утвердиться еще тогда, когда воспитывала меня Екатерина Петровна. И тот классный руководитель, ставил меня за доской и говорил: «Постой там, а товарищи пусть посмотрят на твои ноги...» Теперь я знаю, что люди хотели, чтобы я был лучше. И мои воспитатели тоже. Но не все умели мне помочь, а кое-кто нанес ущерб».

    Эта исповедь юной души надолго останется в моей памяти... Обидно, но надо нам, педагогам, признать: в школьном воспитании есть еще немало дремучего педагогического бескультурья. Суть его заключается в забвении той простой и мудрой истины, что воспитание человека - это прежде всего воспитание гармонии ума и сердца - где сердцу принадлежит нежная, тонкая мелодия.

      Педагогическое бескультурье в воспитании чувств - это, по моему мнению, самая большая беда. Она часто приводит - о чем свидетельствует нелегкая судьба Сергея - до трагического излома в жизни. Это беда заметна даже при поверхностном ознакомлении с некоторыми школами. Покрикивание, нервозность, вспыльчивость иногда стали привычными во взаимоотношениях учителя с учениками. Привыкая к повышенному тону, к нервозности, ученики иногда в течение пяти-шести часов, в течение целого школьного дня, находятся в состоянии чрезмерного возбуждения. Уже это одно - серьезная угроза не только их здоровью, но и нравственному развитию. Напряженность высасывает, истощает нервы, приводит к тому, что дети перестают реагировать на спокойный тон, считаются только с «усиленными» средствами - окриком, стуком, угрозами. У ребенка притупляется чувствительность, он становится равнодушным к тем тончайшим эмоциональным тонам и полутонам человеческого слова, которые должны ежедневно и ежечасно чувствовать и воспитывать сердечную чувствительность. В атмосфере постоянной напряженности, нервозности, шума, крика и учитель, наконец, теряет те нюансы, тона и полутона.

     «Я работаю шестой год, - рассказывал мне один молодой учитель, - и с каждым годом чувствую, как все больше каменеет моё слово, с которым обращаюсь к ученикам, теряет тепло, потому что все время я вынужден «перекричать» шум в классе. А чем равнодушнее становятся ученики к моим словам, тем чаще приходится прибегать к окрикам, угрозам. С уроков прихожу домой разбитый, с тяжелой головой, несколько часов не могу ни за что взяться, только к вечеру немного успокаиваюсь и начинаю работать, люблю сидеть над книгами до ночи, а утром - опять то же».

     После рабочего дня, проведенного в атмосфере нервного напряжения, чрезмерного возбуждения, ученики (особенно подростки) также приходят с школы домой крайне истощены и не могут нормально работать. Сиденья над домашними заданиями в таком состоянии приводит к тому, что домашние задания становятся настоящим мучением. А в результате - поверхностные знания, усталость уже где-то на втором уроке, опять то же равнодушие и реагирование только на «сильнодействующие средства».

      Порочный круг: нервозность, напряженность, возбуждение ведёт учителя в тупик педагогического бессилия. А это приводит к еще более позорному и страшному явлению - к школе (которая по самой природе своей должна быть святым местом гуманности, человечности, храмом высокой культуры человеческих чувств) которая становится - как это ни странно, но это так - местом несправедливости. Не зная, что делать с учеником, который, по его мнению, умышленно нарушает дисциплину, умышленно оказывает неприятности, - учитель прибегает к наказанию. Слабость апеллирует к силе и насилию. Да, я долго думал, прежде чем написать это слово - насилие, потому что произвол и несправедливость всегда выливаются в насилие над волей, мыслью, чувствами. А уж как учитель обратил наказание, в силу, - тогда заканчивается, исчерпывается педагог и начинается надзиратель, которого ученики ненавидят.

    Конечно, было бы странно, если бы где-то в наше время, в нашем обществе кто-то в школе прибегал к палке, розгам, ремешку или подзатыльнику в буквальном смысле. Эти средства воздействия давно исчезли из жизни нашей школы. Но моральные розги, моральный ремешок и подзатыльник еще кое-где и до сих пор процветают. Спору нет - у нас тысячи и тысячи учителей, творческий труд которых служит примером духовной красоты человека. Но я с болью говорю: почти все те жизненные трагедии, в результате которых подросток в лучшем случае оставляет школу, в худшем же попадает в исправительно-трудовую колонию, приходятся на нашу педагогическую несостоятельность. Что бы подумали люди о враче, который бы сказал больному: «Состояние вашего здоровья безнадежное, лечить вас не стоит, можете заказывать гроб»? Такого врача и дня не держали бы в больнице, его бессердечие стало бы предметом общественного порицания. А в школе о том, что ученик безнадежный, что из него ничего не получится, нередко говорят не только ему самому, но и его родителям. Это умышленное желание «прохватить» ребенка до глубины души и является тем ударом палкой по чувствительному детскому сердцу, который, повторяясь, в конце делает ребенка нечувствительным, равнодушным к собственному достоинству.

     Жёсткие, «сильнодействующие» средства воздействия, которые, по мнению педагога, должны повлиять на ребенка положительно влияют, но не так, как он хочет. В одной школе учительница привела на родительское собрание двух школьников и предложили им читать: один читал быстро, эмоционально, второй же продемонстрировал свое бессилие - сбивался, переставлял слоги и слова, читал не то, что написано. Такое выставление напоказ неумения ребёнка, публичное унижение - уже само по себе большое зло. Но еще хуже то, что ученика, который не умел читать, это совсем не смущало, его обижало такое публичное унижение. Видно, уже столько подобных ударов моральным ремешком испытал он, что перестал чувствовать и наказания, и доброе слово. Так детскую душу, открытую для добра, ласки и справедливости, жестокость, немотивированные наказания и унижения покрывают непроницаемым ледяным панцирем равнодушия.

       Я получаю много писем от учителей и родителей учеников. Вот что рассказывает учительница из Киевской области.

    «В первом классе есть некий неповоротливый малыш Миша. У нас давно заведено: дежурные пропускают в школу только того, кто хорошо вытер обувь. Хороший порядок, но... Миша не успел вытереть сапоги до звонка и опоздал. Директор поставил его в коридоре и приказал: «Стой здесь, не сходи с этого места». Я не знала, что директор так решил проучить мальчика. Смотрю - стоит Миша. "Почему ты стоишь?" - спрашиваю. Молчит, глазами хлопает... Взяла я его за руку, отвела в класс. И что бы вы думали? И директора, и некоторых учителей возмутил мой поступок. Стали приклеивать ярлык: добреньким хочет быть, потакает нарушителям дисциплины... Горько и больно слушать такие обвинения».

      А вот другое письмо.«Третьеклассник Коля выполнил плохо домашнее задание. Учительница сказала: «Выйди к доске и порви перед классом свою тетрадь». Мальчик вышел, порвал. Как это может повлиять на ребёнка?» Может убить достоинство человеческое в душе ребенка. Может внушить злобу. Но угадайте, какие семена посеет смех и несправедливость? Вот они моральные ремешки: после проверки домашнего задания учительница называет фамилию ученика, который выполнил хуже, и тот должен раскрыть свою тетрадь, сказать «Так нельзя писать» - и показать всем ученикам, нося его от парты к парте; в одной из черкасских школ учительница написала в дневнике второклассника: «Володя все время на уроке улыбался». Дома родители прочитали, но не поняли, что здесь плохого. На другой день в дневнике уже грозная запись: «Володя продолжает улыбаться, примите меры»; в витрине магазина вывешен список неуспевающих; в школьном коридоре на стенде - «педагогические» характеристики воспитанников: такой-то ученик трудолюбивый и настойчивый, такой-то - лентяй, у такого-то плохие способности; за невнимательность на уроке ученика ставят у доски, а когда один не захотел стать, учительница ушла в канцелярию и позвонила в милицию: такой-то ученик сорвал урок; ученика с плохим поведением не принимают в кружки; в балетные кружки принимают только отличниц и т. д.

      Вот они, повторяю, удары духовного ремешка, калечащие душу ребенка. Каким гражданином станет человек, который уже в детском возрасте побывал в милиции и его не раз выставляли на публичное осуждение? Какой уважения к законам и правилам социалистического общежития можно ждать от того, кого не раз «прорабатывали», чью душу публично выворачивали? Для такого человека не будет ничего святого, ничего, что могло бы сдержать ее.

      Как часто можно читать догматические рекомендации педагогов-теоретиков о том, что только коллектив может повлиять на человека, только через коллектив можно казнить и миловать. При этом всегда цитируют выдающегося советского педагога А. С. Макаренко. Но почему же забывают, что А. С. Макаренко неоднократно подчеркивал большую роль личного влияния педагога на воспитанника? Если осмыслить всю его педагогическую деятельность, то станет совершенно ясно, что она является блестящим доказательством мощной силы воздействия человека-воспитателя. Макаренко никогда не говорил о том, что надо выставлять перед коллективом все недостатки и недостатки личности. Если бы это делалось на практике, то коллектив стал бы не мудрой воспитательной силой, а моральной палкой. Я знаю сотни фактов, когда именно вдумчивое, тонкое, тактичное педагогическое проникновения в духовный мир ребенка буквально спасало его.

       Я глубоко убежден, что некоторые приемы использования коллектива как средства сильнодействующего воздействия на ребенка - это лишь признак бессилия, растерянности педагога, непонимание самой сути коллективистского воспитания.

        Моим незыблемым педагогическим убеждениям есть истина: отзывчивость и кротость - и духовная сила, которая способна уберечь детское сердце от огрубения, озлобления, жестокости и равнодушия, от бессердечно-тупого отношения ко всему доброму и светлому в жизни и прежде всего к сердечному, тёплому слову. Возможно, в некоторых этот принцип вызовет ироническую улыбку: что же, будем ласковыми, а они нам на голову сядут... Не сядут, ибо зло в детском сердце рождается только грубостью, равнодушием взрослых.

       Но следует помнить, что ласка - это не сюсюканье и не всепрощение. Это - человечность. Это самая суть, самое средоточие коммунистической педагогики, для которой истина: человек человеку друг, товарищ и брат - не красивая фраза, а плоть и кровь взаимоотношений между людьми. Коммунистическая педагогика является сплавом идеи и гуманности, я бы сказал: это идея человечности, умноженная на доброту каждого учителя как живой личности, как неповторимого человеческого сердца с его радостями и горем.

      С чего начинается воспитание лаской, добротой, сердечностью? С нетерпимости к крику, шуму, угрозам, деревянному однообразию слов воспитателя и слов питомца. В школе должен звучать весь диапазон ласкового слова педагога - чтобы в нём звучали и наша вера в доброе начало в ребенке, и доверие к нему, забота о его судьбе, об успехе, тревога и озабоченность, и наше искреннее желание принести радость и доброжелательность, и обида, когда мы чувствуем, что на нашу доброту маленький человек еще не отвечает желанием быть хорошим. Ласковое слово имеет сотни оттенков, и педагог овладеет им, если будет знать душу ребенка.

     Семь лет учил я Степана В.- от первого до седьмого класса. Ему было очень трудно учиться. Три года ушло на то, чтобы мальчик, наконец, понял, что же это такое - арифметические задачи и начал решать. Он был очень уязвим, в глубине сознания мальчику не давала покоя мысль о том, что он почему-то не такой, как другие, не умеет так учиться, как другие. Но если бы я хоть одним намеком оживил эту мысль, он окончательно потерял бы веру в себя, и, наверное, оставил бы школу. Мой ежедневный разговор с ним о выполнении домашних заданий был, образно говоря, игрой на тончайших клавишах ласкового слова. Я никогда, ни разу не ставил ему неудовлетворительной оценки, потому что видел, что ребенок искренне хочет учиться, стремится к успеху. Все мои усилия были направлены на то, чтобы поддержать его. Я уверен, что если бы хоть раз обратился к «сильнодействующим» средствам воздействия на Степана через коллектив, то ничего, кроме беды, из этого не вышло бы. Кротость, сердечность - вот что спасло мальчика. В нем постепенно утверждалось самоуважение - чувствительность к собственной чести и достоинству, мальчику хотелось быть хорошим, и он напрягал для этого все свои духовные силы. Помню, с каким негодованием отвергал он попытки товарищей подсказать, подсунуть шпаргалку - ему все хотелось сделать самому. Закончив семилетнюю школу, Степан поступил в ремесленное училище, стал наладчиком станков, затем, через два года, вступил заочно в техникум, закончил его и теперь работает техником в экспериментальном цехе машиностроительного завода.

        Помню, как мальчик, бывало, по 2:00 бился над задачей, как трудно было помочь ему так, чтобы он и сам не заметил этой помощи; как на уроке, взяв тетрадь Степана, я делал вид, что впервые вижу его сегодняшнюю домашнюю работу по арифметике. Какую большую радость мальчику приносила сама мысль о том, что класс убежден - Степан самостоятельно решает задачи, он может уже обойтись и без посторонней помощи... С сожалением смотрю я на тех школьников, к которым коллектив «прикрепляет» сильного товарища на помощь - они настолько привыкли считать себя слабыми, что скажи следующим: «бездарь ты, ничего не умеешь» - и он не обидится.

       Воспитание лаской - это утверждение самоуважения. Я не верю в успех наказания, в котором есть хоть капля унижения человеческого достоинства. А это унижение как раз и начинается там, где что-то неладное, что есть в ребенке, выставляют напоказ, выворачивают детскую душу. Я не верю в наказание, если оно поражает в сердце, оставляет боль, откладывается в памяти оскорблением. Страшно представить себе человека с одеревенелым и озлобленным сердцем, воспитанного с помощью «моральной палки», в роли руководителя. И бездушие, бессердечность, отупение бюрократа, которые нередко мы с удивлением и отвращением наблюдаем в жизни, - это и есть ядовитые плоды озлобленности и черствости, посеянных в годы детства.

         К чувствам ребенка надо касаться лаской и добром, о плохом, что есть в ней, должны знать как можно меньше людей, пусть даже совсем не знает об этом коллектив - и это будет только лучше. Чем больше тонкости и тактичности в этой сердечной сфере взаимоотношений, тем более чувствительным становится ребенок, подросток к плохому в самом себе, тем больше стремится быть лучшим.

       Воспитательная роль коллектива состоит вовсе не в том, чтобы в глазах ребенка (а иногда и взрослого), он был пугалом, судилищем. Коллектив только тогда воспитывает, когда утверждает самоуважение личности, чувства собственного достоинства и чести. Искусство и мастерство воспитания человека коллективом заключается в том, чтобы он чувствовал, что вносит что-то хорошее, красивое в коллектив, и от этого и жизнь коллектива, и жизнь его самого становится счастливее, содержательнее. Многолетняя работа в школе привела меня к твердому убеждению: коллектив только тогда становится воспитательной силой, когда он видит в человеке достоинств в десять, в сто раз больше, чем недостатков. А это значит, что воспитание коллектива - это тонкая, филигранная работа воспитателя с каждой личностью, ласковое, человечное прикосновение к каждому сердцу, тонкая подготовка каждой личности к жизни в коллективе.

         Читатель может спросить: а что же все-таки делать, если в коллективе есть злостный нарушитель дисциплины? Я снова отвечу: зло в ребенке порождается только злом, устраняется только добром. Дайте педагогу - настоящему, талантливому - сорок детей-первоклассников, с которыми он будет работать от первого до десятого класса, - и в этом коллективе не будет ни одного нарушителя дисциплину, не будет умышленного зла, а не будет озлобленных сердец - потому что с первого до последнего дня воспитания он будет оберегать эти сердца от сильнодействующих средств воздействия, хранить их чистоту, чувствительность, мягкость, воспитывать непримиримость ко злу. Хулиган, умышленный нарушитель дисциплины не рождается вдруг. Его творят года бездушия, безразличия и бессердечия взрослых.

         Ласковость, если она утверждает в человеке самоуважение, - обладает чудодейственной силой: она развивает чувство стыда за плохой поступок. Умейте найти такое слово и так его сказать, чтобы не унизить ребенка и одновременно чтобы ему стало стыдно, - и победите как педагог. Слово это не заучишь из книги, и не запишешь с лекции профессора педагогики, оно рождается в сердце и окрашивается чувствами учителя. Можно сказать ребенку или подростку обычные слова: «Как же это так получается?», «Что же мы теперь с тобой будем делать?» - и эти слова коснутся чувствительных струн сердца, заставят пережить поступок, пробудят благородные движения души. Чудодейственная сила слова возникает из любви педагога к ребенку, из его глубокой веры в человека. Любовь к человеку и вера в него - это, образно говоря, воздух, на котором держатся крылья ласки и нежности.

         Пусть звучит в наших школах ласковое слово. Окружайте лаской детские сердца. Берегите человеческое достоинство, утверждайте в человеке уважение к самому себе, воспитывайте тонкую чувствительность к добру и злу. Как зеленый листок тянется к солнцу, так душа вашего питомца пусть тянется к ласке и добру. Не бойтесь быть ласковыми!

Автор: Сухомлинский В.А. // Сов. шк. - 1968. - № 4. - С. 43-49.