Рассказ "Ступая по осколкам"

СТУПАЯ ПО ОСКОЛКАМ

Солнце. Тишина.

Привычная жизнь, привычный круг. В простой одежде за столом сидит старик, рассеянно проводя кончиками дрожащих пальцев по гладкой бумаге распечатанного конверта.

«Подлежит сносу. Мне жаль, Виктор Семенович».

Сносу. Подлежит сносу. Такая красивая и громоздкая официальная речь. Почему бы просто не сказать, что денег на поддержание музея просто не выделяют?

Старик помнил свое детство очень хорошо. Тогда еще взрослые верили, что он ничего не понимает,  и говорили искренне, быть может, честно даже с самими собой.

— Чтобы построить новое, нужно снести старое. Пора уже разобрать тут все по кирпичику, хватит думать… А ну отпусти, стервец! — высокий и хорошо сложенный мужчина раздраженно тряхнул рукой, пытаясь вырвать ее из не по-детски крепкой мальчишеской хватки.

— Нет, папа, это ведь мама там жила! — почти плачет.

Мужчина темнеет лицом. Каждое напоминание острее фашистского ножа. Он вернулся, о, насмешка! Он, солдат, вернулся, а его Надя, его нежная Надя так и не пришла. Пропала без вести. Кажется, это им сообщили, передав оформленное по всем правилам письмо. Гладкое, точно ее кожа.

Старик прикрывает глаза, лучики солнца  из открытого окна скользят по сгорбленной спине.

Она, его мать, хотела помогать. До отца иногда доходили ее редкие письма. «Сегодня рядом взорвалась бомба, Витя-Витя, полдня возились с осколками». Он знал, знал как никто иной, ведь в тот день машина с фронтовыми врачами подверглась обстрелу. Они пытались спасти. Честно. Перед глазами встал придавленный колесом некогда белый халат и док, шевелящий губами: «По-мочь».

Все они хотели помочь. Себе, Родине, своим детям. Чтобы они не смотрели в небо на пролетающие самолеты стеклянными глазами, как мальчишка-шофер. Но вот досада, некому было помочь, потому что война забирает лучших. Отбирает надежду на счастливый исход.

— Снесем, — глухо повторил мужчина, до боли сжимая щуплое плечико сына, — снесем и построим новое.

У мамы были сильные руки. Они и резали, и кроили, и зашивали — дырку ли на его порванных штанишках, рану ли от разорвавшегося снаряда. Все могли эти мамины руки. Только кожа на них была гладкой-гладкой, совсем как бумага на письмах, что от нее приходили.

И дом был ей под стать — крепкий, но вместе с тем такой хрупкий, что прибывшие машины не оставили от него ни следа.

Зазвонил телефон, и Виктор Семенович осторожно нажал на кнопку принятия вызова. Из динамика раздался приглушенный голос:

— Семеныч, ты там не уснул часом? — старик аккуратно прижал трубку ближе к уху. Кажется, внучка говорила, что можно включать громкую связь, но он боялся. В его жизни было много шума.

— Иду, — откликнулся он, надеясь, что голос не дрогнул.

Снесем. Он шел по улице, не обращая внимания на теплое весеннее солнце, ласково скользнувшее по опустившимся плечам. Где-то по главной промчалась машина, из динамиков которой раздавался ныне популярный трек. «Снесем» — набатом билось в голове.

В музее прохладно, не как на прогретой улице. Казалось, здесь сами стены дышали холодом, как тогда, когда их заперли в подвале, человек тридцать мальчишек. Шурочка с соседней улицы громко плакала, отчего по ночам плохо спалось. После ее забрали. Только все равно плохо спалось. Наверное, потому что плач продолжал звучать в голове.

Сегодня по плану экскурсия. Очередная просьба от школы, он даже не обратил внимания на номер учреждения: «Расскажите детям о войне, пусть поймут, что такое война. Покажите каски, ружья, но не усердствуйте, не надо. Будем вам очень благодарны, Виктор Семенович». Он тогда еще покачал головой. Разве можно рассказать о войне мягко?

С улицы ворвалась целая ватага оголтелых ребятишек. Небрежно покидав ветровки на заботливо протертый им стол, тут же начали оглядываться по сторонам, с интересом рассматривая фотографии. Здесь отовсюду смотрели лица с пожелтевших вырезок, улыбающиеся, живые. Одиночные фото и групповые, все, что они смогли найти. Не осталось людей, осталась лишь бумага.

— Что ж, — вздохнул он, — идемте за мной.

На музей в огромном здании жилого дома выделили всего три комнатки — две под экспонаты и одну служебку. В первой они постарались разместить ружья и каски, — ржавые, собранные буквально по кусочкам, не то что в других музеях, где они возлежат на обитом красным бархатом пьедестале. Не в обиду им нет, там они нужны для другого — рассказать и показать. В этом захудалом музеишке другая цель — найти и достучаться. На длинных столах лежат ключи, штыки, чашки и плошки, если честно, не более чем груда никому не нужной рухляди.

Вот и дети не понимают. Какой толк в разглядывании куска ржавой железяки? Снаружи весна, и так хочется гулять, но нет же, смотрите, почему же не смотрите?

— А можно потрогать?

Старик отрицательно качает головой.

— В каждом осколке чья-то жизнь. Из этой чашки пили молодые солдаты до того, как начался обстрел, вот взгляните, на стене висит их фотография. Здесь ось от телеги, ее нашли вбитой в землю.

Он не сказал, что там же нашли и каску солдата, наверное, погребенного навеки. И останки. То, что от него осталось.

Второй зал не намного интереснее, просто множество записей, писем. Они громоздятся за стеклами, перекрывают друг друга, самые разные почерки и люди, их писавшие… Возможно, родственники, получившие известие о найденных останках на миг почувствовали…

Спокойствие? Наконец узел, завязавшийся от долгого ожидания, надежд и страхов, распался, разрубленный одним безжалостным подтверждением. Они сами примерили на себя эту неблагодарную работу, — ездили по местам боевых действий, и рыли, рыли. Выкапывали снаряды, осколки… Остатки?

Да, пожалуй, так.

Сегодня он уходил из музея раньше, солнце стояло в зените, безжалостно припекая непокрытую макушку. С каждым мигом на сердце становилось тяжелее, каждый шаг отдавался болью. Перед глазами все поплыло, асфальт дороги внезапно прыгнул ему в лицо.

— Мужчина, — чей-то звонкий голос окликнул его, — с вами все в порядке?

Мягкая ладошка прижала пальцы к шее, проверяя пульс. Затем почувствовался обволакивающий холод, похоже, решили приложить бутылку с водой. Виктор Семенович с трудом открыл глаза. Перед ним замаячило что-то рыжее, кажется, мелькнула девичья коса.

— Нужно помочь, — бросил кому-то незнакомый девичий голосок, — у него явно тепловой удар…

«Нужно помочь, Витя, мальчик мой, нужно. Если не мы, то кто? Не бойся, мой милый, мама вернется, обязательно. Веди себя хорошо, поживи пока с дедушкой Шурочки. Я найду нашего папу, и мы вместе вернемся за тобой»

Воспоминания сменяли друг друга, точно как на старой фотопленке. Нет, не вернется. Нет больше ни дедушки, ни его маленькой Шурочки. Его мать ушла искать, а в итоге пытались отыскать её. Два года, каждый выезд — новая несбывшаяся надежда. Он ведь нарочно искал там, где она могла быть, словно наяву ощущая её нежные руки у себя на макушке.

Что-то мокрое и холодное коснулось его лба.

— Виктор Семенович, проснитесь, ну что ж вы так! Окно нараспашку, шторы не прикрыли, солнце палит! Вам же в этот ваш музей нужно, сейчас же просыпайтесь! — настойчивый голос вырывает из мутного, болезненного сновидения.

— Я… Что?..

Старик осматривается. Его взволнованно тормошит соседская девчушка, Александра, кажется. Она часто захаживает, навещая его. Вот и сегодня, наверное, узнала, что он не пришел в музей, забеспокоилась и прибежала.

Виктор Семенович повел плечами, стараясь улыбнуться ей.

— Все хорошо, — кивает, — все хорошо. Беги уже, балаболка, в школу опоздаешь.

Как только она, испуганно ойкнув, убегает, старик потирает пальцами виски и снова касается гладкой бумаги. Одним решительным движением вскрывает и всматривается в буквы.

«Мы совершили невозможное, Виктор Семенович, вы мой должник. Принято решение о том, что здание сносить еще рановато. Мои поздравления, Виктор Семенович».

Сон, просто очередной дурной сон, навеянный вчерашней работой допоздна — пытались наконец систематизировать информацию из предоставленных о пятом секторе отчетов. Мужчина встал, сдернул куртку с вешалки и, не торопясь, отправился в музей.

Людей было много, кто-то спешил по делам, кто-то с обеспокоенным видом переговаривался по телефону. В кои-то веки он расслышал даже настойчивый птичий щебет, словно пытавшийся перекричать редкий шум автомобилей.

Каждый из них бежал, крутясь в колесе своей жизни. Никто из нового поколения не знал иного бега — состязания на жизнь, когда в желудке пустота, а силы дают стучавшие набатом слова: «Нужно помочь». Каждый несет в груди что-то свое: любовь к дому, к работе, к любимому человеку, в конце концов. Когда звучит гимн, люди ощущают единение — гордость за страну, что связывает их всех в одну большую семью.

Не каждому дано понять, что за красивыми словами скрываются непривлекательные осколки. И мы спешим, когда нужно помедлить, медлим, когда нужно поторопиться. Ступаем по осколкам того, что осталось без колебания отдавших жизнь за Отечество, за свой дом и за тех, кто был им воистину дорог.

Улыбнувшись, он идет дальше. Он вспоминает материнские руки, нежные, с гладкой кожей — и поглаживает письмо в кармане. Они продолжат поиски, и, быть может, отыщут, и расскажут о многом удивительно простом, но почему-то никем не изведанном — ведь нужно доносить мягко, боясь ранить.

Нет, сейчас не нужны слова, пусть лучше говорят ржавые осколки — в них куда больше веса и правды. Ну а пока…

Солнце. Тишина.

Привычная жизнь, привычный круг.