Не время умирать

«Не время умирать»

***

-Вставай! Вставай, говорю же тебе!

Где-то вдалеке тупым гулом разносятся слова.

-Вставай!

«Машенька, моя милая Машенька, не буди меня на рассвете. Позволь мне остаться здесь еще ненадолго. Молю», - так тихо я прошу свою Машеньку позволить мне остаться здесь, в спокойствии, в любви, в безопасности еще чуть-чуть. Я точно знаю, что здесь, совсем впритык лежит рядом моя родная и зовёт меня начать очередной день. И вот я аккуратно и почему-то тяжело тяну руку к ней, пытаясь понять, где же её чуть спутанные, всегда так органично скользящие сквозь мои грубые пальцы волосы. Не чувствую. Меж тем пульс, который ранее я не ощущал, сбивает вытянутую руку, и я бросаю ёё вниз. «Всё не так. Где ты, Машенька?»

Глаза. Я пытаюсь разомкнуть их попеременно, то резко сжимая, то с силой разжимая.

Тусклый свет просачивается сквозь небольшую щель глаз, которую удерживать мне с каждой секундой становится всё тяжелее. Я пытаюсь достать себя из омута грёз, в котором есть я и она. Но что-то вдруг коснулось моего лица, так неаккуратно, так быстро и неприятно коснулось. Всё той же пульсирующей рукой я тянусь к своему лицу, чтобы понять, что это. И вдруг мою руку резко одергивают и тянут с той силой, которая может поднять и меня. Мои глаза открываются, словно глаза умалишённого, словно дикого зверя загнали в тупик и желают извести до полусмерти. И вновь этот неистовый тупой звук, сопровождающийся криком с надрывом: «Вставай!»

Очертание лица, находящегося передо мной, не принадлежало ей, моей Машеньке. Всё, что сейчас предстало передо мной, - это напуганное, чёрное, кровавое, жуткое лицо мужчины, чьи иссохшие губы шевелились в такт со словами, что они воспроизводили: «Вставай, солдат! Не время умирать!»

Быть может, время.

***

Сегодня июль. Год 1942. Котомки мои худы, но собраны. Великий Сталинград встречать нас вознамерился. И было бы отрадно, если б мирные ребятишки, что вечно снуют по околицам города и не боятся проливных дождей, были первыми, кого бы мы: Иван, Гришка-свирепый волк и я, - встретили с широкими улыбками. Но нет. Враг близко. Он всюду. А я страшусь этого. Да, мне не стыдно признать, что меня берет сильная дрожь, как только мысли мои сходятся в одной неминуемой точке – погибель близка. Но насколько? Сегодня? Завтра? Через месяц иль пару лет?

***

Вечером мы, совершая наш привычный за десять дней обряд, собрались посреди густо наваленных и загрязнившихся бушлатов. Не сразу зажженная спичка, которая после полетела в центр еще сырых веток и найденных за завалами обветшалого здания досок от, вероятно,  разорванных напольных покрытий, завершила обряд зажжения костра.

-Друг, слыхал: Петька-то, который плешивенький, вчера взял да и умер, – Иван, толкнув меня в бок, чуть шепотом произнес, сам, видно, боясь своих слов.

-Как умер?

-Да, кажется, струсил.

-Разве можно умереть от трусости? Думается мне, что пуля вражеская или болезнь дикая погубить могут. А трусость-то как? – я в недоумении смотрел на товарища, который пожимал в ответ плечами.

Гриша тем временем приближался к нам, но, остановившись у довольно уже хорошо разыгравшегося кострища, присел на корточки, попутно протягивая руку к огню. Папироска в его руке живо загорелась, но товарищ, резко одёрнув кисть от языков пламени, уместил дымящую самокрутку меж губ.

-Что, бойцы, лясы точите?! – подсевши к нам с Иваном, Гришка затянулся, кажется, что есть мочи и выдохнул дым нам в лица со словами: «Эх, я бы в бой и за крепчайшую папироску ринулся. Прямо-таки не щадя ни единой души!» - слова его так уверенно звучали, что никто из нас и не решился вступить с ним в дискуссию. Свирепым волком кликали его еще с детства, и на то были причины.

Я смотрел на лицо своего старшего товарища, выражавшее крепость духа, иногда переходящую в чистое хвастовство. И думалось мне, что он, человек без страха и упрёка, человек, однажды подставившийся под пули неприятеля, дабы защитить мою неокрепшую душу солдата, знает, чего стоит жизнь.

-Гриша, а, Гриш, ты-то слыхал,  - чуть запинаясь продолжал Иван, - Петька-то…который…ну, этот…того…

Я, всматриваясь в лицо адресата, ждал реакции, которая бы показала мне, как такой человек принимает смерть стороннего товарища. И мои ожидания оказались с лихвой одарены всем спектром эмоций, уместившихся в нескольких секундах на нескольких десятках сантиметрах анфаса Григория.

Поначалу схмурив брови и всматриваясь куда-то вдаль, Гриша даже ухом не повел. Но немного погодя он вытащил папиросу изо рта и с прищуром глянул на Ивана, который вжался в то место, где сидел и прежде.

-За бравое дело умер? – уголки губ Григория ненадолго приподнялись и сиюминутно опустились.  - Судьба свела? М? Что молчишь? – не давая вставить слово Ивану, Гриша продолжать давить. - Смерть – это единственное, что нам гарантировано. И лишь от нас, друзья мои, зависит, как мы эту подругу встретим!  - его слова звучали громко, эхом отдаваясь в столь большом, но полупустом помещении, по углам которого были рассредоточены караульные, которые моментально оглянулись на внезапно раздавшийся возглас нашего старшего товарища.

Иван, чуть медля, будто нехотя выдавливал из себя каждое последующее слово: - Знаешь, от трусости, - повторил он то же, что сказал некоторое время назад и мне.  

Расправив плечи и приблизившись к Ивану, Григорий смотрел на него пристально, то и дело наклоняя голову то вправо, то влево, как будто зверь перед своей жертвой кичится своим превосходством и гнетёт своим нависанием над ней: - Ну-ка, ну-ка. Что значит от трусости? Я такой формулировки критически не пониманию!

-Гриш, Гриш, а я-то что?  - затараторил бедолага.  – Когда командир-то наш вчера приказал перекреститься и готовиться к атаке вражеской, тогда и Петька, - кивнув в сторону госпиталя, расположенного в нескольких десятках метров от нас, он продолжил, - обомлел, побледнел, затрясся да и упал там, где стоял.

-Упал да и упал! Это что, смерть его настигла? – недоверчиво погладывал на Ивана Гриша.

-Так да. Там и помер. Испуг, кажется.

-Вот те на!  - ударил себя по коленям Григорий и вмиг поднялся, - Это что получается, в могилу человека страх свести может?! Нам, товарищи, в бой на рассвете выдвигаться, а мы бойца теряем прежде, чем неприятель нас врасплох застать может. Мы защита наших родных! Мы защита нашей страны! Осёкся где-то на мысли, что трусость берёт верх над тобой – и всё, каюк тебе!

Слова этого матерого волка были убедительны. Но только вот что поделать мне? Страх глубоко засел в моей голове. И ведь я толком не могу понять, что именно меня пугает. Что завтра, быть может, я не вернусь сюда, в эту богом забытую ночлежку, которую нам дали для передержки солдат до начала военных наступлений. Или что я не вернусь домой, где ждёт меня она. Или что она меня не ждет уже? Эти мысли я гоню от себя прочь. Передо мной Григорий, человек, в словах которого я могу найти себе причину забыть всю трусость, по сию пору одолевавшую меня.

-Ты прав, Григорий,  - тихо начал я,  - мы все здесь за одним. Дать отпор. Защитить Родину. Подарить свободу тем, кого мы любим,  - слова мои были обрывистыми, но, несмотря на это, я точно знал, что был сам уверен в том, что говорю.

Поднявшись с наваленных бушлатов, я уверенным шагом подошел к Григорию, чьё лицо выражало непоколебимость, и положил руку ему на плечо, похлопывая несколько раз: - Времени до утра совсем немного осталось. Завтра будет трудный день, - опустив руку с товарища, я направился в сторону улицы, откуда веяло ночной летней прохладой.

Пройдя одного и второго караульного, я остановился у металлического поручня, на который облокотился всем телом так, что голова моя опрокинулась вниз. Всё, что сейчас попадало в обзор, - это чуть видневшиеся сквозь пелену тумана звёзды. Тяжело выдохнув воздух, с которым вышел весь груз сомнений, я выпрямился и закрыл глаза.

Я знаю, за что стоит умереть.

***

Сентябрь. Год 1942. Пару дней назад не вернулся с поля боя Иван. И я не знаю, писать ли письмо его родным с новостями, которые неминуемо растерзают их сердца. Ведь быть уверенным в том, что его нет больше, я не могу. Солдаты, уходившие с ним в северную часть плацдарма, видели, как он направлялся в окоп. А после, когда жутчайшая перестрелка прервалась, и отряды поспешили вернуться за подмогой, Ивана с ними не оказалось.

Мы, юнцы, которые вступили не столь давно в ряды защитников Отечества, сражаемся с такими же юнцами, преодолевающими в себе малодушие. Но, находясь по разные стороны эшелона, мы имеем совершенно полярную идеологию. Убийство ради убийства. Убийство ради защиты. Границы нашего морального облика близки к тому, чтобы размыться. Но я держу себя в узде, потому что знаю, что стоит  за мной. А главное – кто.

Я вижу, как Гриша, практически не демонстрируя этого, очень переживает за Ивана. Хоть и иногда он демонстрировал своё, как со стороны казалось, превосходство над товарищем, но он очень дорожил им, любил его. А как быть иначе? Братья же всё-таки.

За день Григорий скуривал по двадцать самокруток, такого он не позволял себе, даже когда у него этих курительных смесей было вдоволь. А сейчас в условиях, когда провизию доставят не скоро, папирос не достать вовсе, он продолжает подносить их ко рту одну за другой.

-Гриш, похлебай бульон, хоть немного, - протянув товарищу чеплашку с супом, я дошел к нему практически вплотную, - тебе нужно поесть.

-Я не буду, - отрезал Гриша, поднеся к губам очередную папиросу.

Таким немногословным он не был никогда. Глаза Гриши не выражали ничего, пустота заполнила всего его. Понимаю, почему он даже притрагиваться к бумаге не хотел. Как написать отцу и матери, что не уберёг младшего брата? Но и как не уберег?

Война ведь не щадит ни близких, ни родных. Гришка не должен брать на себя эту чудовищную вину. Этот полигон забирает у нас всё: друзей, родных, себя. Но главное – не потерять себя до того, как твоя нога переступит порог кровопролитного буйства.

Светлая голова нужна сейчас и мне и ему. Так хочу я дать дружеский, братский совет своему товарищу: держаться, крепиться, собраться духом и идти в бой за всё то, что было и есть у нас. Но я молчу, не говорю ему ни слова и вижу, что тишина вокруг него не перебивает разрывающие на части мысли внутри его кажущейся сильной натуры.

Так, в молчании, прошел день, который мы не завершили нашим привычным вечерним обрядом разговоров у костра. Этот день разделил всё на до и после.

***

«Земля сырая. Слёзы по погибшим с неба обрушились на неё. Будут ли они обрушаться по мне? Посмотрим. С Богом».

***

Я лежу в окопе уже несколько часов, сырая земля отдаёт холодом. Дождь всё не прекращается, и раскаты грома с периодичностью обволакивают звенящий шум от продолжительной картечи где-то вдалеке.  Мне тяжело шевелиться оттого, что пуля неприятеля просвистела не просто рядом, а попала мне в ногу. Радуюсь ли я тому, что она не подстрелила меня, как рядом замертво лежащих бойцов? Не знаю.

Молиться о себе мне совсем не хочется. Молюсь я только лишь о той, что ждёт меня дома. Молюсь, чтобы жива была именно она. Жива и здорова. Я чувствую, что мысли о моей Машеньке дают мне силы. Мне нужно идти. Нужно. С силой я приподнимаюсь с продавленного мною места в образовавшейся каше из грязи и толкаю себя вдоль окопа, который, если преодолеть метров двести, выведет меня к центральному гнезду, от которого я смогу направиться в штаб.  И вот я иду, волоча подбитую ногу. Боль продирает всё тело, звенящим отголоском закрепившись в моей голове. Но я иду. Заложило уши. Видимо, граната разорвалась неподалеку. Если задержусь здесь ещё, то погибну, как эти бравые ребята, оставшиеся лежать среди этой слякоти. Шаг. Еще шаг. Даются они с каждой секундой всё тяжелее.

«Не останавливайся, боец. Тебя ждёт она», - уговариваю я себя. Мысли о боли ненадолго отступают, когда я в голове я рисую её милые черты: прекрасные карие глаза, всегда доброжелательная улыбка и…

Грохот. Сильный взрыв где-то рядом наперебой с картечью. Ударной волной меня сносит и так с ослабевших ног, и я лечу назад, земля уходит из-под ног. Но что-то держит меня. Держит крепко и не даёт упасть.

-Думал, оставлю тебя, друг? – знакомый голос, пробирающийся сквозь заложенность слуха, доходит до меня.

-Гришка, ты?

-Я, братец, я.

Поддержав мою спину, он резко обошёл через правое плечо и взвалил меня на бок так, что львиная доля моего веса приходилась на него. Мне лишь оставалось подступать ему в темп здоровой ногой.

-Как ты здесь оказался? Ведь ваш отряд отослали в северо-восточную часть плацдарма.

-После бомбёжки, которую фрицы устроили здесь, нас рассредоточили по гарнизону, а тех, кто вызвался проверить, живы ли вы, отправили сюда.

-Но ты один.

-Да, я один.

-Ха, - усмехнулся я, - желающих немного.

-Я знал, - помедлив, продолжил Гриша, - я знал, что мой долг – найти тебя. Ты мне как брат, понимаешь? А смерти второго брата я бы не пережил.

Мы продолжали идти. На каждом шаге, который давался мне с трудом, укрываясь от осколков разрывающихся гранат, я ощущал дикую боль. Гриша вёл меня, крепко держа и вселяя уверенность в то, что вот, пройдя еще немного, почти за поворотом, то самое гнездо, от которого мы выйдем в штаб. И я поверил в счастливый исход. Глубоко вдохнув грязный воздух, я посмотрел на небо, по которому разверзнулись раскаты молнии, и увидел черный сгусток металла, который был мне знаком. Он летел прямо в нас. И я знал, что будет.

Толкнув Гришку вперед, я прыгнул изо всех сил, которые еще оставались в моём теле, и накрыл его собой. У меня не было и секунды сомнения, что это правильно. Он должен жить. Мой старый добрый свирепый волк, который показал мне, что, однажды чуть не отдав жизнь за меня, он, не колеблясь, принял это решение. И я своё принял.

 Меж тем я чувствовал, как металл, таивший в себе неминуемую смерть, вот-вот разорвется на части. Оставались считанные секунды. И единственное, что я сейчас хотел, чтобы мой Гриша знал, чего стоит настоящая дружба.

-Долг за долг, Гриш. Не так трудно умереть за друга. Главное – найти такого друга, который бы стоил того, чтобы за него умереть.

Страшный взрыв. Боль обуяла всё тело. Боль. Боль. Боль. Боль стихает. Еще стихает. Я почти ничего не чувствую. Я ничего не чувствую.

***

-Вставай! Вставай, говорю же тебе!

Где-то вдалеке тупым гулом разносятся слова.

-Вставай!

«Машенька, моя милая Машенька, не буди меня на рассвете. Позволь мне остаться здесь еще ненадолго. Молю», - так тихо я прошу свою Машеньку позволить мне остаться здесь, в спокойствии, в любви, в безопасности еще чуть-чуть. Я точно знаю, что здесь, совсем впритык лежит рядом моя родная и зовёт меня начать очередной день. И вот я аккуратно и почему-то тяжело тяну руку к ней, пытаясь понять, где же её чуть спутанные, всегда так органично скользящие сквозь мои грубые пальцы волосы. Не чувствую. Меж тем пульс, который ранее я не ощущал, сбивает вытянутую руку, и я бросаю ёё вниз. «Всё не так. Где ты, Машенька?»

Глаза. Я пытаюсь разомкнуть их попеременно, то резко сжимая, то с силой разжимая.

Тусклый свет просачивается сквозь небольшую щель глаз, которую удерживать мне с каждой секундой становится всё тяжелее. Я пытаюсь достать себя из омута грёз, в котором есть я и она. Но что-то вдруг коснулось моего лица, так неаккуратно, так быстро и неприятно коснулось. Всё той же пульсирующей рукой я тянусь к своему лицу, чтобы понять, что это. И вдруг мою руку резко одергивают и тянут с той силой, которая может поднять и меня. Мои глаза открываются, словно глаза умалишённого, словно дикого зверя загнали в тупик и желают извести до полусмерти. И вновь этот неистовый тупой звук, сопровождающийся криком с надрывом: «Вставай!»

Очертание лица, находящегося передо мной, не принадлежало ей, моей Машеньке. Всё, что сейчас предстало передо мной, - это напуганное, чёрное, кровавое, жуткое лицо мужчины, чьи иссохшие губы шевелились в такт со словами, что они воспроизводили: «Вставай, солдат! Не время умирать!»

Быть может, время.