Сказка "Монолог о книге"

Сказка «Монолог о Книге»

Она родилась в тысяча девятьсот двадцать восьмом году. 

Её запеленали в твердую обложку, посмотрели на неё с улыбкой, погладили крепкий корешок и сказали: «Вот это красота!». А затем отдали кому-то со странным запахом и запутанными, беспрестанно сменяющими друг друга идеями. С тех пор она сменила сотни домов, тысячи рук и из бесконечных путешествий вынесла из всего этого кое-что очень и очень важное. 

Она была книгой. 

Просто книгой: черные, стройные буквы, напечатанные на шершавой, сухой, уже пожелтевшей от лет бумаге. Теперь, уносясь мыслями в далёкую, почти забытую юность, она не могла даже представить себя молодой, с неосыпавшейся позолотой тиснёных букв названия и без шрамов от ногтей на краешках страниц. 

Она была книгой. 

Она не помнила себя никем другим, хотя точно знала, что была когда-то деревом – прекрасным и диким. Во всяком случае, книге хотелось в это верить. Она знала и то, что перед тем, как стать книгой, она прошла долгий путь: её срубили, её распилили на части и растёрли в пыль, а затем её прах смешали с клеем и давили, давили, давили… 

Должно быть, ей было больно. Но этого книга тоже не помнила. 

Зато она помнила всех, кто открывал её, потому что невозможно забыть существо, чью жизнь ты знаешь так, будто она прожита тобой лично, будто она была твоей жизнью. Стоило человеку вчитаться в ряды букв на страницах нашей книги, как она, словно получая взамен своей истории – его, почти чувствовала его воспоминания, видела его путь от начала до конца. Видела для того, чтобы среди множества судеб, хранившихся в ней, выбрать именно ту, которая сможет добраться до самого его сердца – и остаться в нём навеки. 

Она помнила всех своих читателей – тех, перед чьими глазами её буквы выстраивались в строки, словно бравые солдаты – в шеренги, и обретали смысл, становились нужными. И она была так рада, так счастлива говорить с ними, для них; говорить, захлёбываясь от переполнявших чувств, – и она говорила, а звук её голоса пробирался сквозь болота человеческого равнодушия и дебри скептицизма к самой душе. 

Она была книгой. 

Она стояла на полке, втиснутая в ряды таких же, как она, книг – все со своими рассказами и историями, со своими секретами. Они всегда молчали – у них было не принято говорить друг с другом, чтобы их слова, предназначенные только людям, сохранили тайну, которая была пронесена сквозь торопливый поток времени. И люди, приходящие к ним, тоже молчали, ведя безмолвный диалог лишь со своими бумажными избранницами – тишина вокруг была иллюзией, созданной для того, чтобы книги и люди могли побыть наедине. Таков был порядок. 

Иногда люди бывали злы. Сколько раз книга видела, как израненные грубыми руками друзья и подруги возвращались на свои места в потёках клея, блестя в тусклом свете полосками скотча, сколько раз ей самой мяли страницы, рвали обложку, оставляли её на сыром подоконнике – все книги проходили через это, гордо неся своё бремя, пока могли, и каждая из них со страхом ждала того часа, когда обветшает настолько, что слова её станут никому не нужны. Когда ран становилось слишком много, книги уходили так же тихо, как и жили, и шёпот их страниц навеки затихал. Молчание было их прощальной песней и немым укором тем, кто не находил в себе сил ответить добром на добро. 

Наша книга была не лучше и не хуже других. Её знали и любили – когда-то больше, когда-то меньше. С кем-то она сталкивалась лишь единожды, кто-то возвращался к ней, кто-то мечтал остаться с ней навсегда. Кто-то трепетал от её рассказов, а чьё-то сердце ей не удавалось растопить, но она была и её помнили, пусть и не всегда так, как она хотела. 

Она была просто книгой,

и её история подошла  к концу.