«В блокадном Лениграде»

«В блокадном Лениграде»

В течение последней январской недели нас, школьников,окружили уроки, мероприятия, акции, посвященные семидесятипятилетилетию снятия блокады Ленинграда. Конечно, в необходимости знания о войне и цене победы сомнений нет, однако детям, растущим в мирное время и не испытывающим нужды в обычных человеческих потребностях, трудно понять тех, кто пережил то страшное время. Фильмы, книги, истории дают информацию, помогают представить обстановку, вызывают отвращение к войне, но все равно не дают точной картины. Разве можно узнать вкус яблока, не укусив его? Мы можем сколько угодно осматривать его, слушать тех, кто уже ел похожее, но так и не поймем, пока не попробуем.

В пятницу, освободив от последних уроков, мой класс привели в кабинет-музей. Девушек-ведущих и выступающих я слушала вполуха, не отрывая взгляда от повторяющихся черно-белых кадров блокадного Ленинграда. Отдельные факты, цифры, фразы попадали в голову и крутились в ней, как виниловая пластинка в проигрывателе. Из транса меня вывело небольшое оживление и учительница, помогающая сесть пожилой женщине, блокаднице. После краткого представления она, поправив очки и опустив подрагивающие руки на колени, обращается к нам:

— Какие будут вопросы?

Я оглядываю класс и видя, что никто не изъявляет желания спрашивать, подаю голос:

— Расскажите, пожалуйста, о своей семье.

Она устремляет на меня глаза, загороженные толстыми стеклами очков, и спустя несколько секунд отвечает:

—В семье нас было пятеро: мама, папа, я,сестра и брат. Когда началась война мне было всего четыре года, брату — семь, а сестра несколько месяцев как родилась. Мама работала учительницей в местной школе, преподавала в начальных классах, отец — на военном заводе. Лица родителей, как и сестры, почти стерлись из памяти, да и мирный Ленинград вспоминается с трудом. Жили дружно, любили друг друга, хотя изредка мы с братом ссорились, не поделив игрушки. Но тут нагрянула война, и все пошло прахом.

Седая голова блокадницы слегка наклоняется, морщинистая рука прислоняется к такому же морщинистому лицу. Рефлекторно опускаю глаза на свои пальцы, ожидая продолжение рассказа. После короткого вздоха, который всегда издают перед тем, как сказать о чем-то тяжелом из прошлого, чуть менее уверенный старческий голос слышится вновь:

— Страшно было. В бомбоубежище бегали по шесть-по семь раз за день, чтобы не слышать смертоносные громовые раскаты.  Даже сейчас внутри все дрожит, как вспоминаю мрачные, пропитанные страхом стены подвала. Сидя в углу, прижатая с одной стороны братом, а с другой – мамой с плачущей сестрой на руках, вздрагивая от каждого взрыва, я надеялась, что все это ненадолго и скоро закончится.

Рано начавшаяся зима выдалась холодной. Морозы крепчали с каждым днем. Не было отопления, света, воды. Никакая одежда не спасала от пронизывающего холода. Но голод оказался страшнее. Все, что мы получали — маленький черный кусочек хлеба, муки в котором было ненамного больше, чем жмыха, целлюлозы, соды, отрубей. Мы его не ели — рассасывали, чтобы хоть немного продлить удовольствие и обмануть болящий желудок.  

Ту зиму с большим трудом, но перенести удалось. И в марте сорок второго года пришедший с работы папа сказал, что нужно готовиться к эвакуации. Маму и нас, троих детей, везли по Ладожскому озеру, по Дороге жизни. На большой земле мы и многие другие семьи сели в товарный вагон. В середине стояла железная печка. Не знаю, кто ее топил, но она давала немного тепла. Ноги, несмотря на то, что были в валенках, примерзли. Эти месяцы мама, не жалея себя, отдавала нам все, что могла. Уставшая и изголодавшаяся она не выдержала дороги и умерла. Я запомнила лишь ее плач и руки, тянувшиеся к нам, чтобы прижать к сердцу в последний раз. Но взрослые не пускали к ней: могла задушить в судорогах. На одной из станций двери вагона открылись. Вошли двое мужчин, взяли маму на носили и унесли прочь. Брат был старше, он осознавал случившееся и сильно плакал. Я же, впервые увидевшая смерть, еще не понимала, какое горе произошло и плакала оттого, что плакал брат.

Блокадница порывисто выдыхает, прижимая сложенный в несколько раз белый платок к глазам. Сзади слышу чьи-то всхлипывания; у рядом сидящей девочки ресницы блестят от слез, а на красных щеках — мокрые следы. Горло сдавливает, и я перевожу расфокусированный от сдерживаемых слез взгляд на окно.

—В этом вагоне нас везли тринадцать суток до станции Грязи. Сестренка заболела дизентерией, и по прибытии на лошади с санями ее увезли в больницу. Меня и брата отвели на второй этажвокзала вместе с другими сиротами и положили на кровать. Ходить мы уже не могли, и были похожи на обтянутых тонкой кожей скелеты с большими глазами. Детей стали разбирать чужие люди. Когда какая-то женщина пришла за братом, я попросила забрать и меня, но так сказала, что не сможет прокормить двоих. Я осталась одна. Через сутки-двое за мной пришла моя приемная мама. Она взяла меня на руки и долго несла. Мой новый дом оказался маленьким, с покрытой камышом крышей, крошечными комнатками. В одной — стол и две табуретки, в другой — железная кровать, печка и сундук, где и была моя постель. Жили очень бедно. Электричества не было, поэтому использовал керосиновые лампы. Мама болела и занималась бытом, папа работал сторожем на железной дороге. На фронт его не взяли, потому что был слишком низким, меньше полутора метра. Вот в такую семью я попала.  Ели мало, но имели козу, которая, наверное, и спасла мне жизнь своим молоком, стакан которого каждый день давала мне мама.

Долгое время я не могла назвать приемного отца папой. Когда меня только забрали, он, нахмурившись, строгим голосом спросил у жены, почему та не взяла мальчика. Это мне, конечно, не понравилось.

Как-то летом отец сказал, что мы идем в гости. Когда мы пришли, я увидела на порожках дома брата и его приемную маму. Мы были очень рады видеть друг друга, плакали и обнимались. Он показал мне свой дом,подарил книжки (я в четыре года читала даже газеты). С тех пор мы постоянно поддерживали общение.

Об окончании войны мы узнали от соседки, радио ведь не было. Она постучала в окно с криками: «Марфа, Марфа (так звали мою приемную маму), война закончилась!».  Радостные, со слезами на глазах люди вышли на улицу. Тот день был, наверное, самым счастливым в моей жизни. Это все, что я помню.

Блокадница взволнованно встает, кивком принимает небольшой букетик хризантем и садится в первый ряд. Мероприятие продолжается еще десять-пятнадцать минут, в течение которых я думаю только об услышанном. Попрощавшись со всеми, выхожу из школы. Ноги сами ведут меня к дому по навечно отложившейся в памяти дороге, но останавливаются возле высокого памятника воинам-землякам. Двое мужчин, выточенные из белого камня, гордо стоят на постаменте и смотрят вдаль. Каждый день я прохожу мимо него, не замечая, но сейчас он, сливаясь с рассказом, вызывает печальное беспокойство. Вроде бы все хорошо, войны нет, но все же, как говорят, сосет под ложечкой.  Тяжело вздохнув, продолжаю свой путь, мысленно благодаря всех погибших и выживших в той войне за мирное небо над головой.

                                                                  Учащаяся 11  класса Козьякова Диана