"Месть"

                                                Мария Сарызина

                                                       «Месть»

                                                      (фэнтези)

   Одинокий лунный серп на беззвёздном небе светит по узкой долине меж скал отвесных, серебрит тёмные деревья и крыши, в далёкой реке отражается. Мужчина с пепельными волосами ушёл далече от родного села, с грустью он смотрит на лес вдалеке и поёт печальную песню о лебеде молодом, одиноком. Он не слышит чужих шагов подле себя, прислонившись спиной к большой каменной глыбе. Где-то справа мелькает тень, и спустя мгновение кто-то сжимает рукой горло его. Человек смотрит глазами, от ужаса распахнувшимися, на тёмную фигуру перед собой. Она свет лунный закрывает, и очертания лица смазаны, да не настолько, чтобы не узнать.

– Гордислав? Что ты делаешь? – говорит едва слышно мужчина, глотая воздух.

– Светодар? Ты удивлён?! – сильнее он горло сжимает, и даже сейчас, когда света почти нет в темени ночной, его глаза блестят огнём злым, лихорадочным. – Я просил тебя уберечь её! Ты обещал мне, что она вернётся живой! Где сейчас она? Где сейчас Милада моя?!

Светодар хватается за руку друга, силится от горла убрать, свободно вдохнуть, но она, окаменевшая, напряжена до предела, буграми тянутся жилы по голым бледным предплечьям. Он смотрит на это чудовище, на этого зверя перед собой – да, именно зверя, таким же диким огнём, безумным, горят глаза его, так же по-звериному сейчас стоит он, словно хищник над своей жертвой, длинные волосы, тесьмой не завязанные, спадают на лицо, отбрасывая тени тонкие – полоски на шкуре звериной.

– Ты знаешь. Мы не… успели бы… Я пытался… – с трудом шепчет он слова эти, задыхаясь от недостатка воздуха, да в обморок не падая.

– Не успели бы?! Вас было много! За что вам только платят, негодяи? – по-змеиному шипит Гордислав и сильнее горло его сжимает.

– Зачем… ты это… дела… – Светодар не может говорить, лишь губами произносит слово последнее.

В руках Гордиславовых, сверкнув в лучах луны огнём белым, появляется короткий кинжал. Он играет с ним, любуясь игрой света на лезвии, остро отточенном, резко подносит к шее друга и проводит, чуть надавливая. Тонкие тёмные полосы появляются на белой коже, а край клинка обагряется свежей кровью.

– Ты знаешь, что Милада не найдёт покоя, пока не будет отмщена, – он улыбается, будто бы не зло и не коварно – как хищник, что играет с добычей, которой не уйти из его лап. – Ты должен умереть, предатель!

Прежде чем Светодар успевает молвить хоть слово, Гордислав делает один точный глубокий удар. Голова друга свешивается безвольно, а на светлой коже в лучах бледной луны темнеет алая кровь. Он не мог не умереть. Иначе бы Милада, его любимая, его дорогая жена, не познала бы счастья в Раю.

Гордислав оставляет тело друга лежать на земле сырой, вытирает кровь с клинка о траву тёмную и, взгляд один бросив на блёклую луну, возвращается в свой дом. Он должет отдать почести Богам, прежде чем расцветёт алым цветком заря на горизонте.

***

Золотое солнце необычно холодно светит с тусклого небосвода. На площади посреди большого села стоит гроб с телом Светодара в чистых белых одеждах с оберегами на груди и перстах, а подле него к столбу убийца привязан – Гордислав. Его спина испещрена кровавыми полосами от кнута, но на бледном лице лишь улыбка торжествующая.

– Ты принимаешь эту жертву и мою кровь, Владыка Небесный! – громко кричит он, подняв лицо вверх. – Я отомстил за свою жену, пусть она найдёт покой во владениях твоих!

Народ, что вокруг стоит, гневается. Криками заполняется площадь, проклятия звенят в воздухе, и в сторону убийцы летят камни редкие. Боятся люди гроб задеть, и лишь посему не обрушивается на Гордислава града каменного. На площади все разгневаны, всех жажда одолевает наказать осуждённого, все сердца ненавистью чёрной горят, гневом праведным. Даже брат родной, что в толпе стоит, зло глядит на убийцу брата их названного – Светодара. Сам князь в гневе – подходит он быстро, пощёчиной сильною обжигает.

– Замолчи, безумный! Ты убил неповинного, ты убил брата своего названного! – говорит он. – Мы бы отдали великие почести Богам, чтобы души убитых нашли покой, но ты!..

– Я сделал то, что велят Боги.

Сухо Гордислав отвечает, да взгляд его с лихорадочным блеском обращён к телу убитого – предателя. Разве не он клялся жену его защитить, Миладу? Разве не он жизнь свою ставил ниже жизни Милады? Богам он всё обещал, кровью слова закрепил над жертвенником. Убитым пожелал быть, коли слов своих не сдержит. Да только Богам за многими следить надобно, отвернувшись, должно быть, сидели в то время, не увидели обмана Светодарова. Смерть не спустилась к нему с мечом, что огнём ледяным полыхает, не велели ей Боги жизнь предателя забрать. Но Гордислав исполнил смертный приговор. Он чист пред Богами, пред их миром предвечным, а люди уже не тревожат разум его. Для Милады его, для жены бесконечно любимой, он ничего не пожалеет.

Ещё долго он стоит, связанный. Крики вокруг не смолкают, но он их не слышит. С открытыми очами он жену погибшую видит, да голос её дивный ему чудится. Когда-то он будет подле неё, они снова заживут вместе.

***

Свирель печально поёт, наполняя воздух звуками давно позабытой песни, грустным перебором плачут гусли. Гордислав сыплет проклятьями, сжимая в руках худой мешок с пожитками. Воины выводят его из поселения, проводя мимо народа. Уже нет криков и камней, но молчаливое осуждение в их глазах хуже любых слов. Косая молния сечёт лицо Гордислава от волос тёмных до края губ, что растянуты в диком оскале. Теперь он изгнанник до конца своих дней. Среди людей нет ему боле места, и проклятье лежит на нём перед Богами. Не найдётся теперь на свете города, села али даже человека одного, что оставил бы его на ночь одну, ибо страшен гнев Богов за приют изгнанника. Но Гордислав лишь скалится. Разве Боги карают тех, кто вершит их волю?

– Будьте вы все прокляты! Однажды вас всех настигнет смерть, и навечно вы будете лишены покоя вне этой земли!

Захлопываются ворота, и Гордислав, в последний раз выкрикнув проклятие, направляется вперёд. Он изгнан, мир людей закрыт ныне для него, но пред Богами он честен. Он пойдёт прочь, так далеко, насколько хватает силы мысли, далеко от людских земель. Высокие серые скалы высятся по бокам, неприступно высокие, сурово глядят на него свысока. Узкая тропа тянется бесконечно далеко, петляет меж камней огромных да осколков скал. Гордислав бредёт по ней, к лицу прижимая обрывок рубахи. Спотыкается он, перед собой ничего не замечая, встаёт и упрямо идёт дальше. Солнце холодное, в густых облаках часто прячась, медленно идёт рядом. К вечеру, разливая кровь свою по горизонту и небесам, оно умирает. На колени падает Гордислав, молитву читает вечно возрождающемуся Богу Золотого Света. Путь его сейчас лежит прямо туда – в кровавый горизонт.

Проходит всего несколько часов. Сумрачное небо пологом над головой расстилается, шелко́вые травы мягкой постелью к земле гнутся, валуны, словно стены, закрывают от ветра. Кажется, всё будет хорошо. Пусть останется один он. Но разве не выживали одиночки? Торговец, закрывший чело своё до кончика носа капюшоном, воин-наёмник в далёкой стране – он дальше сможет жить!

Но отчего-то вдруг становится тяжело, выворачивает наизнанку, болью сжимает горло, камнем застревает что-то и душит, душит, не давая вздохнуть. Всё существо наполняется отвращением, неприязнью, неприятием. Чего? Гордислав не понимает. Лишь беспомощно переворачивается на траве, что вмиг стала такой колючей да жёсткой, и распахнутыми глазами смотрит на небо, чёрное, тучами плотными затянутое. Лишь бы сейчас выжить…

***

Утро серое, сыростью ледяной росы да туманом седым наполненное, достаёт Гордислава лучами бледного солнца из сна тревожного. Поднимается он на колени с травы влажной и тихо шепчет слова молитвенные возродившемуся светилу. Узкая мрачная тропка ведёт его по ущелью вперёд. К полудню воздух согревается, солнце светит прямо на него, на спину его, волосы тёмные, тесьмой собранные, и жажда страшная мучит Гордислава. Воды во фляге – на самом дне, а родник ближайший, что не принадлежал бы земле родов разных, не близко – половина дня пути, не меньше. Но изгнанник гордо голову поднимает, от злости скалится, да идёт прямо, вперёд, не останавливаясь. Одна мысль силы его сохраняет, одна поддерживает: не повинен он, сможет жить дальше!

В часы перерастают долгие минуты одиночества, что скрашивает лишь пение птиц, отдалённое, назойливое, да шелест травы на земле, постоянный, опротивевший до тошноты. А дорога не кончается, тянется, однообразная, меж скал высоких, и лишь иногда зияют чёрной пустотой пещеры да тропы узкие, к другим поселениям ведущие. Тяжко дышит Гордислав, останавливаться не желает, ноги по тропе переставляет. Солнце медленно идёт по небесной дороге и вновь умирает на горизонте. Вскоре неожиданно раздаётся шелест, ласкающий ухо, что вскоре сменяется воды звонким журчанием. Гордислав, завидев темнеющей в сумерках воды переливы, шаг свой ускоряет и, лишь достигнув цели желанной, падает на колени, воду руками черпает, лицо обливает да пьёт с жадностью, флягу наполняет, и сон смеживает веки его прямо перед источником.

От громкого девичьего крика наутро он просыпается. Открывает глаза Гордислав, глядя удивлённо навстречу звуку, да тут же на ноги вскакивает, едва ль завидев пред собою кузнеца рослого широкоплечего да за его спиной девушку маленькую с пшеничными волосами. Грозно хмурит брови кузнец, пинает в бок Гордислава несильно и говорит, словно чеканит, жёстко:

- Ты, собака, тронул воды нашего рода! Изгнанник, если тебе дорога жизнь, убирайся прочь! Окажешься здесь ещё раз – на месте тебя прихлопну.

Гордислав скалится, смотря в лицо кузнеца глазами безумными, но уходит прочь, сплёвывая ругательства и проклятия, шипя по-змеиному, скрючившись птицей дикою.

***

Жестокая буря застала Гордислава в широкой пустынной долине, где негде спрятаться, где нет ни одного деревца или пещеры. Раскаты грома у самого уха, паутины молний ослепительно-белых, делящих на тысячи осколков небо, – боги на небесах веселятся, пьют мёд хмельной да пиво хлебное.

Гордислав медленно идёт вперёд, против ветра, онемевшими пальцами мешок сжимая и пытаясь плащ удержать. Камни мелкие да листья по лицу бьют, волосы спутанные видеть не дают, ветер сильный едва с ног не сбивает. Но он не останавливается, идёт вперёд, будто спешит куда-то, торопится в жизнь иную, к людям другим, да едва ли движется, цель его призрачна, и он сам понимает это, всё ж не желая признаться. Долгие недели он уже идёт по горам, преодолевая пики высокие и спускаясь в ущелья длинные, бесконечные. Обрывки одежды свисают с тощего тела, волосы сальные, выросшие ниже лопаток, уже не сдерживаются тесьмой, в первую неделю разорванной. Сам он, жалкий и серый, устало бредёт в сапогах изорванных, затравленным взглядом смотря туда, где иной раз послышится шорох невнятный.

Сегодня ему улыбнулась судьба – вдали, в долине горной, показался одинокий домишко за невысоким плетнём. Гордислав спешит к нему, надеясь приюта найти у отшельника. Но именно сейчас, когда какая-то цель у него появилась, он понимает, насколько тело его истощено и слабы конечности. Этот путь, что в прежние времена занял бы у него не более получаса, он преодолевает медленно, спотыкаясь и на палку заваливаясь, что опорой ему служит. Седой старец, завидев его как-то, лишь продолжает работу свою делать и, только когда Гордислав на тонкую калитку едва не падает, подходит к забору.

– Добрый человек, да охранят тебя боги, позволь ступить на твой двор, – голосом слабым говорит изгнанник, вымученно улыбаясь – зубы обнажая в кривом оскале.

– Проходи, – оглядев того цепким взглядом, отвечает старик. – Садись на лавку.

Гордислав, просипев что-то, в чём едва угадывается благодарение, с трудом доходит до стены дома, подле которой стоит скамья чистая. Палка выпадает из пальцев ослабевших, глаза закрываются, и он несколько минут недвижим остаётся, остро чувствуя, как болят ноги и спина. Когда же он с трудом веки разнимает, он видит старца, стоящего перед ним с улыбкой печальной. Лучи солнца освещают небольшую его фигуру, в руках которой небольшая корзинка с едой да молока крынка.

– Уж не серчай, еды много не держу, мне одному не надо, – он ставит корзинку на лавку и садится рядом.

Гордислав на еду бросается, жадно куски хлеба откусывая, тёплого да мягкого. Он быстро приканчивает дар старца, за молоко принимается. Осушив и крынку, он оборачивается вновь к хозяину дома, всё так же оглядывавшему его цепким взглядом.

– Спасибо тебе, отче, за еду и за питьё, – Гордислав утирается грязным обрывком рукава. – Позволь же у тебя ещё руки и лицо омыть.

Старик кивает, в баньку его отводит, даёт одежды чистые, да почти ни слова не говорит – глядит лишь и улыбается грустно.

– Что же ты молчишь всё, отче? – спрашивает Гордислав, убирая влажные волосы новой тесьмой.

– Да что говорить, лишь смущать вопросами, – разводит руками старик.

– Хорошо ты живёшь, один, но всё есть у тебя. И скотина здорова, и посевы целы, – оглядывает хозяйство старца изгнанник и тут же с жаром восклицает: – Дай мне работы, какой захочешь – любую выполню. Только позволь ещё у тебя остаться немного, хоть две ночи переночевать.

Вдруг лицо старца печалится да мрачнеет, и он грустно садится рядом с Гордиславом на ту же скамью.

– Приютить тебя не могу я. Можешь держать на меня обиду, но нельзя мне оставить тебя на двору своём… – старик голову опускает, отрешённо рассматривая чёрну землю и зелёну траву.

– Убийца, изгнанник, не должен знать крова над головой да жизни размеренной, – Гордислав куда-то вдаль глядит. В сердце поднимается обида и чувство неведомое, ломающее всё внутри.

– Я верен Богам, но боюсь их немилости в свои года. Не будет времени раскаянья выслужить, некому будет за меня молить… Зря ты убил брата своего названного.

– Откуда тебе известно?! – едва не вскакивает Гордислав.

-–У тебя на лице написано. Неужто забыл законы своих земель? Только за брата молния сечёт всё лицо, – вздыхает старец.

Гордислав вскидывает голову и к сараю бросается, подле которого стоит бочка с чистой водою. Он глядит в неё, а на него оттуда смотрит человек бледный, с тёмными волосами и косым шрамом-молнией. Гордислав едва касается лица своего, пальцы отдёргивая, словно обжёгшись. Неужели это он – братоубийца, нечеловек?

– Спасибо тебе за приют, отче, – тихо говорит он, накидывая плащ на плечи и затягивая туже пояс. – Не забуду я твоей доброты, прощай же. – Он разворачивается и медленно подходит к калитке.

– Постой ты, возьми хоть немного в дорогу. Может, найдёшь ещё себе место в жизни. Купец в капюшоне аль наёмник где? – старик кладёт торопливо в пустую котомку Гордислава сухари да яблоки.

– Далеко живут те люди, которые не будут верить в проклятье изгнанников. Едва ли всей жизни хватит, чтобы дойти в те страны… Но спасибо тебе на добром слове да запасах на путь мой дальний, отче.

Гордислав, поклонившись старцу, ровным шагом вперёд идёт. Небо, ещё недавно светлое-светлое, тучами чёрными затягивается. Когда ворота села родного захлопнулись за спиной, множество проклятий сыпалось из уст его, а сам он верил, что вновь человеком станет. Но сколько он ни идёт, всё люди те же, и вера его истончается.

***

Серые скалы будто не имеют конца. Куда ни глянь – всё склоны серые аль зелёные, лесами густыми покрытые. Гордиславова дорога вдаль ведёт, вдаль. Нет конца у неё, да ей никто и не пользовался прежде. Есть ли она вообще? Или он в междутропье шагает, да всё остаётся на месте?

Серость вокруг промозглая, туманы сырые да утра холодные. Гордислав кутается крепче в плащ, собирая ягоды да коренья в земле, бережёт он сухари старика, бережёт его дар. Но со временем и обида порой появляется в сердце его: неужто этот старец верит в его проклятие? Глупец! Люди все одинаковы, все глупы. Злость гложет сердце его, заливая обидой раны кровавые, – словно солью она обжигает.

Тропа горная пустынна, травою заросшая, высокой прежде, сейчас же пожухлой, бледной. Гордислав пробирается сквозь путы её, не глядя вперёд – нет там ничего, что его глаз не видел. Но вдруг голоса людские слышатся близко. Он поднимает голову. Совсем рядом караван купцов иноземных, цветом кожи да глазами косыми непохожих на местных жителей. Гордислав оглядывает их внимательно, и призрак надежды оживает в нём. Он торопится вперёд: может быть, его примут, кем угодно! Пусть все те, кто изгнал его, остаются там, пусть верят, что он проклят, да только правда будет иная!

– Эй ты, клеймёный, уходи с дороги! – выкрикивает первый всадник в высоком шлеме с чёрным хвостом.

Дружный хохот товарищей его наполняет долину, эхом отражается от скал и звенит в ушах Гордислава.

– Постой! Чем я не угодил тебе, добрый человек? Разве я провинился перед тобой, что ты гонишь меня, когда так далеко? – отвечает ему изгнанник, сжав худые, но оттого не потерявшие свой силы ладони.

– Твоё клеймо за версту видно, поди прочь от нас! – уже рычит грозным зверем чужестранец, опуская руку на меч свой.

Гордислав, взмахнув плащом, ускоряет шаг. Растянувшийся караван он проходит под насмешки на чужом языке, крики, летящие в его сторону мелкие камни. Нет в этом мире людей других, все одни. Эти купцы прибыли издалека, о таких и не слышали в земле его родной, лишь какой-то странник-путешественник рассказывал о других странах маленькому Гордиславу, остановившись в доме его покойных отца и матери. Но и они оказались такими же.

Неужели всему миру Гордислав изгнанник? Ни капюшон, ни краска на лице не спасут его, кто-то всяко разглядит его уродство, печать одиночества и страданий. Но что он сделал всем людям этим? Ничего, но среди них нет ему места. Горы высокие да чаща лесная – вот его дом, откуда никто не выгонит. Горька судьба изгнанного, нет ему покоя, нет ему счастья, всё он шатается по миру неприкаянный, словно медведь, по зиме разбуженный, одних людей пугает, а другим насмешкою служит.

***

Склоны горы высоки, откуда весь мир, будто на ладони, крошечный, простирается впереди. Последний хребет перед нагорьями да равнинами – а там под пеленой тумана другая жизнь, другая природа, коли людей обходить – мир иной. А спускаться надо долгими неделями по лесу густому, чёрному, непроглядному. Высоки горы, в небеса поднимаются, облака на вершины свои цепляют, звёзды цеплять – рук для того нет, да человек бы, забравшись, справился.

Гордислав, оглядев в последний раз затянутый серою дымкою мир, спускается медленно ниже, под вековечные своды заходит. Ветви переплетены так, что будь верёвками – узлы не распутаешь, листья тёмные все щели закрывают, ни луча солнечного не попадает в густую темень. Всё чёрно, сумрачно да глухо. На земле – слой густой листьев старых, не год лежащих здесь. Шаги глушат они человеческие. Даже шороха нет здесь – не шелестят листья, мыши неслышно пробираются где-то в глубинах земли, птицы не пролетают – места нет крылья развернуть в высоте, в густом плетении. Гордислав идёт, будто крадётся, боязливо оглядываясь. Страшен лес, страшна чаща гостю незваному. Глаза его к темени привыкают, да сердце всё стучит, как заполошное, стоит где звуку почудиться. Лишь почудится, покажется, привидится ему звук али движение какое – вздрогнет он, пошатнётся, затравленным зверем оглянется, да пусто всё, ничего не видать и не слыхать больше. Дурманит его лес, дурманит, с ума сводит.

Дни ли прошли, недели – неведомо. Тянется лес, конца ему нет, всё, кажется, на месте стоишь, хоть шаги широки твои. Поднялся бы Гордислав по ветвям над вершиною полога зелёного, но так ветви сплетены, что и белка едва ль пролезет. Всё идёт он, идёт, да мороком его разум затягивает, сон чаще рвётся к нему, тело слабнет. Стволы его обманывают: вот, кажется, стоит один, прислониться хочет Гордислав, но падает наземь, а дерево рядом совсем, пяди одной нет. И ветви коварные, из темноты крадутся, не видать их – да вот врезаются в тело. Запах здесь странный, дурман – не меньше.

Голоса здесь всё знакомые чудятся, слова на языке родном, а ни одно не ясно. Лица, кажется, глядят из-за деревьев, всего в шаге али в двух, да стоит Гордиславу шагнуть – пылью осыпаются. И всё тихо, тихо, лишь голоса вокруг шепчущие. Вдруг в темноте густой, вязкой и липкой, видит он пятно белое. Да не пятно это, а свет, словно звезда сквозь кроны пробралась. Да не просто свет, человека черты он принимает. Сарафан тяжёлый расшитый, поясом схваченный с каменьями, рубаха белая и бусы цветные на шее. Тонкий стан, руки ласковые и улыбки тень на губах. Гордислав замирает изваянием, словно магией тёмной захвачен в путы неведомы. Милада, жена его милая, прямо здесь, рядом. И не лицо то, из-за стволов выглядывающее, нет, она настоящая, ждёт его, пальцем манит, да улыбается по обычаю своему – полупечально, так что звёзды ночные в глазах отражаются. Спешит к ней Гордислав, а она ждёт, ждёт, не улетает, не исчезает. Остаётся шаг один, и она, глаз не сводя с мужа своего, идёт назад медленно, но догнать себя не даёт.

– Постой же ты, Милада, по что убегаешь? – кричит ей он, торопясь, через корни высокие перепрыгивая, земли под собою не чувствуя.

Но молчит она, молчит, слова не вымолвит, лишь ведёт тропой, ей одной известной, по лесу чёрному, дорогу освещая без лампадки и свечки.

Долго они идут, всё зовёт её Гордислав, зовёт, окликает, а она молчит, улыбаясь всё так же печально, да спешит куда-то. Вдруг останавливается, руки сложив вместе на сарафане узорчатом. Догоняет её Гордислав, взять стремится за белы руки, тянется – да ловит воздух лишь. Призрак перед ним белый, призрак, не живая жена его милая.

– Что ты от меня хочешь? – говорит он в отчаянии.

– Я пришла к тебе, вернулась на Землю, но не долго мне быть здесь. Видеть мне тебя страшно, сердце сжимается. Что же с тобой стало, милый мой?

– Я… – порывается он ответить, а язык не слушается, ни слова боле не вымолвить.

– Зачем погубил Светодара, друга нашего? Защищал он нас с воинами, да быстро слишком враги налетели, неслышно. Не повинен он был, он убийцу моего мечом проткнул, покой мне у Небесного Владыки в чертогах позволил. По что ты убил его?

– Милада! – удаётся ему сказать тихо, не слышно почти.

– Встретиться здесь я хотела с тобой, да не быть нам больше вместе, мой милый. Зря ты убил своего брата названного, не будет тебе покоя впредь нигде, считай это волей Владыки Небесного, он послал меня. Прощай, мне жаль оставлять тебя, да супротив Богов никто не смеет идти. Прощай.

Милада разворачивается и уходит за деревья, светясь ярко. Гордислав бросается за ней, кричит её имя, зовёт, кличет, да она не слышит будто. Бежит он, не замечая, как под ногами сыро становится, что вода под листьями прячется. Торопится он, но дюжину шагов только успевает сделать, как не шевельнуть ему ногами больше, трясина обманчивая, за листьями укрывшись, страшна да убийственна. Кричит Гордислав, Миладу свою зовёт, да сам уж по пояс в болоте. Оглядывается она, смотрит грустно, а вода уже по плечи, к шее поднимается. Истончается жена его милая, тает призрак, что туман на солнце, а из-за воды уже едва ли глядеть можно. Поднимается она над землёй, вот-вот не видно станет, так тонка стала, так прозрачна. Из последних сил, сквозь воду зовёт он её, глаза его на ней застыли. Но вода уже головы выше, поглотила изгнанника, к себе забрала, в пучину на сон вечный, тело его изгложет, размоет, а душа так и останется плутать по земле, к небесам прорываясь, да проходу не находя…