Рассказ "Косы"

        Куликова Дарья

8 класс

Обучающаяся Школы – Лаборатории            Волосовского муниципального района

Косы

Сонька наша, на самом-то деле, никакой красавицей не была. Нет, не потому, что была она, как-то страшна или безобразна, да и не было у нее каких-либо раздражающих глаз дефектов. Дело было в нас: такого понятия как «красота» попросту не существовало. Ростом она была чуть ниже среднего – в глаза это не бросалось, и заметно было, только когда мы выходили на утреннюю линейку. Она не была толстой или полной, напротив, тоненькая, юркая, острая, как стилет, постоянно вертелась, успевала всюду и везде. Загорелой была, впрочем, как и все мы, и ей это очень даже шло. Волосы у нее были тонкие, – но мы этого не замечали – и темные. Обычно она собирала их в хвостик или два, закрепляя черепаховой заколкой, не особо заботясь об их внешнем виде. Лицо у нее тоже было обычное – просто девочка со слегка пухлыми щеками, на которых едва-едва проглядывали веснушки, чуть приподнятой «заячьей» верхней губой, характерным для ее еврейской нации носом. Но вот глаза у нее были действительно хороши: ярко-карие, с какими-то медвяными вкраплениями, они были будто наполнены светом. Всякому, кто смотрел в них, казалось, что в них запуталось, заплутало солнце и бродит где-то в их глубине. Обычная, для советских времен, девочка, в плане внешности ничем особо и не примечательная. Но Соньку звали красавицей, и звали так за силу воли, за отнюдь не «девчачий» характер, за лидерство и отвагу. Надо бы сказать, что это весьма тешило ее самолюбие.

        С Сонькой все мы познакомились, когда приехали в пионерский лагерь, на побережье Азовского моря. Лето тогда было удивительно теплым, ласковым.  Такая стабильная погода была редкостью для местных, не привыкших к подобному постоянству. Капризное солнце не куксилось, не пряталось за облаками, но и не палило, что есть мочи; оно мягкими своими руками обнимало нас, ребят, приехавших с холодного севера, проникало в самую душу и там освещало все-все потаенные уголки, прогревало изнутри светом. Многие попались тогда на его уловку: тут же по приезду, не слушая вожатых, сбросили только что полученные форменные рубашки и шорты, пионерские галстуки и убежали купаться. А потом половину смены ходили, шипя от боли на сгоревшей спине, выпрашивали сметану у поварих, и потирали облезлые, шелушащиеся носы. Девчонки смеялись, и поутру, после зарядки, босые бегали то на пляж, то под тень зелени многочисленных парков, – только загорелые икры мелькали – а, возвращаясь, несли в руках огромные охапки самых разных цветов. Они расставляли их в банки в каждом домике, в каждой комнате, и до конца смены, невзирая на почти что ежедневную замену, в них стоял тяжелый обволакивающий аромат. Казалось, что в воздухе, густом и теплом, насыщенным пьянящим запахом цветов, можно было утонуть. Стоял июнь 1957 года, и мы были абсолютно счастливыми детьми…

        …Покуда не приехала новенькая.

        Новенькую звали Эллиной, и Сонька ее невзлюбила с первого взгляда. А кто не нравился Соньке, находящейся на положении лидера в нашем отряде, не нравился и нам. К тому же, Эллина была странной, очень странной по нашим меркам; поначалу это влекло нас к ней, но, встретив холодный прием, мы быстро отвязались, чему она была несказанно рада. Мы не знали, кто она, откуда приехала, кем были ее родители. Пробовали спрашивать вожатых, но кто-то не знал, кто-то отмахивался от нас, как от назойливых, глупых мух, которые ползают по стене и не замечают занесенной над ними газеты, а кто-то отнекивался, дескать, захочет – сама расскажет. Эллина рассказывать не хотела. Она вообще не шла с нами на контакт, предпочитая отсиживаться в стороне во время игр, не брать компаньона для ежедневной уборки территории. Даже сахар, который мы тайком от поваров и вожатых таскали ей в корпус, что провернуть было невероятно сложно, где она обычно сидела где-нибудь в теньке, уткнувшись в книгу на непонятном нам языке, она не принимала, а лишь смотрела на нас непонимающе, а потом с виноватой улыбкой тихо-тихо говорила: «простите…». Девчонки фыркали обиженно, мальчишки в задумчивости потирали затылки, а Сонька наша будто взбесилась. В ярости своей она была похожа на фурию. Чем была вызвана такая бурная реакция – мы так и не поняли, но от новенькой, на всякий случай, отстали, что, впрочем, полностью устраивало обе стороны. Только Вадик с упорством барана продолжал таскать ей сахар.

        Летели дни, размалеванные самыми разными красками, сливаясь в нашем сознании в одну, безумно яркую ленту событий, наполненную смехом и весельем. Как это всегда бывает, мы не помнили отдельных дат и событий, не помнили, в какой день нас первый раз отругали вожатые за неприбранные постели, а в какой Вадик попался во время дежурства на краже сладкого для новенькой – все смешалось, становясь одним, большим воспоминанием о лагере и шестой нашей смене. Жизнь летела вперед со скоростью кометы, рисунок которой мы видели в библиотеке, в книжке, которая стояла на пятой полке в седьмом ряду, третья слева. А мы летели вслед за жизнью, не зная, что произойдет дальше, но уверенные в том, что там, в будущем, будет что-то непременно хорошее и светлое. Мы просто не могли себе представить, как могло что-то пойти не так?..

        А оно возьми, да и пойди!

        Как уже было сказано раннее, Эллина имела множество странностей, одной из которых была до глубины души поразившая нас педантичность. Несмотря на всю ее нелюдимость, отдельной комнаты ей, разумеется, не выделили (о таком и речи не могло быть!), а потому жила она вместе с другими девчонками, в стандартном номере на 10 мест, причем рядом с ее койкой стояли еще три, принадлежавшие до крайности надоедливым врединам. Они только и делали, что ходили, сбившись в кучку из них и состоящую, и сплетничали, и секретничали. Эти болтушки, по их же словам, знали все и вся о жизни каждого человека в лагере, но, даже если это было и не так, они всеми силами старались доказать нам обратное. Впрочем, об Эллине, даже учитывая, что жили они в одной комнате и спали рядом с ней, они не могли рассказать ничего для нас нового, в чем не было совсем ничего удивительного.

        Удивительно было другое. От ночных вожатых, которые дежурили в домиках и присматривали за порядком, пока мы спали, мы узнали кое-что интересное. Каждое утро Эллина вставала примерно за час до общего подъема, тихонько заправляла кровать, стопочкой складывала свою одежду на ней же и, прихватив все ей необходимое, шла к умывальникам. Все это нужно было делать невероятно осторожно и тихо, чтобы не разбудить никого из ее соседок, спавших очень чутким сном. Перед умывальниками она проводила чуть более двадцати минут, и возвращалась в домик уже умытая, причесанная, с ровно заплетенными в две тугие косы волосами, которые были еще и собраны сзади темными лентами в аккуратную «корзиночку», чтобы не мешать ей. По возвращению она просто сидела на кровати, читая все ту же странную книгу, и ждала общего подъема, чтобы потом вместе со всеми пойти на зарядку. Казалось бы, что тут такого – обычное утро обычной девочки. Да только все соседки по комнате, и, в особенности, три подружки, которые из-за своей любви к сплетням вообще-то страсть как любили все приукрашивать, клялись и божились, что по утрам в комнате не было слышно ни единого шороха, не то, что звона будильника.

Еще один момент, о котором нам рассказала уже Сонька, заключался в том, как небрежно относилась Эллина к своему галстуку. В отличие от остальных ребят, которые постоянно стирали и гладили его, она никогда не занималась ничем подобным – ей было достаточно просто повесить его на спинку кровати, чтобы к утру он не был сильно мятым. На этом ее забота о нем заканчивалась. Как-то раз, забежав в комнату почти перед самым построением отряда на завтрак, Сонька увидела, как Эллина надевала его в последнюю очередь перед выходом, и делала это будто через силу, с явной неохотой повязывая кусочек алого знамени себе на шею. Пальцы не слушались Эллину, не подчинялись, не желали завязывать ровный, красивый узел. А сама Эллина отчаянно гримасничала, и в этих гримасах проскальзывали едва сдерживаемые гнев и ярость. Она заметила Соньку, ошарашено наблюдавшую за ней, лишь, когда все-таки победила надоедливый узел и обернулась к двери. Лицо ее, еще только-только выражающее самые отвратительные, злые эмоции теперь было абсолютно пустым и спокойным, как будто кто-то просто стер с него все эмоции. «Галстук забыла, пришлось вернуться» - мило улыбнувшись, только и сказала она. А проходя мимо застывшей Соньки, намеренно задела ее плечом. Все это было очень странно…

        Но ни у кого в этом мире не бывает промахов. Вечные неудачи преследуют каждого на свете человека, и порой бывают так досадны, что самому не верится в существование таких глупых ошибок. Вот и с Эллиной, которую подчас все еще называли новенькой, произошла такая оказия. Стояла середина смены, долгожданное воскресенье (в этот день вожатые, в качестве поощрения, разрешали не идти на зарядку), утро было ясное и теплое, светило солнышко... А Эллина проспала. Это было абсолютно нормальным явлением, для нее превратившимся в целую трагедию. Все остальные девочки, и, в особенности, Сонька, которая вообще-то была совой и просыпалась всегда поздно, но никогда не опаздывала за счет своего умения быстро собираться, еще только ворочались в кроватях, а новенькая уже подскочила и, на автомате схватив привычные для утреннего туалета вещи, понеслась к умывальникам. Из-за излишней спешки она делала все намного медленнее обычного, поскольку обычные действия, вроде чистки зубов порошком, ей приходилось по нескольку раз начинать заново. Тут с ней произошла вторая только за утро оказия: в страшной спешке она забыла расческу и ленты. Пришлось ей возвратиться в домик хоть одетой (одежду она предусмотрительно наготовила с вечера, зная об отсутствии зарядки) и умытой, но с растрепанными со сна косами, которые она никогда не распускала на ночь.

        Большая часть отряда уже собралась перед домиками. Девочки как обычно убежали за цветами, а некоторые даже успели вернуться, и теперь показывали мальчикам пышные букеты в своих руках. Ребята сонно потирали глаза, обнимались друг с другом, желали всем доброго утра. Эллина тенью пронеслась мимо, взлетела по ступенькам. В комнате творился сущий бардак, какой устраивают по утрам абсолютно все, без исключения, проспавшие люди на свете. Там остались только три извечные подружки, которые, как самые засони, только-только проснулись. Туда-сюда летали гольфы, форменные юбки, на полу, рядом с кроватями, валялись одеяла, пледы, и даже чья-то подушка. Новенькая, добравшись до расчески, забилась в уголок, и медленно, по частям распуская волосы, прочесывала их. Но, ее тщетным попыткам остаться незамеченной не суждено было воплотиться в жизнь. Мышиную возню в углу заметила Галочка.

        - Ой-ой-ой, какие у тебя волосы длиннющие! – восторженно запищала она.

        На этот возглас тут же обернулись Валечка и Лялечка. Вообще-то все трое предпочитали, чтобы их называли полными именами, а еще лучше, по имени-отчеству, но эти требования благополучно игнорировали, любовно, но не без толики издевки, называя их приторно-сладкими формами их имен.

        - И, правда. Вот прелесть-то! – вокруг Эллины запрыгала Валечка. – Ты с ума сошла, прятать такую красоту.

        - Ты непременно должна нам дать заплести тебя, чтобы все-все-все в лагере увидели ее, – подвела итог Лялечка.

        Что могла сделать одна Эллина, попав в цепкие лапки трех подружек? Болтушки, дорвавшись до дела, были намного страшнее, чем когда просто перемывали всем кости. На полу одиноко валялись забытые гольфы, юбки и подушка, а вслед ним уже летели не привычные темные, а светлые, с кружевами и рюшами, ленточки, заколки с бусинами и цветами, гребешки самых разных форм и размеров. Чего только не было в этом девчачьем хаосе!

        Между тем, на площади собрался уже весь окончательно проснувшийся отряд. Недоставало только четырех человек, и если с подруженьками все было предельно понятно, то отсутствие Эллины, которая никогда и никуда не опаздывала, вызвало всплеск недоумения. По колонне отряда побежал нестройный шепоток, который медленно, но верно превращался в непонимающие, а иногда и возмущенные возгласы. Наконец, когда волнение достигло своего пика, наша Сонька, как самая ответственная, быстрым, решительным шагом пошла к крыльцу. Вожатые смотрели на нее с нескрываемым одобрением, а ребята – с любопытством. Едва она поднялась по ступенькам и коснулась ручки двери, как та отворилась, и нетерпеливым взорам отряда предстали донельзя довольные болтушки, которые плотным кольцом обступили кого-то, скрывая его за своими спинами. Они плавно и горделиво продефилировали мимо застывшей на месте, несказанно удивившейся от такого расклада Соньки, и тут наконец-то стало видно, кто шел позади них. В этой статной, удивительно красивой девушке ребята с трудом узнали Эллину, ту самую Эллину, которая читала непонятные книги и не принимала сахар, которая жила, отдалившись, отгородившись от отряда в своем собственном мирке. Тут же поднялся галдеж такой невероятной силы, что унять его не смогли даже все трое вожатых. В страшной суматохе новенькую почти, что на руках стащили с крыльца и поставили в центр тут же образовавшегося круга.

        - Эллина, покрутись!

        - Ой, а косы-то, косы!

        - Чего ж ты пряталась?

        - Ты мне на ногу наступил, подвинься, не видно же, - над последней репликой, принадлежавшей Вадику, все дружно и громко расхохотались. Засмеялась и Эллина, и тогда мы впервые услышали ее смех, увидели, как она смеется. Она сперва нервно гримасничала, пытаясь подавить невольную улыбку, а потом все же бросила это бесполезное занятие, и, прикрыв ладошкой рот, тихонько, почти беззвучно засмеялась, прищурив заслезившиеся глаза. Затряслись ее острые плечики, заходила ходуном узкая, девичья спина. И никто не заметил, как зло сверкнула глазами Сонька, как страшная черная зависть изуродовала ее смуглое, миловидное личико…

        Весь день наши мальчишки хвостом бегали за Эллиной, наперебой стараясь угодить ей. Они открывали, где только можно, двери, уборку территории взяли на себя, выгнали малышей, потому как те заняли любимый тенистый уголок Эллины. Девчонки тоже не отставали: пестрой стайкой канареек они окружали ее, то и дело касались златых кос, заплетали и расплетали, подбирали для нее всевозможные украшения, занимали лучшие места. И везде, у всех на уме была только новенькая, которую наконец-то приняли, которая сама захотела стать частью отряда.

        Она зацвела. Теперь уже «наша» Эллина, серая и невзрачная, какой мы всегда ее помнили, вдруг, подобно заневестившимся по весне садам, зацвела. Буйно и пышно пробивалась ее красота сквозь годами ею самой наращенные оковы. Блеклый цвет ее светлой кожи казался нам алебастровым; на щеках и скулах распустились пышные пионы румянца (причем не розы, а именно пионы, нежные, слегка легкомысленные). Губы, и без того алые, да только тонкие и узкие, были растянуты в приветливой улыбке, какой не могло быть больше ни у одной девчонки в лагере! Но важнее всего были глаза. Всегда сокрытая под длинными ресницами матово поблескивающая их поверхность теперь таила на самом своем дне нечто новое, волнующее наши юные сердца, доселе неизведанное.

        До конца дня, каких только причесок не заплетали Эллине. Это были и хвосты, и мальвинки, и «греческие», и ракушки, и всевозможные косы. Сбылась девчачья мечта, иметь послушного манекена для своих парикмахерских экспериментов. В конце концов, понимая, что фантазия девочек не имеет границ, Эллина предложила, чтобы каждый последующий день кто-то из них заплетал ей что-то новенькое, и все радостно согласились. Правда, теперь споры шли, кто будет заплетать первым, но в это обсуждение она решила уже не вмешиваться, просто наблюдая со стороны и посмеиваясь. Златые волосы пока что оставили распущенными до отбоя, лишь вплели в них один-единственный мак. Эллина противилась этому, как могла, – она терпеть не могла красный цвет и все с ним связанное – но даже ее последняя крепость пала под натиском девочек.

        И вот, поздно вечером, готовясь ко сну или сидя на кроватях в своей комнате, девочки, наконец-то получив возможность, с упоением болтали с Эллиной, которая оказалась на редкость интересным собеседником. Она много читала (ведь книги часто спасали ее от постоянного одиночества), и еще больше могла рассказать. Она шутила, смеялась, травила байки о странах ближнего и дальнего зарубежья, где побывал ее дедушка. Волосы Эллины вновь были заплетены в две тугие косы. Все рухнуло, когда растревоженная новыми сведениями, жадная до сплетен Лялечка не выдержала и спросила:

        - Ну а кем был твой дедушка?

        На секунду воцарилась тишина. Слышно было только завывающий за окном, недавно поднявшийся сильный ветер. Кажется, надвигалась первая в этом месяце гроза.

        - А ведь, правда. Кто твои родители?

        - Расскажи, расскажи!

        - А сколько дедушке лет?

        - А братья или сестры у тебя есть?

        - Да тише вы! Дайте ей сказать, - последняя фраза принадлежала Соньке. Ее звонкий голос и командирский тон явно способствовали тому, что в мгновение ока девочки замолчали, и с любопытством уставились на Эллину. А та вдруг растерялась, побледнела, как полотно. Все веселье и беспечность разом сошли на нет, как и краски с ее лица. Сонька удовлетворенно ухмыльнулась.

        - Ну же, поведай нам о подвигах своей семьи. Тебе есть, что рассказать.

        Глядя в мерцающие, медвяно переливчатые глаза Соньки, Эллина ясно, как день, поняла: она все знает. Знает, и яростно ненавидит ее, Эллину. Не важно, как и откуда она достала эту информацию, не важно, у кого спросила. Это не имело значения. Эллина набрала в грудь побольше воздуха, и тихо-тихо, сама себе не веря, произнесла:

        - Мои родители – немцы.

И, на секунду призадумавшись, добавила:

- Мы живем в ГДР.

        - Что ты там бормочешь? Говори громче, нам не слышно, - плаксиво протянула Валечка, сидящая сейчас почти у самого входа.

        - Мои родители – немцы! – повторила Эллина уже намного громче. Пожалуй, даже слишком громко. Она буквально прокричала эту фразу, и в то же мгновение, как последний звук замер в воздухе, пойманною птицей забил крыльями, на улице полыхнула молния, и раздался оглушительный гром. По металлической крыше домика застучали первые капли дождя. В комнате стояла тишина.

        - Так значит, ты немка? – первой нарушила молчание Галя, все же решившись задать самый очевидный вопрос.

        Все естество Эллины кричало: «Остановись, ты совершаешь ошибку! Подумай о последствиях! Прошу, не делай этого», да и она сама все это прекрасно понимала. Но вместо того чтобы обратить все в шутку, рассмеяться, она только вымолвила на выдохе:

        - Да.

        - И твой дедушка-немец служил Гитлеру? Был фашистом? – все еще не веря, продолжала допрос Галя. Без недавней веселости и легкомыслия, с широко распахнутыми в неверии глазами, она вдруг стала намного старше, чем хотела казаться.

        Каждое сказанное ей слово больно ранило Эллину. О, как она боялась, что правда об ее семье откроется, станет известна отряду! И вот, это все же случилось. Но если раньше она была готова к такому повороту событий, то теперь у нее не было того железного панциря, в который она заползала, как моллюск, и сидела в нем безвылазно. И это было хуже самых изощренных пыток Гестапо.

        - Да, - таков был ее ответ.

        Тишина в комнате достигла своего абсолюта.

        - Но, это ведь ничего не значит, да, девочки? Дети ведь не несут ответственность за поступки своих родителей? – с робкой надеждой подала голос доселе молчавшая Тоня, полноватая девочка, с рыжими кучерявыми волосами, заплетенными в два хвоста. Она уже успела подружиться с Эллиной и не верила, что такой человек как она может иметь такую ужасную семейную историю.

        Девочки молчали. Они настороженно, с каким-то недоверием переглядывались, а некоторые, уже без недавней теплоты, а с неприязнью косились на Эллину.

        - Значит. Это значит очень многое, - как отрезала, произнесла Соня. Послышались самые разные звуки, вроде шуршания, мычания, шепота, но все они, как один, выражали только согласие.

        - Нет! Не значит! Главное ведь, чтобы она не разделяла их взглядов. Ты ведь против фашизма, да? – со слезами в голосе обратилась Тоня к Эллине. В глазах ее стояли слезы, крупные, как жемчужины. Весь ее внешний облик почти что кричал о том, чтобы девочка согласилась, она умоляла ее об этом.

        - Я против фашизма… и даже нацизма… - у Тони почти вырвался облегченный вздох, - … но в национализме ничего плохого я не вижу.

        Даже дождь, казалось, перестал стучать по крыше. Девочки, как громом пораженные, во все глаза смотрели на Эллину, прекрасный образ которой за считанные минуты развалился на куски и превратился в прах. Не верилось, что эта прекрасная девочка с золотыми косами может поддерживать такие идеи. В их взглядах медленно разгоралось черное пламя ненависти, а в глазах Сони оно уже давно переросло в самый настоящий пожар. Соня, а точнее Цофия, была еврейкой, и она все же добилась того, что Эллина показала свое истинное, по мнению самой обличительницы, лицо.

        - Вот видите, - раздался ее голос, и девочки разом повернулись к ней, как послушная отара овец поворачивается к пастуху, - яблочко от яблони недалеко укатилось. Такое же гнилое, как и само дерево.

        Эти слова она буквально выплюнула, и тут же рухнула уже и без того хрупкая плотина, доселе сдерживающая волну гнева, и на свободу вырвались все эмоции, что за столь короткое время заполнили девочек. Они наперебой закричали что-то, причем каждая свое. Подруженьки впервые начали спорить друг с другом, попеременно вываливая друг на друга скопившееся напряжение, ярость, непонимание. Зарыдала, запричитала Тоня, упала на кровать – ноги отказывались ее держать. Лишь сама Эллина стояла посреди этого бушующего моря как будто без чувств. Она была совершенно спокойна, лишь едва подрагивали кисти ее тонких рук. К ней медленно приближались девочки. Вдруг в комнате погас свет, и на Эллину тут же обрушился целый шквал ударов.

        На шум прибежали вожатые, включили свет и сразу же столкнулись с обезумевшими девочками. Насилу добившись от них объяснения происходящего, Павел, бывший среди дежурных единственным мужчиной, бросился к Эллине, и, подхватив ее на руки, стремительно вышел вон, сильно ускорив шаги и почти перейдя на бег. За ним едва ли не кинулись девочки, но вся эта лавина была сдержана другими ночными вожатыми и, на удивление, Соней. С самого начала забастовки, грозящей перерасти в полномасштабный бунт, она была единственной, кроме шокированной Эллины, кто не впал в буйство, сохранив ярость и рассудок холодными. Именно она выбежала в коридор, и громко, с легкой плаксивостью в голосе, позвала вожатых, но не успела ничего им объяснить перед тем, как те столкнулись с вопящими девочками. Теперь же, она помогла им сдержать их, пока несший на руках изрядно побитую Эллину Павел, не скрылся в каморке дежурных.

        Постепенно, гроза успокаивалась. За окном все так же хлестал дождь, скрипели под натиском водяного буйства многовековые деревья, периодически вспыхивали и гасли молнии. Их неотступно сопровождал оглушительный гром. Казалось, само небо гневалось на нас, детей, но за что именно, – за нашу «темную» или за слова Эллины – было непонятно. Мощенные булыжником дорожки, деревянные с металлическими крышами домики, лодочная станция, находящаяся неподалеку столовая, пляж – все обожаемые нами места затопила бушующая стихия.

В комнате, тем временем, постепенно стало тихо. Уставшие от дневных потрясений и тревог девочки бессильно опускались на койки и засыпали мертвым сном. Слишком много открытий принесло им обманчиво обещавшее быть тихим воскресенье. Уже помирившиеся подруженьки, каждая из которых боялась грозы, сдвинули вместе три свои кровати и спали, прижавшись друг к дружке. Самые глубинные страхи отступают, когда рядом есть верные друзья, готовые прийти тебе на помощь в самую тяжелую минуту. Тоня, которая так и не успокоилась и нередко всхлипывала даже во сне, спала на коленях рядом с кроватью Эллины. Бедная девочка так и не поняла поступка новенькой и, все еще пребывая в полном смятении, заснула там же, где и плакала прежде. Даяна – красивая, смугловатая калмычка, заботливо укрыла ее пледом, а сама спала на своей кровати, обняв любимую куклу, которую привезла с собой. Три другие девочки тоже спали: две из них уснули прямо так, не снимая до конца форму, ведь они как раз таки и переодевались, когда начался тот разговор с Эллиной. Третья же, как самая спокойная, перед сном некоторое время пыталась читать книгу Эллины, которую нашли под подушкой на ее же кровати, но из-за тяжких дум не смогла понять и строчки, а потому бросила это бесполезное занятие, уснула мертвым сном. Только Соня не спала. Она долгое время ворочалась, хмуря в полусне темные дуги бровей, а потом будто решившись на что-то, тихо поднялась, порывшись в тумбочке, извлекла какой-то предмет и выскользнула в ночь. Тоня всхлипнула особенно сильно.

До каморки дежурных, куда отнесли Эллину, и теперь направлялась Соня, было рукой подать – всего-то пара шагов и поворот налево. Соня шла крадучись, изо всех сил стараясь при этом не скрипеть дощатыми половицами, которые, несмотря на влажную каждодневную уборку, все одно оставались пыльными. Где-то впереди, из-за приоткрытой двери тускло мерцала лампочка, но даже этого скудного света, что давала она, хватило, чтобы осветить контур предмета, что несла в руках девочка. В полумраке коридора мелькнул металлический отблеск стальных портных ножниц. Соня подкралась к начинавшейся линии света и замерла в нерешительности, с натянутыми, как струны, нервами, готовая в любой момент сорваться с места. Здесь она могла разобрать некоторые слова из приглушенного разговора вожатых. Они тихонько, вполголоса, переговаривались: слышно было, как кто-то из них периодически зевал или вскрикивал от переизбытка эмоций.

- … в ГДР… дед… фашистом был… награжден памятными знаками и медалями… по Нюрнбергскому процессу… а пес его знает, где похоронен… отец ее – инженер… стало быть, та книга… «Борьба»? Не может быть!.. мать рассказала ей, про путешествия деда… бедная девочка… сама она его никогда не видела…

Разговор медленно приближался к двери и вот из каморки вышли две девушки и Павел. Он плотно притворил дверь, и, взяв их обеих под руки, пошел прямо к Соне. Она едва успела спрятаться за занавеску на рядом находившемся окне, как они прошли мимо нее. Соня ясно расслышала могучий, с легкой хрипотцой, голос Павла:

- Пусть пока полежит там. Не нужно ей спать с ними в одной комнате. А утром – посмотрим…

И они скрылись за поворотом.

Сонька глубоко вздохнула – отступать было некуда. Она еще полминуты простояла так, дрожа всем телом и даже своими хвостиками, покрепче перехватила ножницы в руках и с решительностью танка на кинохронике двинулась вперед. Только алого знамени да криков «Ура!» не хватало. Вот она подошла к той самой двери, которую минутой раннее притворил Павел, вот скрипнули старые, чуть ржавые и давно не смазанные петли. Посреди комнатушки, открывшейся Соне, на маленькой, прохудившейся тахте, спала Эллина. Несмотря на дневные потрясения, признание и последующее избиение, она спала безмятежно. Левый ее глаз потихоньку начал заплывать, кровью сочилась разбитая губа, но Эллина улыбалась во сне, и улыбалась так солнечно и ярко, что даже Соня приостановилась, дабы взглянуть на нее. Это было каким-то наваждением, которое вскоре, к радости еврейки, прошло. Она мотнула головой, чуть пристукнула себя по макушке, и упрямо шагнула вперед, вплотную подойдя к тахте. Затем присела, но, почувствовав дискомфорт, полностью опустилась на колени, протянула руку к золотистым, еще недавно всех восхищавшим, косам. Раздалось клацанье ножниц, и первая коса тяжело упала на пол. Через пару секунд за ней последовала вторая. Теперь, лежа на полу, освещаемые тусклым светом старой масляной лампочки, они не казались такими толстыми и тугими, что и было предметом зависти Соньки. Это были просто отрезанные косы, вот и все. Соня удовлетворенно улыбнулась и выскользнула из коморки. По крыше барабанил дождь.

На следующий день, коим был понедельник, гроза полностью успокоилась. На небе не было и тучки, и оно радовало нас своей сосущей глаза синевой. Вновь ярко сияло солнце, бликами отражаясь в оставленных на прощание лужах, освещая еще не высохшие на листьях деревьев и кустов капли. Воздух был удивительно влажен и свеж, каким он бывает только после дождя. В домике, где жили мы, раздался крик.

Эллина по старой привычке проснулась рано. Слегка удивилась, обнаружив себя не в комнате, где под боком сопели спящие соседки, а в каморке с низеньким потолком и дранными обоями, совершенно одной. Но, вспомнив минувшие события, вся ситуация прояснилась. Эллина нахмурилась. Ей предстояло забрать вещи из комнаты девочек, где ее, вполне вероятно, могли повторно избить. Вспомнив про оставленную книгу, Эллина и вовсе ужаснулась – что же будет, если кто-то из ее уже бывших соседок понимает немецкий! Но не это было главным. Эллину беспокоило неясное пока еще чувство тревоги, полностью охватившее все ее естество. Предчувствие близкой беды, страх, смятение – все они запустили свои цепкие щупальца в растревоженную душу девочки. Казалось, что чего-то нет на месте, чего-то привычного и родного, того, без которого вся жизнь Эллины никогда больше не будет прежней. Она провела рукой по лицу, будто смахивая нахлынувшее волнение, но это не помогло. Было как-то странно холодно в области шеи, за ушами и позади плеч. Это сильно беспокоило Эллину. Она рывком поднялась с кровати, и тут же ее ноги коснулись чего-то мягкого, ворсистого. Но в комнате не было ковра! Она медленно взглянула вниз и увидела отрезанные косы. Свои отрезанные косы. Рука тут же взметнулась к волосам, туда, где прежде змеями лежали две толстые, тугие… Ну да, их не было. Там, где раннее росли длинные золотые волосы, теперь торчали едва похожие на них обрубки – непослушные  коротенькие прядки. Глаза Эллины в неверии широко распахнулись, а из горла вырвался непроизвольный, полный горечи крик.

Первыми как всегда прибежали вожатые, и только потом, по прошествии кучи времени, зря потраченного и впустую утекшего сквозь пальцы, подоспели мы, непричесанные, заспанные, в замызганных майках и смятых шортах. Видно, кто-то пытался одеться – мы поняли это по тому, как на некоторых косо сидели рубашки, кривовато висели на шеях галстуки. В любой другой момент вожатые бы обязательно выволокли их на линейку и с позором отчитали бы перед всеми отрядами лагеря за такое наплевательское отношение к галстуку, а значит, и ко всем пионерам, но не теперь. Всем нам предстала ужасающая картина: Эллина лежала на полу, около порога, скрюченная, поджавшая к груди острые коленки и упрямо прижимающая что-то прямо к сердцу. Она больше не кричала и даже не плакала (потом, заглянув ей в глаза, видно было, что они совсем сухие и отнюдь не красные), лишь тихонько, совсем по-волчьи, выла, и в этом вое было столько душевной боли, что те, кто стояли в первых рядах, невольно отпрянули. Мы едва-едва смогли разглядеть, что она так отчаянно прижимала к груди – то были ее косы, отрезанные, потерявшие весь свой блеск, и будто бы безжизненные, посеревшие. Никто так и не смог отнять у Эллины ее утерянное сокровище – она крепко вцепилась в них, и когда кто-то пытался приблизиться к ним, то грозно рычала, смотря на непрошенного гостя снизу-вверх, сверкая из-под длинных ресниц стальными злющими глазами.

Началось разбирательство. Как оказалось, ночью, когда Эллину унесли из комнаты от визжащих девочек, с ней были только вожатые, которые после того, как немного посидели с ней, шушукаясь и перешептываясь промеж собой, ушли. Павел двери не запер, а лишь немного прикрыл, и за это его тут же сделали одним из виновных. Его, как и двух девушек-вожатых, что дежурили с ним, тут же строго отчитали, но то, как ругали их, ни в какие сравнения не шло с размером кары, которая должна была обрушиться на того, кто и сотворил преступление. Влетело всем: и девочкам – за скандал и «темную», и не только ночным, но и вообще всем вожатым из этого домика, и остальным ребятам – за «преступное» бездействие. Эллину покамест не трогали, но мы знали, что и ее выволочка стороной не обойдет – нечасто встретишь в советском лагере девочку с антисоветскими взглядами на жизнь.

Но вожатых и руководство больше всего интересовало не это. Искали виновника: того, кто прокрался ночью и обрезал косы. Это было почти невозможно, ведь ребята на момент развернувшейся драмы уже давно спали, вожатые это априори быть не могли, а значит, оставались только девочки. Но, среди них тоже никак не могли распознать преступника – все они спали ночью, спали мертвым сном, и никто ничего не видел и не слышал. Спрашивали, конечно, больше всего Соньку, но она молчала, и единственным, что смогли вытащить из нее, было: «Я тоже спала». Глаза у Соньки были честные-честные, медвяные и переливчатые. Ей невозможно было не верить. И именно поэтому, когда голос подняла Тоня, то всех повергли в шок ее слова:

- Она врет. Я спала беспокойно и все видела. Это она сделала, - а затем подошла к тумбочке Сони и вытащила оттуда стальные портные ножницы, те самые, которые металлически блеснули в темноте и невольно стали орудием преступления.

Слова Тони были столь же твердыми и убедительными, какими когда-то были речи Ленина, звучащие с броневика. Тоня была девочкой скромной и незаметной, но характеризовалась как человек честный и порядочный. И тем страшнее было то, что говорила она, со звучащими в голосе интонациями обиды и непонимания, с невинным лицом и нервно трясущимися от волнения руками. Вина Соньки была доказана, приговор вынесен и обжалованию не подлежал. Сначала она должна была извиниться перед Эллиной, а уж потом с ней провели бы крайне познавательную беседу, в лучшем случае закончившуюся высылкой из лагеря.

О произошедшем немедленно узнали родители Эллины, и тут же пожелали забрать ее домой, чему никто не противился и не возражал. Вещей с собой много никто и никогда не брал, а потому сборы были быстрыми, спешными. Гораздо больше времени стоило уговорить Эллину или подстричься «под мальчика», или просто убрать волосы. В конечном итоге, когда-то красивые, они теперь были лентой собраны в коротенький, торчащий во все стороны, хвост, из которого с завидным постоянством вылезали прядки.

Эллину никто не провожал – нам запретили это делать. Все сидели в домиках, томясь от жары и неизвестности, впервые ненавидя тошнотворный цветочный аромат. Мальчишки и даже сами девчонки открыли настежь окна и зло вышвырнули в них яркие букеты, с особым вниманием терзая, разрывая в клочья лепестки маков. Окна заставили закрыть, разрешили только по форточке в каждой комнате оставить открытыми для вентиляции. Пришлось повиноваться. Мы жадно прилипли носами к стеклу, и знали, что такая картина творится сейчас в каждой комнате, откуда окна выходят на широкую и пустынную в этот час площадь. Те же ребята, коим не повезло иметь такое удобное расположение окошек, сейчас разбрелись по комнатам и ютились вместе со всеми, создавая невозможную давку. То тут, то там кто-то кому-то наступал на ногу, кто-то кому-то давал затрещину, а потом эти двое кто-то расходились в разные стороны окна, но их место тут же занимали новые. Одним словом – бардак.

Тем временем, на площадь медленно, будто в полусне, выплыла Эллина. Она была одета в то же платье, в котором приехала сюда – оно было предельно простым, темно-синего цвета, с длинными рукавами по запястья и обыкновенной, струящейся до колен юбкой. Единственными на нем украшениями были белоснежные кружева на воротничке и манжетах. Только сейчас стало заметно, что оно ей мало – рукава задрались, обнажая светлую, сверкающую молочной белизной кожу рук, юбка то и дело поднималась, открывая нам острые покрасневшие коленки. Эллина держала маленький дорожный саквояж, старенький, но добротный. На ногах у нее были беленькие носочки и черные туфли, какие носили у нас все, без единого исключения, девочки. Мы избегали смотреть на ее волосы – лицо Эллины, шея и макушка, более не сокрытые от любопытных глаз, теперь казались нам изуродованными. Она ждала родителей, и вот-вот должна была покинуть нас навсегда, не оставив ни фамилии, ни адреса, ни даже памятной вещицы, вроде резиночки или ленточки.

Скрипнула дверь и на пороге показалась Сонька. Вожатые, ребята – все остались в домике, чтобы оттуда наблюдать за разворачивающимися событиями. Лицо Соньки было зареванным, мокрым от слез, но выражало сейчас крайнюю степень злости и обиды. Она, сжав кулаки, шла прямиком к новенькой, стремительно, и почти паря над землей. Эллина стояла к нам и к ней спиной, но, зная ее, можно было предположить, что взгляд ее был пустым и смертельно уставшим. Она, сгорбившись, смотрела в пол, вдруг как-то став ниже, сжавшись и вновь закрывшись ото всех. В комнатах стояла давящая, режущая слух тишина, и на самом краю сознания мелькало ощущение близкой грозы. Но на небе не было ни облачка…

Сонька дошла до Эллины и остановилась прямиком за ее спиной, скрестив руки и слегка покачиваясь с пятки на носок.

- Я уж думала, что ты уехала, - начала было она с наигранным волнением, насмешливым, и даже нахальным голосом. – Даже попрощаться не зашла, «подружка»…

- Не надо, - остановил ее тихий голос Эллины. – Что тебе нужно?

- Извиниться пришла. Не то, чтобы мне было стыдно…

- Так зачем извиняешься!? – Эллина развернулась ровно на сто восемьдесят градусов, держа руки по швам и прищелкнув каблучком. – Посмотри, какой я стала по твоей милости! Смешно тебе? Хорошо тебе?

Лицо Эллины, еще только-только спокойное, вдруг вспыхнуло, как ненавистный ей маков цвет. Сонька зажигалась вслед за нею: она нахмурила брови, поджала губы, и невольно приподнималась на носочки, как будто желая перерасти и раздавить надоевшую ей новенькую.

- Так скажи, за что же? За что? – все вопрошала тем временем Эллина.

- Потому что ты немка, - зло выплюнула доведенная нескончаемым потоком вопросов Сонька. – Так тебе и надо.

- А чем ты тогда лучше?! – взвилась новенькая. – Сама крысятничаешь, по ночам крадешься, а как извиниться по-человечески, так «мне не стыдно»…

- Потому что мне не стыдно! Так тебе и надо! Фашистка! С тобой и нельзя по-человечески, таких как ты расстреливать надо, как и деда тво…

Раздался хлесткий звук пощечины. Мы не успели заметить, как и когда это произошло, как Эллина сделала шаг вперед, как дернулась от удара голова Соньки.

- Да лучше бы мой дед тогда убил твоего и твоих родителей. Отродье еврейское. Мусор.

- Да ты…

- Ну что? Что ты мне скажешь, а?

- Немка ты, самая настоящая! Гнилая, как и вся твоя нация!

- Это ты про себя говоришь.

- Фашистка!

- Мусор!

Дети кричали друг другу в лицо взрослые слова, кричали, не понимая их истинного смысла, кричали, лишь бы сделать больнее и обиднее. Одинаково соленые слезы катились по их щекам, одинаково корчились яростные и обиженные лица, одинаково сжимались кулаки. Они могли бы стать хорошими подругами, ведь одна была дополнением другой, вместе составляя прекрасное единое целое. Но они не стали, а потому сейчас кричали друг на друга на пустынной площади в жаркий понедельник, в одночасье из красавиц превратившись в страшных уродин.

Из домиков выбегали вожатые, где-то на другом конце площади показались два спешащих силуэта – мужчины и женщины, а девочки уже не ссорились, а просто повторяли одни и те же слова, рыдая, но все никак не решаясь наброситься на обидчицу.

Стоял июнь 1957 года, и мы больше не были ни счастливыми, ни детьми.

         Куликова Дарья

Ученица 8 класса ВСОШ №2