«Духовной жаждой томим…» О мировоззрении А.С.Пушкина.

Городская научно-практическая конференция

      «Духовной жаждой томим…»                                     О мировоззрении  А.С.Пушкина.

                                                Выполнила: Камалова Катя,

                                                             Ученица 9А класса МОСШ №8

                                                             Научный руководитель: Телегина Лариса

                                                            Леонидовна, учитель русского языка и

                                                            литературы МОСШ №8

г.Нижневартовск -  2010г

«Духовной жаждою  томим….» О мировоззрении  А.С.Пушкина.

        Еще при жизни А.С.Пушкина  Гоголь писал о нём:

«При имени Пушкина тотчас осеняет мысль о русском национальном поэте. В самом деле, никто из поэтов наших не выше его и не может более называться национальным; это право решительно принадлежит ему. В нём, как будто в лексиконе, заключилось всё богатство, сила и гибкость нашего языка. Он более всех, он далее раздвинул его границы и более показал всё его пространство. Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в конечном его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет. В нём  русская природа, русская душа, русский дух, русский  характер отразились в такой же чистоте, в такой очищенной красоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверхности оптического стекла»^[1].  А Аполлон Григорьев  говорил: «Пушкин – это наше все». « Это значит, что он  сосредоточивает в себе все  главные  черты  нашего духовного строя как целого», -  утверждает Валентин Непомнящий  в своем исследовании «Пушкин и судьба России».^[2] Но в советский период  о духовном облике поэта говорили очень мало.

В Пушкине часто выставляли то, что было для него нехарактерно, временно, а узловая черта пушкинского характера почему-то замалчивалась, хотя именно она наложила отпечаток на всю его личность, умудрила его взгляды. В любом человеке есть – по крайней мере, должен быть – нравственный стержень, проясняющий его мысли и дела. В Пушкине такой сердцевиной, без сомнения, была православная вера, глубокая и искренняя. Господь всегда был в его душе. Да и что доброго способен совершить человек без Бога в душе? Некоторые произведения поэт открывал словом <<Бог>> и заканчивал им.^[3]  По Пушкину,  без Бога  жизнь  была  бы  лишена  согласия, гармонии, все дороги обрывались бы и вели в хаос…

        Православная вера наполнила ум, сердце, душу поэта, она была его мировоззрением, стержнем его поэзии и мыслей. Даже в ребячливых проказах и художествах увлекающейся юности, в которых Пушкин потом горько раскаивался, чувствовалось, что в душе он оставался верующим православным человеком, и его крайности были мимолетным возрастным явлением.

        Пушкин обладал мощным аналитическим умом. В его творчестве чувствуется особый христианской, православный дух. При всех вообразимых превратностях его судьбы Пушкин, даже если бы сбился с дороги, то обязательно отыскал бы правильный путь в жизни. Ведь его путеводным маяками были Православие, от которого он никогда не отрекался, и, конечно, родной русский народ, с которым  он жил душа в душу и никогда не приложил бы не то что руку, но даже палец к его поруганию.^[4]   

 Изучение взглядов великого русского поэта на истины православного христианства крайне необходимо для понимания смысла его творчества.^[5] 

« Надо учить молодёжь, что непонимание Пушкина есть величайшая неблагодарность, что, не понимая Пушкина, нельзя назваться русским человеком»,- взывал Ф.Достоевский в 1877 году в подготовительных материалах к «Дневнику писателя».^[6]

        Каждое слово, каждая мысль  и поступок «самого умного человека России»  достойны внимания.  По выражению Тютчева, Пушкин был  «богов   орган живой»: его произведения и в самом деле звучали и звучат  как органная музыка Божия. «Можно сказать, мир стал лучше после Пушкина: так многому в этом, т.е. в сфере его мысли и чувства, он придал чекан последнего совершенства»,-подметил В.В.Розанов.

          В советский период нашей истории, к творчеству Пушкина стали применять такие определения, как «свободолюбивый», «вольнолюбивый», и, несмотря на явное расширение значения этих выражений по сравнению с употребляемыми в прошлом веке, обозначать они стали – неправомочно узко – лишь революционные взгляды. Всевозможные словосочетания с этими определениями были долгие десятилетия своего рода пропуском в коммунистический рай, выданным поэту «товарищами» в утверждение его  в пригодности  для формирования  мировоззрения  «гомо советикуса».

Однако спустя ещё время  освободившиеся от предвзятости читатели Пушкина, наконец, догадались, что свобода и воля – понятия отнюдь не только социальные, но и философско–этические и путей к достижению этих идеальных состояний видится много разных.^[7] 

        На чем же  все–таки зиждется  пушкинское  вольнолюбие?

«Бунт и революция мне никогда не нравилась», - пишет Пушкин Вяземскому из Михайловской ссылки. «Я никогда не был врагом моего Государя, но был врагом абсолютной монархии», - якобы скажет он (в пересказе графа Струтынского) на аудиенции у царя в сентябре 1826 года.^[8]

        Однако всё же в жизни Пушкина был недолгий период «крайне радикальных воззрений» и «дерзкого, революционного отрицания», по выражению Н. Эйдельмана. В своих показаниях Следственной комиссии двадцать декабристов отметили революционизирующее влияние стихов Пушкина, при этом было засвидетельствовано, что его стихотворение «Кинжал» читалось для поощрения к цареубийству. Сам Пушкин так  объясняет свой  юношеский  радикализм: «Молодость – это горячка, безумие, напасть. Ее побуждения обычно бывают  благородны, в нравственном смысле даже возвышенны, но чаще всего ведут к великой глупости, а то и к большой вине…»

        Пушкин не только признавал историческую обусловленность русского самодержавия и наличие серьёзной основы для его существование, раз оно продержалось в стране столько веков, но и осмысливал его необходимость исходя из нравственного чувства. Общественная и государственная жизнь, полагает Пушкин, должны строится прежде всего по Божией правде, но формальное  право далеко не всегда обеспечивает свободу и правду  в общественных отношениях. Только совесть, главный руководитель людей как в личной, так и в общественной жизни, может решить эту задачу. Но кто же явится олицетворением совести для целого народа? Не кто иной, как Государь, помазанник Божий, через которого действует Промысл, творя историю. Пушкин был решительным противником ограничения самодержавного проявления. В России <<аристокрацией>> и, вспоминая неоднократные дворянские покушения подробного рода на страницах истории 18 века, с удовлетворением отмечал, что, <<к счастью, хитрость государей торжествовала над честолюбием вельмож и образ правления остался неприкосновенным>>. Если бы самодержавие не устояло  и в стране установился чудовищный феодализм, т.е. власть <<владельцев душ, сильных своими правами>>, то, по мысли Пушкина, <<одно только страшное потрясение  могло бы уничтожить в России закоренелое рабство; нынче  же политическая наша свобода неразлучна  с освобождением крестьян, желание лучшего соединяет всё состояния  противу общего зла>>(<<Заметки по русской истории 18 в.>>). Не мешает заметить, что строки эти были написаны ещё в 1822 году, т. е. в тот самый период <<горячки>> молодости, когда поэт <<считался революционером>> и из рук в руки передавались его <<вольные>> стихи.^[9]

        С волей у Пушкина всегда  ассоциировался идеал личной свободы. Поэт  откровенно мечтает об апофеозе  свободы -  вольной жизни на лоне природы без контроля разума, разъедающего счастье:

                        Я пел бы в пламенном бреду;

                        Я забывался бы в чаду

                        Нестройных, чудных грез.

                        И я б заслушивался волн,

                        И я глядел бы, счастья полн,

                        В пустые небеса:

                        И силен, волен был бы я,

                        Как вихорь, роющий поля,

                        Ломающий леса.

        А уже в стихотворении 1834 года «Пора, мой друг, пора!» Пушкин спокойно  и убежденно  констатирует  свое выверенное  жизнью  и выстраданное наблюдение:

                На свете счастья нет, но есть покой и воля.

Очень важно, что теперь  уже рядом с волей  назван и покой:

                Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит….

Что же понимается под покоем? Отнюдь  не бездействие и расслабленность, а  деятельная и содержательная жизнь, насыщенная всем, что составляет смысл человеческого существования, о чем читаем в черновике, где изложен  план продолжения стихотворения: «…Поля, сад, крестьяне, книги: труды   поэтические – семья, любовь;  религия, смерть».

        Но вот уже в другом стихотворении А.С.Пушкин пишет:

                Далекий, вожделенный брег!

                Туда б, сказав прости ущелью,

                Подняться к вольной вышине!

                Туда б, в заоблачную келью,

                В соседство Бога скрыться  мне!...

«Монастырь на Казбеке» (1829).

        Таким образом, в своем духовном прозревании  Пушкин шел от мятежного вольномыслия к высокому  «самостоянью» души, основанному на воле и покое. По словам  князя П.А.Вяземского, Пушкин, особенно «в последние годы жизни  своей,… имел сильное религиозное чувство: читал Евангелие, был проникнут  красотою многих молитв, знал их наизусть и часто твердил их». Но более  всего он любил молитву святого Ефрема Сирина, которую опоэтизировал в стихотворении «Отцы – пустынники». К сожалению, в советский период  это поэтическое произведение в школе не  изучалось, зато сейчас оно включено в школьную программу по литературе в 10-м классе, а в учебнике «Русская литература XIX века»  под ред. Ю. И. Лыссого  дается задание учащимся сравнить тексты молитвы Ефрема Сирина и стихотворения  А. С. Пушкина: «Какие отступления от текста молитвы есть в стихотворении? Что вносят эти отступления в смысл стихотворения?»  Далее в учебнике предлагается текст молитвы Ефрема Сирина и различные суждения об этом стихотворении литературоведов, среди которых и слова В. С. Баевского: «В  общем же стихотворение  показывает предельно высокий уровень пушкинской этики, христианское  сознание собственной греховности, гармонию добра и красоты, к которой пришел в конце жизни  Пушкин».^[10]

        Когда – то, в 1937 году, С. Франк сказал: «Если мы на деле признаем Пушкина  величайшим русским поэтом, величайшим представителем русского духа, то пора, наконец, приступить к серьезному и внимательному познанию духовного мира этого гения». Эти слова одного из представителей Русского  Зарубежья послеоктябрьского периода  не утратили своей актуальности и в наши дни.