Дуэльный кодекс в произведениях писателей 19 века

«Дуэльный кодекс в произведениях писателей

XIX века: А.С. Пушкина, М.Ю. Лермонтова и И.С. Тургенева»

Автор:

Иванова Екатерина,

обучающаяся 10 класса,

МБОУ СОШ №7.

Руководитель:

Чижик Ирина Николаевна,

учитель русского языка

 и литературы высшей категории

МБОУ СОШ №7.

Вязьма

2014

Оглавление

Введение.

Глава I. Дуэль как акт агрессии.

История дуэли.

Дуэльный кодекс.

Глава II. Дуэли в произведениях А.С.Пушкина «Капитанская дочка» «Евгений Онегин»

Глава III. Дуэль в романе М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени»

Глава IV. Дуэль в произведении И.С. Тургенева «Отцы и дети»

Вывод.

Введение.

Трудно представить себе быт и нравы России двух предреволюционных столетий без такого явления, как дуэль.

Русская литература проявляла особый интерес к способности дуэли лишать ее участников свободы воли. Бестужев-Марлинский в «Романе в семи письмах», Пушкин в «Евгении Онегине», Толстой в «Войне и мире» - все пытаются проанализировать «автоматическое» поведение дуэлянтов.

Признавая тиранию кодекса чести, русские писатели размышляли о том, можно ли ей сопротивляться и существуют ли достойные способы отказа от дуэли.

Персонажи русских писателей – если, конечно, они люди чести, - не допускают и мысли о том, что дело чести можно оставить неразрешенным. В результате русские литературные дуэлянты обычно испытывают угрызения совести после дуэли, но все же для них отказ от дуэли – это скорее способ морально уничтожить противника.

Несмотря на то, что женщины занимали существенное место в мужских конфликтах, их поведение никак не определялось дуэльным ритуалом. Женщина являлась объектом, а не субъектом дуэли.

Дуэль, во всем многообразии своих проявлений, запечатлена в русской литературе XIX века. Писатели сосредотачивают свое внимание на психологии дуэлянта, на его преддуэльных размышлениях и переживаниях, на его состоянии и поведении во время поединка; художественные характеристики существенно дополняют документальное знание.

Гипотеза: предположим, что дуэль – акт агрессии.

Цель работы: рассмотреть и сравнить дуэли в произведениях А.С.Пушкина, М.Ю.Лермонтова, И.С.Тургенева и выявить изменения в дуэльном кодексе.

Задачи:

1. Познакомиться с дуэльным кодексом.

2. Изучить ход дуэли в произведениях А.С.Пушкина, М.Ю.Лермонтова, И.С.Тургенева.

3. Выяснить, какие традиции дуэльного кодекса герои соблюдают, а какие – нет; является ли дуэльный кодекс в данных произведениях актом агрессии.

ГЛАВА I.  ДУЭЛЬ КАК АКТ АГРЕССИИ.

1. История русской дуэли.

Из Европы дуэль перешла в Россию, для русского XVIII века дуэлянт (тогда говорили «дуэлист») - уже достаточно симптоматичная фигура. За французским «заимствованием» тянулся кровавый след, что вызвало беспокойство властей; Петр I категорически запретил поединки и повелел их участников «смертию казнить и оных пожитки описать». Позднее
Екатерина II подтвердила запрет Петра, и потом ситуация не претерпела изменений. В XIX веке смертная казнь дуэлянтам не угрожала, но офицер мог поплатиться разжалованием в солдаты и ссылкой на Кавказ, в зону боевых действий - наказание достаточно суровое. Тем не менее, россияне «стрелялись» и в столице, и в провинции, и непросто указать на случай отказа от дуэли по причине официального запрета. С другой стороны, восприятие и оценка явления были неоднозначными, громкие «за» и резкие «против» чем дальше, тем чаще смешивались, переплетались. Официальный запрет сопровождался и противодействием, и поддержкой общественного мнения.

Дворянские поединки были одним из краеугольных элементов новой – петербургской – культуры поведения, вне зависимости от того, в каком конце империи они происходили.

С дуэльной традицией неразрывно связано и такое ключевое для петербургского периода нашей истории понятие как честь, без исследования которого мы не сможем понять историю возмужания, короткого подъема и тяжкого поражения русского дворянства.

В истории дуэли сконцентрировалась драматичность пути русского дворянина от государева раба, к человеку, «взыскующему свободы и готовому платить жизнью за неприкосновенность своего личного достоинства, как он понимал его на высочайшем взлете петербургского периода – в пушкинские времена».

Русская дуэль была жесточе и смертоноснее европейской. И не потому, что французский журналист или австро-венгерский офицер обладали меньшей личной храбростью, чем российский дворянин. Отнюдь нет. И не потому, что ценность человеческой жизни представлялась здесь меньшей, чем в Европе. Россия, вырвавшаяся из феодальных представлений одним рывком, а не прошедшая естественный многовековой путь, обладала совершенно иной культурой регуляции человеческих отношений. Здесь восприятие дуэли как судебного поединка, а не как ритуального снятия бесчестия, оставалось гораздо острее.

Отсюда и шла жестокость дуэльных условий – и не только у гвардейских бретеров (неоправданно кровожадных), а и у людей зрелых и рассудительных, - от подспудного сознания, что победить должен правый. И не нужно мешать высшему правосудию искусственными помехами.

Тогда же, наряду с холодным оружием, стали применять пистолеты; это еще более упростило ход события, но заставило твердо определить правила поединка: так сложился дуэльный кодекс.

2. Дуэльный кодекс.

Общие сведения.

Прежде всего, дуэль есть единоборство между двумя лицами по обоюдному их соглашению, со смертоносным оружием, при заранее определенных условиях и в присутствии свидетелей с обеих сторон. Причина ее – вызов одного лица другим за нанесенное оскорбление.

Цель дуэли – получение силою оружия удовлетворения за оскорбление. Оскорбленный дерется, чтобы получить удовлетворение; оскорбитель – чтобы дать удовлетворение.

Если единоборству не предшествовало предварительного соглашения в условиях и если оно произошло не в присутствии свидетелей, то оно не дуэль и не признается ею ни общественным мнением, ни законами.

Предел, когда именно известные действия теряют характер обыкновенного, неважного, и становятся оскорблениями, вообще трудно определим и находится единственно в зависимости от степени обидчивости того лица, на которого эти действия были обращены. Этот взгляд, конечно, может применяться только к оскорблениям легкого свойства, между тем как все, разделяющие с обществом вкоренившиеся в нем понятия о чести, должны относиться к оскорблениям более серьезным с одинаковой щепетильностью.

Исходя из этого предположения, различают три рода оскорблений:

а) Оскорбление легкое. Невежливость не есть оскорбление. Кто был оскорблен за оказанную другому человеку невежливость, тот считается всегда оскорбленным. Если за легкое оскорбление будет отвечено тоже оскорблением легким, то все-таки сперва затронутый останется оскорбленным.

б) Оскорбление обруганием. Оно может быть вызвано как произнесением ругательных слов, так и обвинением в позорных качествах. Кто за легкое оскорбление был обруган, тот считается оскорбленным. Если обруганный ответит обруганием же, то все-таки он будет считаться оскорбленным.

в) Оскорбление ударом. Под ударом подразумевается всякое преднамеренное прикосновение. Кто за обругание был побит, тот считается оскорбленным.

Если после получения удара будет оплачено тем же, то все-таки сперва побитый останется оскорбленным. Последний не становиться ответственным за то, что он, будучи взбешен полученным ударом и не помня себя, воздал равным за равное. Это правило не изменилось бы и в том случае, если второй удар был бы сильнее первого или имел последствием поранение.

К оскорблению ударом обыкновенно приравнивают и те оскорбления, которые грозят уничтожить каким-либо образом нравственно человека, как-то: обольщение жены или дочери, несправедливое обвинение в шулерстве, обмане или воровстве.

Дуэль, ставшая страстью, породила тип бретера - человека, щеголявшего своей готовностью и способностью драться где бы то ни было и с кем бы то ни было. Риск у бретера носил показной характер, а убийство противника входило в его расчеты. И, опять же, бретерство оценивали по-разному. Одни видели в нем максимальное проявление дуэльной традиции, другие - смесь позерства и жестокости.

Во второй половине XIX веке, с появлением в культурной сфере разночинца-радикала, отвергавшего нормы, установки дворянской морали, престиж дуэли заметно понижается. Уменьшается их число, редкостью становится смертельный исход.

Прежде дуэлянтов разводили на 25-30 шагов, а расстояние между "барьерами" (условно обозначенными брошенной наземь шинелью или просто чертой) не превышало 10-12 шагов, т.е. противники имели право идти навстречу друг другу и стрелять либо на ходу, либо, дойдя до "барьера"; в случае ранения дуэлянт мог потребовать "к барьеру" своего противника - за раненым сохранялась возможность ответного выстрела.

Смертью заканчивались не десятки, а сотни дуэлей. В конце же XIX века "барьеры" устанавливались на расстоянии 20-30 шагов, а исходная дистанция равнялась 40-50 шагам; результативность стрельбы, ясно же, понизилась. А главное - поединок перестает быть мерилом чести, его чаще расценивают как дань то ли условностям, то ли предрассудкам. Кроме того, возникают общественные движения (народовольчество, эсеры), вводящие в свою программу террор; волна террористических актов оттеснила на второй, на третий план дуэльные события.

Разумеется, кодекс чести в России отличался от европейской модели. Он был ассимилирован на другой стадии исторического развития и функционировал в другом социальном контексте, временами в специфических русских формах.

Дуэльный ритуал и его участники.

Чтобы называться дуэлью, действия участников должны следовать определенному сценарию. Этот сценарий регулирует все стадии дуэли и предписывает четкие роли ее участникам. Главная цель ритуала – обеспечение участникам равных шансов. Не менее важно было и то, что ритуал разделял во времени ссору и поединок, тем самым, отделяя момент спонтанного гнева от того момента, когда противники получают право на защиту своей поруганной чести.

С того момента, как дуэльный ритуал установлен, преднамеренные отклонения от него приобретают символическое значение. Они могут нести сообщение об отношении дуэлянта к кодексу чести и дуэли как институту, отражать его видение ситуации оскорбления, а также его восприятие статуса и поведения противника.

Особенно значимым представляется поведения противников во время самого поединка. Дуэлянт, в одностороннем порядке нарушающий условия поединка в своих интересах, рискует, что его сочтут за обыкновенного преступника и он понесет позор и бесчестье. Напротив, ужесточение условий дуэли в одностороннем порядке (например, выстрел в воздух) или по взаимному соглашению, для обеих сторон (например, когда противники договариваются продолжать дуэль до «результата», т.е. до тех пор, пока кто-нибудь из них не будет ранен или убит) может быть прочитано публикой как нравственное, философское, личное или даже политическое сообщение.

Ритуальный характер дуэли во многом объясняет ту ее особенность, которая так беспокоила приверженцев кодекса чести всех поколений, а именно ее способность лишать участников свободы воли. Как правило, если дуэльной процедуре уже было положено начало, то дальше она развивалась сама по себе, нередко вынуждая участников действовать вопреки своему рассудку, религиозным и нравственным убеждениям и даже первоначальным намерениям.

Как ни ничтожен повод для вызова, после того как он сделан в права вступает особая логика дуэли, которая отодвигает на второй план нравственные и практические соображения, заставляя дуэлянта неукоснительно следовать дуэльным правилам.

ГЛАВА II.  ДУЭЛИ В ПРОИЗВЕДЕНИЯХ А.С. ПУШКИНА.

1. «Капитанская дочка».

В «Капитанской дочке» поединок изображен сугубо иронически. Ирония начинается с княжнинского эпиграфа к главе:

- Ин изволь и стань же в позитуру.

Посмотришь, проколю как я твою фигуру!

Хотя Гринев дерется за честь дамы, а Швабрин и в самом деле заслуживает наказания, но дуэльная ситуация выглядит донельзя забавно: «Я тотчас отправился к Ивану Игнатьичу и застал его с иголкою в руках: по препоручению комендантши он нанизывал грибы для сушенья на зиму. “А, Петр Андреич! – сказал он, увидя меня. – Добро пожаловать! Как это вас Бог принес? по какому делу, смею спросить?” Я в коротких словах объяснил ему, что я поссорился с Алексеем Иванычем, а его, Ивана Игнатьича, прошу быть моим секундантом. Иван Игнатьич выслушал меня со вниманием, вытараща на меня свой единственный глаз. “Вы изволите говорить, - сказал он мне, - что хотите Алексея Иваныча заколоть и желаете, чтоб я при том был свидетелем? Так ли? смею спросить”. – “Точно так”. – “Помилуйте, Петр Андреич! Что это вы затеяли? Вы с Алексеем Иванычем побранились? Велика беда! Брань на вороту не виснет. Он вас побранил, а вы его выругайте; он вас в рыло, а вы его в ухо, в другое, в третье – и разойдитесь; а мы уж вас помирим. А то: доброе ли дело заколоть своего ближнего, смею спросить? И добро б уж закололи вы его: Бог с ним, с Алексеем Иванычем; я и сам до него не охотник. Ну, а если он вас просверлит? На что это будет похоже? Кто будет в дураках, смею спросить?”».

И эта сцена «переговоров с секундантом», и все дальнейшее выглядит как пародия на дуэльный сюжет и на саму идею дуэли. Это, однако же, совсем не так. Пушкин, с его удивительным чутьем на исторический колорит и вниманием к быту, представил здесь столкновение двух эпох. Героическое отношение Гринева к поединку кажется смешным потому, что оно сталкивается с представлениями людей, выросших в другие времена, не воспринимающих дуэльную идею как необходимый атрибут дворянского жизненного стиля. Она кажется им блажью. Иван Игнатьич подходит к дуэли с позиции здравого смысла. А с позиции бытового здравого смысла дуэль, не имеющая оттенка судебного поединка, а призванная только потрафить самолюбию дуэлянтов, несомненно, абсурдна.

Для старого офицера поединок ничем не отличается от парного боя во время войны. Только он бессмыслен и неправеден, ибо дерутся свои.

«Я кое-как стал изъяснять ему должность секунданта, но Иван Игнатьич никак не мог меня понять». Он и не мог понять смысла дуэли, ибо она не входила в систему его представлений о нормах воинской жизни.

Вряд ли и сам Петр Андреич сумел бы объяснить разницу между поединком и вооруженной дракой. Но он – человек иной формации – ощущает свое право на это не совсем понятное, но притягательное деяние.

С другой же стороны, рыцарские, хотя и смутные, представления Гринева отнюдь не совпадают со столичным гвардейским цинизмом Швабрина, для которого важно убить противника, что он однажды и сделал, а не соблюсти правила чести. Он хладнокровно предлагает обойтись без секундантов, хотя это и против правил. И не потому, что Швабрин какой-то особенный злодей, а потому, что дуэльный кодекс еще размыт и неопределен.

Поединок окончился бы купанием Швабрина в реке, куда загонял его побеждающий Гринев, если бы не внезапное появление Савельича. И вот тут отсутствие секундантов позволило Швабрину нанести предательский удар.

Именно такой поворот дела и показывает некий оттенок отношения Пушкина к стихии «незаконных», неканонических дуэлей, открывающих возможности для убийств, прикрытых дуэльной терминологией.

Возможности такие возникали часто. Особенно в армейском захолустье, среди изнывающих от скуки и безделья офицеров.

2. «Евгений Онегин»

Там, где дни облачны и кратки,
Родится племя, которому умирать не больно.

Петрарка

Эпиграф к шестой главе, в которой происходит дуэль, разбивает всё наши надежды. Так нелепа и — внешне, во всяком случае, - незначительна ссора Онегина и Ленского, что нам хочется верить: все еще обойдется, друзья помирятся, Ленский женится на своей Ольге... Эпиграф исключает благополучный исход. Дуэль состоится, кто-то из друзей погибнет. Но кто? Даже самому неискушенному читателю ясно; погибнет Ленский. Пушкин незаметно, исподволь подготовил нас к этой мысли.

Случайная ссора — только повод для дуэли, а причина ее, причина гибели Ленского гораздо глубже: Ленский с его наивным, розовым миром не может выдержать столкновения с жизнью. Онегин, в свою очередь, не в силах противостоять общепринятой морали, но об этом речь впереди.

События развиваются своим чередом, и ничто уже не может остановить их. Кто может помешать дуэли? Кому есть дело до нее? Все равнодушны, все заняты собой. Одна Татьяна страдает, предчувствуя беду, но и ей не дано угадать все размеры предстоящего несчастья, она только томится, "тревожит ее ревнивая тоска, как будто хладная рука ей сердце жмет, как будто бездна под ней чернеет и шумит..."

В ссору Онегина и Ленского вступает сила, которую уже нельзя повернуть вспять, — сила "общественного мненья". Носитель этой силы ненавистен Пушкину:

Зарецкий, некогда буян,

Картежной шайки атаман,

Глава повес, трибун трактирный,

Теперь же добрый и простой

Отец семейства холостой,

Надежный друг, помещик мирный

И даже честный человек:

Так исправляется наш век!

В каждом слове Пушкина о Зарецком звенит ненависть, и мы не можем не разделять ее. Все противоестественно, античеловечно в Зарецком, и нас уже не удивляет следующая строфа, в которой выясняется, что и храбрость Зарецкого "злая", что "в туз из пистолета" он умеет попасть.

Онегин и Зарецкий – оба нарушают правила дуэли. Первый, чтобы продемонстрировать свое раздраженное презрение к истории, в которую он попал против собственной воли и в серьезность которой все еще не верит, а Зарецкий потому, что видит в дуэли забавную, хотя порой и кровавую историю, предмет сплетен и розыгрышей…

В «Евгении Онегине» Зарецкий был единственным распорядителем дуэли,
потому что «в дуэлях классик и педант», он вел дело с большими упущениями, сознательно игнорируя все, что могло устранить кровавый исход. Еще при первом посещении Онегина, при передаче картеля, он обязан был обсудить возможности примирения. Перед началом поединка попытка окончить дело миром также входила в прямые его обязанности, тем более
что кровной обиды нанесено не было, и всем, кроме Ленского, было ясно, что дело заключается в недоразумении. Зарецкий мог остановить дуэль и в другой момент: появление Онегина со слугой вместо секунданта было ему прямым оскорблением (секунданты, как и противники, должны быть социально равными), а одновременно и грубым нарушением правил, так как секунданты должны были встретиться накануне без противников и составить правила поединка.

Зарецкий имел все основания не допустить кровавого исхода, объявив Онегина неявившимся. «Заставлять ждать себя на месте поединка крайне невежливо. Явившийся вовремя обязан ждать своего противника четверть часа. По прошествии этого срока явившийся первый имеет право покинуть место поединка и его секунданты должны составить протокол,
свидетельствующий о неприбытии противника». Онегин опоздал более чем на час.

А Ленский именно Зарецкому поручает отвезти Онегину "приятный, благородный, короткий вызов иль картель" (курсив Пушкина). Поэтический Ленский все принимает на веру, искренне убежден в благородстве Зарецкого, считает его "злую храбрость" мужеством, уменье "расчетливо смолчать" — сдержанностью, "расчетливо повздорить" - благородством... Вот эта слепая вера в совершенство мира и людей губит Ленского.

Но Онегин! Он-то знает жизнь, он отлично все понимает. Сам говорит себе, что он:

Был должен оказать себя

Не мячиком предрассуждений,

Не пылким мальчиком, бойцом,

Но мужем с честью и с умом.

Пушкин подбирает глаголы, очень полно рисующие состояние Онегина: "обвинял себя", "был должен", "он мог бы", "он должен был обезоружить младое сердце..." Но почему все эти глаголы стоят в прошедшем времени? Ведь еще можно поехать к Ленскому, объясниться, забыть вражду — еще не поздно... Нет, поздно! Вот мысли Онегина:

... в это дело

Вмешался старый дуэлист;

Он зол, он сплетник, он речист...

Конечно, быть должно презренье

Ценой его забавных слов,

Но шепот, хохотня глупцов...''

Так думает Онегин. А Пушкин объясняет с болью и ненавистью:

И вот общественное мненье!

Пружина чести, наш кумир!

И вот на чем вертится мир!

Вот что руководит людьми: шепот, хохотня глупцов от этого зависит жизнь человека! Ужасно жить в мире, который вертится на злой болтовне!

"Наедине с своей душой" Онегин все понимал. Но в том-то и беда, что умение остаться наедине со своей совестью, "на тайный суд себя призвав", и поступить так, как велит совесть, — это редкое уменье. Для него нужно мужество, которого нет у Евгения. Судьями оказываются Пустяковы и Буяновы с их низкой моралью, выступить против которой Онегин не смеет.

Строчка "И вот общественное мненье" – прямая цитата из Грибоедова, Пушкин ссылается на "Горе от ума" в примечании.

Мир, убивший душу Чацкого, всей своей тяжестью наваливается теперь на Онегина. И нет у него нравственных сил, чтобы противостоять этому миру, - он сдается.

Ленский всего этого не понимает. Нарастает трагедия, а Ленский все еще играет в жизнь, как ребенок играет в войну, похороны, свадьбу, - и Пушкин с горькой иронией рассказывает об игре Ленского:

Теперь ревнивцу то-то праздник!

Он все боялся, чтоб проказник

Не отшутился как-нибудь,

Уловку выдумав и грудь

Отворотив от пистолета.

Ленский и будущую дуэль видит в романтическом, книжном свете: обязательно "грудь" под пистолетом. А Пушкин знает, как оно бывает в жизни, проще и грубей: противник метит "в ляжку иль в висок" — и это земное слово "ляжка" звучит страшно, потому что подчеркивает пропасть между жизнью, как она есть, и представлениями Ленского,

И все-таки, если смотреть на вещи нормальными человеческими глазами, еще не поздно. Вот Ленский едет к Ольге — и убеждается, что она вовсе ему не изменила, что она:

Резва, беспечна, весела,

Ну точно та же, как была.

Ольга ничего не понимает, ничего не предчувствует, наивно спрашивает Ленского, зачем он так рано скрылся с бала.

Все чувства в Ленском помутились,

И молча он повесил нос

Романтический герой, каким видит себя Ленский, не может вешать носа — он должен заворачиваться в черный плащ и уходить, непонятый, гордый, таинственный...

Но Ленский на самом деле — просто влюбленный мальчик, который не хотел видеть Ольгу перед дуэлью, а все-таки сам не заметил, как "очутился у соседок"; который "вешает нос" от малейшей неприятности, - таков он есть, таким видит его Пушкин. А самому себе он кажется совсем другим грозным мстителем, который может простить Ольгу, но Онегина никогда:

Не потерплю, чтоб развратитель…

Младое сердце искушал;

Чтоб червь презренный, ядовитый

Точил лилеил стебелек...

Все эти громкие фразы Пушкин переводит на русский язык просто и в то же время трагически:

Все это значило, друзья:

С приятелем стреляюсь я.

Если бы Ленский знал о любви Татьяны... Если бы Татьяна знала о назначенной назавтра дуэли... Если бы хоть няня сообразила рассказать Ольге, а та — Ленскому о письме Татьяны... Если бы Онегин преодолел свой страх перед общественным мненьем... Ни одно, из этих "если бы" не осуществилось.

Пушкин сознательно снимает всякую романтическую окраску с поведения Ленского перед дуэлью:

Домой приехав, пистолеты

Он осмотрел, потом вложил

Опять их в ящик и, раздетый,

При свечке, Шиллера открыл...

Что еще может читать перед дуэлью Ленский, кроме как духовного отца всех романтиков - Шиллера? Так полагается по игре, которую он играет сам с собой, но читать ему не хочется.

Ночь, проведенная Ленским перед дуэлью, характерна для мечтателя: Шиллер, стихи, свеча, "модное слово идеал"... Равнодушный Онегин "спал в это время мертвым сном" и проснулся, когда давно пора было выехать к месту дуэли. Собирается Евгений торопливо, но без всяких вздохов и мечтаний, и описывает Пушкин эти сборы очень коротко, четко, подчеркивая бытовые детали:

Он поскорей звонит. Вбегает

К нему слуга француз Гильо,

Халат и туфли предлагает

И подает ему белье...

И вот они встречаются за мельницей — вчерашние друзья. Для секунданта Ленского, Зарецкого, все происходящее нормально, обычно. Он действует по законам своей среды, для него главное — соблюсти форму, отдать дань "приличиям", традиции:

В дуэлях классик и педант,

Любил методу он из чувства,

И человека растянуть

Он позволял не как-нибудь,

Но в строгих правилах искусства,

По всем преданьям старины

(Что похвалить мы в нем должны).

Пожалуй, нигде еще так не прорывалась ненависть Пушкина и к Зарецкому, и ко всему его миру, как в этой последней саркастической строчке: "Что похвалить мы в нем должны..." — что похвалить? И кто должен похвалить? То, что он не позволяет растянуть (страшное какое слово) человека не по правилам?

Удивителен в этой сцене Онегин. Вчера у него не хватило мужества отказаться от дуэли. Его мучила совесть — ведь он подчинился тем самым строгим правилам искусства", которые так любит Зарецкий. Сегодня он бунтует против "классика и педанта", но как жалок этот бунт! Онегин нарушает всякие правила приличия, взяв в секунданты лакея. "Зарецкий губу закусил", услышав "представление" Онегина, - и Евгений вполне этим удовлетворен. На такое маленькое нарушение законов света у него хватает мужества.

И вот начинается дуэль. Пушкин страшно играет на словах "враг" и "друг". В самом деле, что они теперь, Онегин и Ленский? Уже враги или еще друзья? Они и сами этого не знают.

Враги стоят, потупя взор,

Враги! Давно ли друг от друга

Их жажда крови отвела.?

Давно ль они часы досуга,

Трапезу, мысли и дела

Делили дружно? Ныне злобно,

Врагам наследственным подобно,

Как в страшном, непонятном сне,

Они друг другу в тишине

Готовят гибель хладнокровно.

Та мысль, к которой Пушкин подводил нас всем ходом событий, теперь сформулирована коротко и точно:

Но дико светская вражда

Боится ложного стыда.

В дуэли Ленского с Онегиным все нелепо, противники до последней минуты не испытывают друг к другу настоящей вражды: "Не засмеяться ль им, пока не обагрилась их рука?" Быть может, нашел бы Онегин в себе смелость засмеяться, протянуть другу руку, переступить через ложный стыд — все повернулось бы иначе. Но Онегин этого не делает, Ленский продолжает свою опасную игру, а в руках у секундантов уже не игрушки:

Вот теперь они уже окончательно стали врагами. Уже идут, поднимая пистолеты, уже несут смерть... Так долго, так подробно Пушкин описывал подготовку к дуэли, а теперь все происходит с непостижимой быстротой:

Онегин выстрелил... Пробили

Часы урочные: поэт

Роняет молча пистолет,

На грудь кладет тихонько руку

И падает...

И вот здесь, перед лицом смерти, Пушкин уже очень серьезен. Когда Ленский был жив, можно было, любя, посмеяться над его наивной мечтательностью. Но теперь случилось непоправимое:

Недвижим он лежал, и странен

Был томный мир его чела.

Под грудь он был навылет ранен;

Дымясь, из раны кровь текла.

Тому назад одно мгновенье

В сем сердце билось вдохновенье,

Вражда, надежда и любовь,

Играла жизнь, кипела кровь...

Горюя о Ленском, жалея его, Пушкин в шестой главе еще больше жалеет Онегина.

Приятно дерзкой эпиграммой

Взбесить оплошного врага;

Приятно зреть, как он, упрямо

Склонив бодливые рога,

Невольно в зеркало глядится

И узнавать себя стыдится...

Но отослать его к отцам

Едва ль приятно будет вам.

Что ж, если вашим пистолетом

Сражен приятель молодой?

Так Пушкин возвращается к словам-антонимам: враг - друг, приятель. Так он, гуманист, разрешает проблему, волнующую людей всегда: имеет ли человек право лишить другого человека жизни? Достойно ли это — испытывать удовлетворение от убийства, даже если убит враг?

Онегин получил суровый, страшный, хотя и необходимый урок. Перед ним — труп друга. Вот теперь окончательно стало ясно, что были они не врагами, а друзьями. Пушкин не только сам понимает мученья Онегина, но и читателя заставляет понять их:

Онегину невероятно тяжело. Но Зарецкого ничто не мучит. "Ну что ж? убит", - решил сосед.

Убит!.. Сим страшным восклицаньем

Сражен, Онегин с содроганьем

Отходит и людей зовет.

Зарецкий бережно кладет

На сани труп оледенелый;

Домой везет он страшный клад.

Почуя мертвого, храпят

И бьются кони...

В шести строчках два раза повторяется слово «страшный». Пушкин нагнетает, сознательно усиливает тоску, ужас, охватившие читателя. Вот теперь уже ничего нельзя изменить; то, что произошло, необратимо.

Ленский ушел из жизни, уходит и со страниц романа. Мы уже говорили о том, почему он погиб. Нет места романтике и романтикам в слишком уж трезвом и слишком низменном мире; Пушкин еще раз напоминает об этом, прощаясь с Ленским навсегда. Строфы XXXVI — XXXIX посвящены Ленскому — уже без малейшей шутливой интонации, очень серьезно. Какой был Ленский?

Но что бы ни было, читатель,

Увы, любовник молодой,

Поэт, задумчивый мечтатель,

Убит приятельской рукой!

Пушкин не обвиняет Онегина, а объясняет нам его. Неумение и нежелание, думать о других людях обернулось такой роковой ошибкой, что теперь Евгений казнит самого себя. И уже не может не думать о содеянном. Не может не научиться тому, чего раньше не умел: страдать, раскаиваться, мыслить... Так смерть Ленского оказывается толчком к перерождению Онегина. Но оно еще впереди. Пока Пушкин оставляет Онегина на распутье — верный своему принципу предельной краткости, он не рассказывает нам, как Ленского привезли домой, как узнала Ольга, что было с Татьяной...

ГЛАВА III. ДУЭЛЬ В РОМАНЕ М.Ю. ЛЕРМОНТОВА «ГЕРОЙ НАШЕГО ВРЕМЕНИ».

Грушницкий перед дуэлью мог бы читать книги, писать любовные стихи, если бы не превратился в ничтожество. Тот Грушницкий, который носил солдатскую шинель и произносил романтические речи, мог бы и Шиллера читать, и писать стихи... Но тот Грушницкий готовился бы стреляться на самом деле, рисковать своей жизнью. А этот Грушницкий, который принял вызов Печорина, идет на обман, ему нечего страшиться, незачем волноваться за свою жизнь: заряжен будет только его пистолет... Мучила ли его совесть в ночь перед дуэлью, мы не знаем. Он предстанет перед нами уже готовым к выстрелу.

Лермонтов не рассказывает о Грушницком. Но Печорина он заставляет подробно записать, о чем он думал и что чувствовал: "А! господин Грушницкий! ваша мистификация вам не удастся... мы поменяемся ролями: теперь мне придется отыскивать на вашем бледном лице признаки тайного страха. Зачем вы сами назначили эти роковые шесть шагов? Вы думаете, что я вам без спора подставлю свой лоб... но мы бросим жребий!.. и тогда... тогда... что если его счастье перетянет? если моя звезда, наконец, мне изменит?.."

Итак, первое чувство Печорина — такое же, как у Грушницкого: желание мести. "Поменяемся ролями", "мистификация не удастся" — вот о чем он заботится; им движут довольно мелкие побуждения; он, в сущности, продолжает свою игру с Грушницким, и только; он довел ее до логического конца. Но ведь конец этот опасен; на карту поставлена жизнь - и, прежде всего его, Печорина, жизнь!

"Что ж? умереть так умереть: потеря для мира небольшая; да и мне самому порядочно уж скучно..."

Пробегаю в памяти все мое прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачем я жил? для какой цели я родился?.."

Печорин не раз ссылался на судьбу, которая заботится о том, чтоб ему не было скучно и посылает ему для развлечения Грушницкого, сводит его на Кавказе с Верой, пользуется им как палачом или топором, — но не такой он человек, чтобы покоряться судьбе; он сам направляет свою жизнь, сам распоряжается и собой, и другими людьми.

Он "любил для себя, для собственного удовольствия... и никогда не мог насытиться". Поэтому в ночь перед дуэлью он одинок, "и не останется на земле ни одного существа, которое бы поняло его", если он будет убит. Страшный вывод делает он: "После этого стоит ли труда жить? а все живешь — из любопытства; ожидаешь чего—то нового... Смешно и досадно!"

Дневник Печорина обрывается в ночь перед дуэлью. Последняя запись сделана через полтора месяца, в крепости N. "Максим Максимыч ушел на охоту… серые тучи закрыли горы до подошвы; солнце сквозь туман кажется желтым пятном. Холодно, ветер свищет и колеблет ставни. Скучно".

Как не похож этот тоскливый пейзаж на тот, которым открывался дневник Печорина: "ветки цветущих черешен", яркие пестрые краски; "воздух свеж и чист, как поцелуй ребенка"; там горы синели, вершины их были похожи на серебряную цепь — здесь они закрыты серыми тучами; там ветер усыпал стол белыми лепестками — здесь он "свищет и колеблет ставни"; там было "весело жить" — здесь "с к у ч н о"!

Еще не зная о подробностях дуэли, мы уже знаем главное: Печорин жив. Он в крепости — за что он мог попасть сюда, если не трагический исход дуэли? Мы уже догадываемся: Грушницкий убит. Но Печорин не сообщает этого сразу, он мысленно возвращается к ночи перед дуэлью: "Я думал умереть; это было невозможно: я еще не осушил чаши страданий и теперь чувствую, что мне еще долго жить".

В ночь перед дуэлью он "не спал ни минуты", писать не мог, "потом сел и открыл роман Вальтера Скотта... то были "Шотландские Пуритане"; он "читал сначала с усилием, потом забылся, увлеченный волшебным вымыслом..."

Но едва рассвело, и нервы его успокоились, он опять подчиняется худшему в своем характере: "Я посмотрелся в зеркало; тусклая бледность покрывала лицо мое, хранившее следы мучительной бессонницы; но глаза, хотя окруженные коричневою тенью, блистали гордо и неумолимо. Я остался доволен, собою".

Все, что томило и тайно беспокоило его ночью, забыто. Он готовится к дуэли трезво и спокойно: "...велев седлать лошадей... оделся и сбежал к купальне... вышел из ванны свеж и бодр, как будто собирался на бал".

Вернер (секундант Печорина) взволнован предстоящим поединком. Печорин говорит с ним спокойно и насмешливо; даже своему секунданту, своему другу он не открывает "тайного беспокойства"; как всегда он холоден и умен, склонен к неожиданным выводам и сравнениям: "Старайтесь смотреть на меня как на пациента, одержимого болезнью, вам еще неизвестной...", "Ожидание насильственной смерти, не есть ли уже настоящая болезнь?"

Наедине же с собой он снова такой, как в первый день пребывания в Пятигорске: естественный, любящий жизнь человек. Вот как он видит природу по дороге к месту дуэли:

"Я не помню утра более голубого и свежего! Солнце едва выказалось из-за зеленых вершин, и слияние первой теплоты его лучей с умирающей прохладой ночи наводило на все чувства какое-то сладкое томленье. В ущелье не проникал еще радостный луч молодого дня..."

Все, что он видит по дороге к месту дуэли, радует, веселит, живит его, и он не стыдится в этом признаться: "Я помню — в этот раз, больше чем когда-нибудь прежде, я любил природу. Как любопытно всматривался я в каждую росинку, трепещущую на широком листке виноградном и отражавшую миллионы радужных лучей! как жадно взор мой старался проникнуть в дымную даль!"

Но вся эта радость, жадное наслаждение жизнью, восторг, восклицания — все это спрятано от постороннего глаза. Едущему рядом Вернеру в голову не может прийти, о чем думает Печорин:

"Мы ехали молча.

- Написали ли вы свое завещание? — вдруг спросил Вернер.

- Нет.

- А если будете убиты?

- Наследники отыщутся сами.

- Неужели у вас нет друзей, которым бы вы хотели послать свое последнее прости?..

Я покачал головой".

Перед дуэлью он забыл даже о Вере; ни одна из женщин, любивших его, не нужна ему сейчас, в минуты полного душевного одиночества. Начиная свою исповедь, он сказал: "Хотите ли, доктор... чтоб я раскрыл вам мою душу?" Он не обманывает, он действительно раскрывает Вернеру душу. Но дело в том, что душа человека не есть что-то неподвижное, ее состояние меняется, человек может по-разному смотреть на жизнь утром и вечером одного и того же дня.

В "Евгении Онегине" все участники дуэли были настроены серьезно. Ленский кипел "враждой нетерпеливой"; Онегин, внутренне терзаясь, понимал, однако, что отказаться от дуэли у него не хватит мужества; секундант Онегина, лакей Гильо, был испуган; секундант Ленского, Зарецкий, "в дуэлях классик и педант", наслаждался ритуалом подготовки к поединку "в строгих правилах искусства, по всем преданьям старины". Зарецкий отвратителен, ненавистен нам, но и он начинает выглядеть чуть ли не благородным рыцарем, если сравнить его с секундантом Грушницкого — драгунским капитаном. Презрение Лермонтова к этому человеку так велико, что он даже не дал ему имени: довольно с него чина!

Дуэль в "Княжне Мери" не похожа ни на один поединок, известный нам из русской литературы. Пьер Безухов стрелялся с Долоховым, Гринев со Швабриным, и даже Базаров с Павлом Петровичем Кирсановым — без обмана. Дуэль — страшный, трагический способ решения споров, и единственное его достоинство в том, что он предполагает абсолютную честность обеих сторон, Любые хитрости во время дуэли покрывали несмываемым позором того, кто пытался хитрить.

Дуэль в "Княжне Мери" не похожа ни на один известный нам поединок, потому что в ее основе — бесчестный заговор драгунского капитана.

Конечно, драгунский капитан и не помышляет, что эта дуэль может кончиться трагически для Грушницкого: он сам заряжал его пистолет и не зарядил пистолета Печорина. Но, вероятно, он не помышляет и о возможности гибели Печорина. Уверяя Грушницкого, что Печорин непременно струсит, драгунский капитан и сам этому поверил. Цель у него одна: позабавиться, представить Печорина трусом и тем опозорить его. Угрызения совести ему неведомы, законы чести тоже.

Все, что происходит перед дуэлью, обнаруживает полную безответственность и глупую самоуверенность драгунского капитана. Он убежден, что события пойдут по его плану. А они разворачиваются иначе и, как всякий самодовольный человек, лишившись власти над событиями, капитан теряется и оказывается бессильным.

Впрочем, когда Печорин и Вернер присоединились к своим противникам, драгунский капитан еще был уверен, что руководит комедией.

- Мы давно уж вас ожидаем, — сказал драгунский капитан с иронической улыбкой.

Я вынул часы и показал ему.

Он извинился, говоря, что его часы уходят".

Ожидая Печорина, капитан, видимо, уже говорил своим друзьям, что Печорин струсил, не приедет, — такой исход дела вполне бы его удовлетворил. Но Печорин приехал. Теперь по законам поведения на дуэлях — секундантам полагалось начать с попытки примирения. Драгунский капитан нарушил этот закон, Вернер — выполнил.

"— Мне кажется, — сказал он, — что, показав оба готовность драться и заплатив этим долг условиям чести, вы бы могли, господа, объясниться и кончить это дело полюбовно.

— Я готов", — сказал Печорин.

"Капитан мигнул Грушницкому"... Роль капитана в дуэли гораздо опаснее, чем может показаться. Он не только придумал и осуществил заговор. Он олицетворяет то самое общественное мнение, которое подвергнет Грушницкого насмешкам и презрению, если он откажется от дуэли.

В течение всей сцены, предшествующей дуэли, драгунский капитан продолжает играть свою опасную роль. То он "мигнул Грушницкому", стараясь убедить его, что Печорин трусит — и потому готов к примирению. То "взял его под руку и отвел в сторону; они долго шептались..."

Если бы Печорин на самом деле струсил — это было бы спасением для Грушницкого: его самолюбие было бы удовлетворено, и он мог бы не стрелять в безоружного. Грушницкий знает Печорина достаточно хорошо, чтобы понимать: он не признает, что был ночью у Мери, не откажется от утверждения, что Грушницкий клеветал. И все-таки, как всякий слабый человек, попавший в сложное положение, он ждет чуда: вдруг произойдет что-то, избавит, выручит...

Чуда не происходит. Печорин готов отказаться от дуэли — при условии, что Грушницкий публично откажется от своей клеветы. На это слабый человек отвечает: "Мы будем стреляться".

Вот так Грушницкий подписывает свой приговор. Он не знает, что Печорину известен заговор драгунского капитана, и не думает, что подвергает опасности свою жизнь. Но он знает, что тремя словами: "Мы будем стреляться" — отрезал себе дорогу к честным людям. Отныне он — человек бесчестный.

Печорин еще раз пытается воззвать к совести Грушницкого: напоминает, что один из противников "непременно будет убит". Грушницкий отвечает: "Я желаю, чтобы это были вы..."

"А я так уверен в противном...", - говорит Печорин, сознательно отягощая совесть Грушницкого.

Если бы Печорин разговаривал с Грушницким наедине, он мог бы добиться раскаяния или отказа от дуэли. Тот внутренний, неслышный разговор, который идет между противниками, мог бы состояться; слова Печорина доходят до Грушницкого: "во взгляде его было какое-то беспокойство", "он смутился, покраснел" — но разговор этот не состоялся из-за драгунского капитана.

Печорин со страстью погружается в то, что он называет жизнью. Его увлекают интрига, заговор, запутанность всего этого дела... Драгунский капитан расставил свою сеть, надеясь поймать Печорина. Печорин обнаружил концы этой сети и взял их в свои руки; он все больше и больше стягивает сеть, а драгунский капитан и Грушницкий этого не замечают. Условия дуэли, выработанные накануне, жестоки: стреляться на шести шагах. Печорин настаивает на еще более суровых условиях: он выбирает узенькую площадочку на вершине отвесной скалы и требует, чтобы каждый из противников стал на самом краю площадки: "таким образом даже легкая рана будет смертельна... Тот, кто будет ранен, полетит непременно вниз и разобьется вдребезги..."

Все-таки Печорин — очень мужественный человек. Ведь он-то идет на смертельную опасность и умеет при этом так держать себя в руках, чтобы еще успевать видеть вершины гор, которые "теснились... как бесчисленное стадо, и Элъборус на юге", и золотой туман... Только подойдя к краю площадки и посмотрев вниз, он невольно выдает свое волнение: "...там внизу казалось темно и холодно, как в гробе; мшистые зубцы скал, сброшенных грозою и временем, ожидали своей добычи".

Признается же он в этом только себе. Внешне он так спокоен, что Вернер должен был пощупать его пульс — и только тогда мог заметить в нем признаки волнения.

Поднявшись на площадку, противники "решили, что тот, кому придется первому встретить неприятельский огонь, станет на самом углу, спиною к пропасти; если он не будет убит, то противники поменяются местами". Печорин не говорит, кому принадлежало это предложение, но мы без труда догадываемся: еще одно условие, делающее дуэль безнадежно жестокой, выдвинуто им.

Через полтора месяца после дуэли Печорин откровенно признается в дневнике, что сознательно поставил Грушницкого перед выбором: убить безоружного или опозорить себя. Понимает Печорин и другое; в душе Грушницкого "самолюбие и слабость характера должны были торжествовать!.."

Поведение Печорина трудно назвать вполне благородным, потому что у него все время двойные, противоречивые устремления: с одной стороны, он как будто озабочен судьбой Грушницкого, хочет заставить его отказаться от бесчестного поступка, но, с другой стороны, больше всего заботит Печорина собственная совесть, от которой он наперед откупается на случай, если произойдет непоправимое и Грушницкий превратится из заговорщика в жертву.

Грушницкому выпало стрелять первому. А Печорин продолжает экспериментировать; он говорит своему противнику: "...если вы меня не убьете, то я не промахнусь! — даю вам честное слово". Эта фраза опять имеет двойную цель: еще раз испытать Грушницкого и еще раз успокоить свою совесть, чтобы потом, если Грушницкий будет убит, сказать себе: я чист, я предупреждал…

Об этом втором смысле слов Печорина Грушницкий, конечно, не догадывается; у него другая забота. Измученный совестью, "он покраснел; ему было стыдно убить человека безоружного... но как признаться в таком подлом умысле?.."

Вот когда становится жалко Грушницкого: за что его так запутали Печорин и драгунский капитан? Почему такой дорогой ценой он должен платить за самолюбие и эгоизм — мало ли людей живет на белом свете, обладая худшими недостатками, и не оказываются в таком трагическом тупике, как Грушницкий!

Мы забыли о Вернере. А он ведь здесь. Он знает все то, что знает Печорин, но понять его замысел Вернер не может. Прежде всего, он не обладает мужеством Печорина, не может постичь решимости Печорина стать под дуло пистолета. Кроме того, он не понимает главного: зачем? Для какой цели Печорин рискует своей жизнью?

"Пора, — шепнул... доктор... Посмотрите, он уже заряжает... если вы ничего не скажете, то я сам..."

Реакция Вернера естественна: он стремится предотвратить трагедию. Ведь опасности прежде всего подвергается Печорин, ведь первым будет стрелять Грушницкий!

"Ни за что на свете, доктор!.. Какое вам дело? Может быть, я хочу быть убит..."

В ответ на такое заявление Печорина он говорит:

"О! это другое!.. только на меня на том свете не жалуйтесь".

Всякий человек — и врач в особенности — не имеет права допускать ни убийства, ни самоубийства. Дуэль - другое дело; там были свои законы, на наш современный взгляд, чудовищные, варварские; но Вернер, конечно, не мог и не должен был бы мешать честной дуэли. В том же случае, который мы видим, он поступает недостойно: уклоняется от необходимого вмешательства — из каких побуждений? Пока мы понимаем одно: Печорин и здесь оказался сильнее. Вернер подчинился его воле так же, как подчиняются все остальные.

И вот Печорин "стал на углу площадки, крепко упершись левою ногою в камень и наклонясь немного наперед, чтобы в случае легкой раны не опрокинуться назад". Грушницкий начал поднимать пистолет...

"Вдруг он опустил дуло пистолета и, побледнев, как полотно, повернулся к своему секунданту.

— Не могу, — сказал он глухим голосом.

— Трус! — отвечал капитан.

Выстрел раздался".

Опять — драгунский капитан! В третий раз Грушницкий готов был поддаться голосу совести — или, может быть, воле Печорина, которую он чувствует, которой привык подчиняться, — готов был отказаться от бесчестного замысла. И в третий раз драгунский капитан оказался сильнее. Каковы бы ни были побуждения Печорина, здесь, на площадке, он представляет честность, а драгунский капитан — подлость. Зло оказалось сильнее, выстрел раздался.

Слабый человек целил Печорину в лоб. Но слабость его такова, что, решившись на черное дело, он не имеет сил довести его до конца. Подняв пистолет во второй раз, он выстрелил, уже не целясь, пуля оцарапала Печорину колено, он успел отступить от края площадки.

Как бы ни было, он продолжает разыгрывать свою комедию и ведет себя так омерзительно, что поневоле начинаешь понимать Печорина: едва удерживаясь от смеха, прощается с Грушницким: "Обними меня... мы уж не увидимся!.. Не бойся... все вздор на свете!.." Когда Печорин в последний раз пытается воззвать к совести Грушницкого, драгунский капитан снова вмешивается: "Господин Печорин!.. вы здесь не для того, чтоб исповедовать, позвольте вам заметить..."

Но мне кажется, что в эту минуту слова драгунского капитана уже не имеют значения. Совесть больше не мучает Грушницкого; он, может быть, остро жалеет, что не убил Печорина; Грушницкий раздавлен, уничтожен насмешливым презрением, ему одного только хочется: чтобы все скорее кончилось, раздался выстрел Печорина — осечка, и остаться наедине с сознанием, что заговор провалился, Печорин победил, а он, Грушницкий, опозорен.

И в эту секунду Печорин добивает его: "Доктор, эти господа, вероятно второпях, забыли положить пулю в мой пистолет: прошу вас зарядить его снова, и хорошенько!"

Только теперь Грушницкому становится ясно; Печорин все знал! Знал, когда предлагал отказаться от клеветы. Знал, стоя перед дулом пистолета. И только что, когда советовал Грушницкому "помолиться богу", спрашивал, не говорит ли чего-нибудь его совесть, — тоже знал!

Драгунский капитан пытается продолжать свою линию: кричит, протестует, настаивает. Грушницкому уже все равно. "Смущенный и мрачный", он не смотрит на знаки капитана.

В первую минуту он, вероятно, даже не может осознать, что несет ему заявление Печорина; он испытывает только чувство безысходного позора. Позже он поймет: слова Печорина означают не только позор, но и смерть.

В поведении драгунского капитана нет ничего неожиданного: он был так смел и даже нагл, пока не было опасности! Но едва Печорин предложил ему "стреляться на тех же условиях", как "он замялся", а увидев в руках Печорина заряженный пистолет, "плюнул и топнул ногой".

Капитан-то сразу понимает, что значит для Грушницкого заряженный пистолет в руках Печорина, и говорит об этом с грубой откровенностью: "...околевай себе как муха..." Он оставляет того, кто еще недавно назывался его "истинным другом", в минуту смертельной опасности и осмеливается только "пробормотать" слова протеста.

Что ему оставалось делать? Разумеется, стреляться с Печориным на тех же условиях. Он затеял все дело; теперь, когда заговор раскрылся, именно капитан обязан нести за него ответственность. Но он уходит от ответственности.

Печорин в последний раз пытается предотвратить трагедию:

"Грушницкий, — сказал я: еще есть время. Откажись от своей клеветы, и я тебе прощу все; тебе не удалось меня подурачить, и мое самолюбие удовлетворено, — вспомни, мы были когда-то друзьями".

Но Грушницкий именно этого не может вынести: спокойный, доброжелательный тон Печорина унижает его еще больше — снова Печорин победил, взял верх; он благороден, а Грушницкий...

"Лицо у него вспыхнуло, глаза засверкали.

— Стреляйте! — отвечал он. — Я себя презираю, а вас ненавижу. Если вы меня не убьете, я вас зарежу ночью из-за угла. Нам на земле вдвоем нет места...

Я выстрелил.

Все в один голос вскрикнули.

- Finita la comedia! - сказал я доктору.

Он не отвечал и с ужасом отвернулся".

Комедия обернулась трагедией. Но не кажется ли вам, что Вернер ведет себя нисколько не лучше драгунского капитана? Сначала он не удержал Печорина, когда тот стал под пулю. Теперь, когда свершилось убийство, доктор отвернулся — от ответственности.

ГЛАВА IV. ДУЭЛЬ В ПРОИЗВЕДЕНИИ И.С. ТУРГЕНЕВА «ОТЦЫ И ДЕТИ».

Эпизод дуэли Базарова и Павла Петровича Кирсанова занимает важное место в романе. Дуэль происходит после возвращения Базарова от Одинцовой. После безответной любви к Анне Сергеевне Базаров вернулся другим человеком. Он выдержал это испытание любовью, заключающееся в том, что он отрицал это чувство, не верил, что оно так сильно влияет на человека и не зависит от его воли. Вернувшись в поместье Кирсановых, он сближается с Фенечкой и даже целует ее в беседке, не зная, что за ними наблюдает Павел Петрович. Это происшествие и является поводом для дуэли, потому что, оказывается, что Фенечка не безразлична Кирсанову. После дуэли Базаров вынужден уехать в поместье к родителям, где он умирает.

Базаров считает, что «с теоретической точки зрения дуэль – нелепость; ну а с практической точки зрения – это дело другое», он не позволил бы «оскорбить себя, не потребовав удовлетворения». Это его отношение к дуэлям вообще, а к дуэли с Кирсановым он относится иронично.

В этом эпизоде, так же, как и в предыдущих, проявляется огромная гордость Базарова. Он не боится дуэли, усмешка слышна в его голосе.

Павел Петрович в этом эпизоде проявляет свой прирожденный аристократизм. Вызывая Базарова на дуэль, он говорил пафосно и официально, употребляя длинные пышные фразы. Павел Петрович, в отличие от Базарова, относится к дуэли серьезно. Он оговаривает все условия дуэли и даже готов прибегнуть к «насильственным мерам», чтобы, если понадобится, заставить Базарова принять вызов. Еще одна деталь, подтверждающая решительность намерений Кирсанова, – трость, с которой он пришел к Базарову. Тургенев замечает: «Он обыкновенно хаживал без трости». После дуэли Павел Петрович предстает перед нами не заносчивым аристократом, а страдающим физически и нравственно пожилым человеком.

Павел Петрович Кирсанов с самого начала не понравился другу его племянника Базарову. По мнению обоих, они принадлежали к разным сословным группам: Кирсанов даже не пожал руку Базарову, когда они в первый раз встретились. У них были разные взгляды на жизнь, они друг друга не понимали, противостояли друг другу во всём, презирали друг друга. Часто между ними происходили столкновения, ссоры. Через некоторое время общаться, а, следовательно, ссориться они стали меньше, но душевное противостояние оставалось, и оно неизбежно должно было привести к открытому столкновению. Поводом к нему стал случай с Фенечкой. Павел Петрович приревновал Фенечку к Базарову, когда увидел их целующимися в беседке, и на следующий день вызвал его на дуэль.

Насчёт причины он сказал так: «Полагаю… неуместным вникать в настоящие причины нашего столкновения. Мы друг друга терпеть не можем. Чего больше?». Базаров согласился, но назвал дуэль «глупой», «необычайной». Происходит она на следующий же день рано утром. Секундантов у них не было, был только свидетель – Пётр. Пока Базаров отмерял шаги, Павел Петрович заряжал пистолеты. Они разошлись, прицелились, выстрелили. Базаров ранил Павла Петровича в ногу… Хотя они должны были по условию стрелять ещё раз, он подбежал к противнику и перевязал ему рану, послал Петра за дрожками. Приехавшему с Петром Николаю Петровичу решили сказать, что повздорили из-за политики.

Автор, так же, как и Базаров, относится к дуэли с иронией. Павел Петрович показан комически. Тургенев подчеркивает пустоту элегантно-дворянского рыцарства. Он показывает, что Кирсанов проиграл в этой дуэли: «Он стыдился своей заносчивости, своей неудачи, стыдился всего задуманного им дела…» И при этом автор нисколько не жалеет Павла Петровича и заставляет его терять сознание после ранения. «Экая глупая физиономия!» - проговорил с насильственной улыбкой раненый джентльмен». Базарова Тургенев вывел благородным победителем.  

Автор описывает утреннюю природу, на фоне которой шли Базаров с Петром, как бы показывая, что они, дураки, рано встали, разбудили природу и пришли на поляну заниматься «глупостью», зная, что ничем хорошим это не закончится. Также автор показывает особое поведение Павла Петровича перед дуэлью: «Павел Петрович подавлял всех, даже Прокофьича, своею леденящею вежливостью», что говорит о том, что он хотел выиграть дуэль, очень надеялся на это, хотел поквитаться, наконец, с «нигилистами»: «Он мне прямо в нос целит, и как щурится старательно, разбойник!» – думал во время дуэли Базаров.

Сцена с дуэлью занимает одно из завершающих мест в романе. После неё герои стали хоть немножко, но по-другому относиться друг к другу: либо хорошо относиться, либо вообще никак не относиться. Дуэль является разрешением конфликта Павла Петровича и Базарова, завершение идеологических споров, приводящих к открытому столкновению. Этот эпизод является одним из кульминационных моментов романа.

ВЫВОДЫ

1. Повод для дуэли

В трех дуэлях («Евгений Онегин», «Капитанская дочка», «Герой нашего времени») один из героев выступает благородным защитником чести девушки. Но Печорин на самом деле защищает Мери от оскорбления, а Ленский в силу своего романтического восприятия действительности «мыслит: буду ей спаситель», считает недоразумение причиной для дуэли. В основе пушкинского конфликта лежит неумение Татьяны «властвовать собою», не показывать своих чувств, в основе лермонтовского – низость души, подлость и коварство Грушницкого. Гринев также дерется за честь дамы.

Вернувшись в поместье Кирсановых, Базаров сближается с Фенечкой и даже целует ее в беседке, не зная, что за ними наблюдает Павел Петрович. Это происшествие и является поводом для дуэли, потому что, оказывается, что Фенечка не безразлична Кирсанову.

2. Причина дули

Причины дуэлей во всех рассматриваемых произведениях совершенно различны. Онегин не смог противостоять общественному мнению и опорочить свою честь. Гринев любит Марью Ивановну и не может позволить оскорблять ее честь. Печорину скучно в этом мире, дуэлью с Грушницким он хотел внести разнообразие в свою жизнь. Базаров с Кирсановым враждовали. У них были разные взгляды на жизнь, они друг друга не понимали, противостояли друг другу во всём, презирали друг друга, потому как принадлежали к разным эпохам.

3. Условия дуэлей, соответствие дуэльному кодексу

Между Онегиным и Ленским поединок был равным, с соблюдением всех правил, исключая некоторые нарушения. Онегин и Зарецкий (секундант Ленского) – оба нарушают правила дуэли. Первый, чтобы продемонстрировать свое раздраженное презрение к истории, в которую он попал против собственной воли и в серьезность которой все еще не верит, а Зарецкий потому, что видит в дуэли забавную, хотя порой и кровавую историю, предмет сплетен и розыгрышей… В «Евгении Онегине» Зарецкий был единственным распорядителем дуэли, потому что «в дуэлях классик и педант», он вел дело с большими упущениями, сознательно игнорируя все, что могло устранить кровавый исход. Еще при первом посещении Онегина, при передаче картеля, он обязан был обсудить возможности примирения. Перед началом поединка попытка окончить дело миром также входила в прямые его обязанности, тем более что кровной обиды нанесено не было, и всем, кроме Ленского, было ясно, что дело заключается в недоразумении. Зарецкий мог остановить дуэль и в другой момент: появление Онегина со слугой вместо секунданта было ему прямым оскорблением (секунданты, как и противники, должны быть социально равными), а одновременно и грубым нарушением правил, так как секунданты должны были встретиться накануне без противников и составить правила поединка. Зарецкий имел все основания не допустить кровавого исхода, объявив Онегина неявившимся. «Заставлять ждать себя на месте поединка крайне невежливо. Явившийся вовремя обязан ждать своего противника четверть часа. По прошествии этого срока явившийся первый имеет право покинуть место поединка и его секунданты должны составить протокол,
свидетельствующий о неприбытии противника». Онегин опоздал более чем на час.

В «Капитанской дочке» отсутствие секундантов позволяет Швабрину нанести предательский удар, что противоречит понятиям Гринева о чести.

В романе «Герой нашего времени» Грушницкий нарушил законы дуэлей: он собирался убить фактически безоружного человека, но струсил и не сделал этого. Печорин во время дуэли ужесточает условия, предложив встать на край обрыва, что, даже при незначительном ранении, обеспечивает смерть.

В дуэли Базарова и Кирсанова соблюдались все правила ведения дуэли. Единственное отступление от них: вместо секундантов – свидетель, «ибо где ж их взять?»

4. Отношение главных героев к дуэли

Онегин до последнего не верит, что дуэль состоится. Только увидев перед собой труп Ленского, он понимает, что он сделал ошибку. Его мучает совесть.

Швабрин подначивал Гринева перед дуэлью. Гринев желает мести и не боится смерти.

Первое чувство Печорина — такое же, как у Грушницкого: желание мести. "Поменяемся ролями", "мистификация не удастся" — вот о чем он заботится; им движут довольно мелкие побуждения. Он не боится дуэли: "Что ж? умереть так умереть: потеря для мира небольшая; да и мне самому порядочно уж скучно..." Дуэль – развлечение.

Базаров не боится дуэли, усмешка слышна в его голосе: «…согласитесь, Павел Петрович, поединок наш необычаен до смешного». Вообще, ему эта дуэль не нравится: «Скверно! Скверно, с какой стороны не посмотри. Во-первых, надо будет подставлять лоб и во всяком случае уехать».

5. Поведение перед дуэлью

Равнодушный Онегин спал в ночь перед дуэлью «мертвым сном» и проснулся, когда давно пора было выехать к месту дуэли. Собирается Евгений торопливо, но без всяких вздохов и мечтаний, и описывает Пушкин эти сборы очень коротко, четко, подчеркивая бытовые детали.

Гринев в «Капитанской дочке» особенно не готовится к дуэли: «…осмотрел свою шпагу, попробовал ее конец и лег спать…»

Печорин в ночь перед дуэлью промучился без сна, писать не мог, потом «сел и открыл роман Вальтера Скотта… то были «Шотландские Пуритане»; он «читал сначала с усилием, потом забылся, увлеченный волшебным вымыслом...» Но едва рассвело, нервы его успокоились.

«Базаров начал было письмо к отцу, да разорвал его и бросил под стол. «Умру, - подумал он, - узнают; да я не умру». Он велел Петру (свидетелю) прийти к нему на следующий день чуть свет для важного дела… Базаров лег поздно, и всю ночь его мучили беспорядочные сны…»

6. Роль секундантов

Важную роль во всех дуэлях играют секунданты. В «Герое нашего времени» именно Иван Игнатьевич становится организатором заговора против Печорина. Это драгунский капитан уговорил Грушницкого не заряжать пистолеты. Иван Игнатьевич хотел при помощи Грушницкого отмстить Печорину за то, что последний считает себя, да и является не таким, как «водяное общество», он выше этого общества. Роль драгунского капитана в дуэли гораздо опаснее, чем может показаться. Он не только придумал и осуществил заговор. Он олицетворяет то самое общественное мнение, которое подвергнет Грушницкого насмешкам и презрению, если он откажется от дуэли.

Зарецкий в «Евгении Онегине» похож на Ивана Игнатьевича: они оба недалекие, завистливые, для них дуэль – не более чем развлечение. Зарецкий, так же, как и драгунский капитан, олицетворяет общественное мнение. Секундант Онегина – его слуга, француз Гильо, которого Онегин называет «мой друг». О Гильо, кроме того что он «малый честный», больше ничего не говорится. Онегин делает своим секундантом слугу, во-первых, так как больше не к кому обратиться, во-вторых, этим он выражает свое несерьезное, пренебрежительное отношение к дуэли.

Печорин взял с собой друга – доктора Вернера, человека пассивного. Вернер не вмешивался в ход дуэли.

У Гринева и Швабрина в «Капитанской дочке» не было секундантов, а у Базарова с Кирсановым вместо секундантов был свидетель.

7. Итог дуэли

Итоги дуэлей в этих произведения различны. У Пушкина в «Евгении Онегине» дуэль заканчивается смертью Ленского, в «Капитанской дочке» - Швабрин не по правилам ранит Гринева. У Лермонтова Печорин убивает Грушницкого, у Тургенева Базаров ранит Павла Петровича в ногу.

Разумеется, русские дуэлянты иногда мирились, но эта процедура была весьма щекотливой, и всегда существовала возможность, что честь противников будет заподозрена, поэтому дуэли проходили до «результата» (ранения или убийства).

8. Последствия дуэли

Дуэль для Онегина служит толчком к новой жизни. В нем просыпаются чувства, и он живет не только умом, но и душой. Печорин же понимает, что смерть Грушницкого ничего не изменила ни в окружающем мире, ни в нем самом. Печорин лишь в очередной раз разочаровывается в жизни и чувствует опустошение.

Гринев после дуэли решается признаться Марье Ивановне в любви и предлагает ей стать его женой.

После дуэли Базаров вынужден уехать в поместье к родителям, где он умирает.

9. Роль дуэли в произведении

В «Капитанской дочке» Поединок Швабрина и Гринева нужен, чтобы показать понимание людей разных эпох такого явления как дуэль.

В романе Пушкина неумение и нежелание, думать о других людях обернулось такой роковой ошибкой, что теперь Евгений казнит самого себя. И уже не может не думать о содеянном. Не может не научиться тому, чего раньше не умел: страдать, раскаиваться, мыслить... Так смерть Ленского оказывается толчком к перерождению Онегина. Кроме того, дуэль - кульминация в произведении.

Дуэль в «Герое нашего времени» - один из кульминационных моментов, который способствует раскрытию характера Печорина.

Сцена с дуэлью у Тургенева занимает одно из завершающих, результирующих мест в романе. Дуэль является разрешением конфликта Павла Петровича и Базарова, завершение идеологических споров, приводящих к открытому столкновению. Этот эпизод является одним из кульминационных моментов романа.

Таким образом, все дуэлянты в этих произведениях в большей или в меньшей степени нарушают кодекс дуэли. В повести «Капитанская дочка», события которой разворачиваются в XVIII веке, дуэльный кодекс еще размыт и не определен.

В XIX веке дуэльный кодекс претерпевает изменения. С середины XIX века он не имеет большого значения для дуэлянтов, не играет особой роли в поединке. В начале века вызов на дуэль передается секундантом, в конце века – самим дуэлянтом, а повод для дуэли вообще может быть не пояснен. Также не важно наличие секундантов. Меняется и отношение к дуэли. В начале века к дуэли относились серьезно, как к институту, в конце века к дуэли и ко всем ее ритуалам начинают относиться иронично. Единственное, что остается неизменным, - это преддуэльное оговорение условий поединка, хотя в конце века об условиях позволяется договариваться практически во время дуэли.

Сравнительная характеристика дуэлей в произведениях «Евгений Онегин», «Капитанская дочка», «Герой нашего времени», «Отцы и дети»

Список использованной литературы:

1. Белинский В. Г. Статьи о Пушкине, Лермонтове, Гоголе. – М.: Просвещение, 1983.
2. Бурсов Б. И. Судьба Пушкина: роман-исследование. – М.: Советский писатель, 1986.
3. Гордин Я. А. Дуэли и дуэлянты. – М.: Просвещение, 1980.
4. Лотман Ю. М. Беседы о русской культуре. – Л.: Наука, 1975.
5. Пушкин А.С. Евгений Онегин. Проза. – М.: ЭКСМО-ПРЕСС, 2001.
6. Долина Н.Г. Прочитаем «Онегина» вместе; Печорин и наше время. – М.: Поппури, 1996.
7. Рейфман И. Ритуализированная агрессия: дуэль в русской культуре и литературе
   М.: Новое литературное обозрение, 2002.
8. Тургенев И.С. Отцы и дети, повести, рассказы, стихотворения в прозе. – 
   М.: АСТ ОЛИМП, 1997.
9. Лермонтов М.Ю. Герой нашего времени. – М.: Правда, 1990.