Образ Петербурга в прозе 20-21 веков

«Образ Петербурга в прозе рубежа 20-21 веков».

1. Рассмотреть образ Петербурга в прозе рубежа 20-21 вв.
2. Найти сходные и различные черты в описании Петербурга выбранного мною периода
3. Сделать вывод по поводу однозначности или неоднозначности оценки Петербурга писателями

Введение. Актуальность и обоснованность.

Петербург, пожалуй, самый знаменитый, необычный и противоречивый город в нашей стране. Многими поэтами и писателями он был отмечен в произведениях, причем как с хорошей, так и с плохой стороны. Одни воспевали его и называли «окном в Европу», другие со своей ненавистью и отчаянием говорили о Петербурге как о городе, «построенном на костях», о «проклятии России». Интерес к этому поистине великому  городу не угасал  практически с самого его возведения до наших дней. Такая литературная слава Петербурга объясняется не только тем, что он является столицей на протяжении как Золотого (первая треть XIX столетия),  так и Серебряного (начало XX столетия) века русской культуры. Сам город с его островами и каналами , белыми ночами, великолепным памятникам архитектуры необыкновенно привлекателен для писателей, поэтов и художников. В произведениях всех живущих здесь писателей и поэтов Северная столица становилась не только местом действия, но и равноправным действующим лицом.

              Три века русской литературы  подарили нам три разных Петербурга. В XVIII в. это был величавый «град Петров», воспетый в одах М.В. Ломоносова, А.П.Сумарокова, Г.Р. Державина. Все они жили в столице и участвовали в сотворении ее литературного облика.

              При Екатерине II   Петербург превратился  в признанный европейский центр эпохи Просвещения. Сама императрица переписывалась с французскими просветителями и анонимно редактировала журнал «Всякая всячина».

              Русская действительность постепенно менялась. Архаичный литературный язык и высокий стиль перестали соответствовать потребностям читающей публики. Из Европы вторгался романтизм с его культом свободы и естественности чувств. В русской литературе романтические веяния первым подхватил Н.М. Карамзин – своей повестью «Бедная Лиза» он нанес классицизму решающий удар. За Карамзиным последовал В.А. Жуковский, давший в переводных балладах целую галерею романтических персонажей.

              30-е годы XIX в. стали закатом золотого века русской литературы. В Петербурге это было время салонов. Писатели и поэты, больше не претендуя на роль трибунов, мечтали лишь о небольшом кружке внимательных слушателей. Такие  кружки собирались у редакторов Н.И.Греча и А.А. Краевского, в салонах  знатных дам Е.П. Растопчиной и О.А. Смирновой- Россет. Творческие люди встречались в Публичной библиотеке у А.Н..Оленина и И.А.Крылова, в книжных лавках В.А. Плавильщикува и А.Ф. Смирдинб. В столкновении мнений  и творческих подходов решалась будущая судьба русской литературы, складывается образ Петербурга – у каждого свой. Но на всех строках, посвященных Северной столице, лежал отпечаток пушкинского противопоставления: «Город пышный- город бедный». Никто из авторов XIX в. не мог пройти мимо этого противоречия императорского богатства и бедности «маленьких людей», составлявших население Петербурга. Были замечены и другие противоречия – европейская оболочка и российское содержание, тяжесть камня и зыбкость болот под ним, идеальный замысел  города и обыденность его жизни.

              Все это глубоко отразилось в творчестве крупнейших русских писателей. Для Николая Васильевича Гоголя, автора повестей о Петербурге («Невский проспект», «Нос», «Шинель», «Записки сумасшедшего» и др.), столица – место страданий и гибели «маленьких людей». Эта гибель обусловлена не только общественными причинами, но и фактическим, враждебным человеку характером самого города. Философия Гоголя была превратно понята писателями так называемой « натуральной школы», знаменем которой стали идеи В.Г. Белинского. Да, Петербург жесток к «маленьким людям», признавали они, но эта жестокость имеет сугубо общественные причины, и ее необходимо исправлять. Белинский видел в Петербурге «новый город в старой стране, следовательно, новую надежду, прекрасное будущее этой страны».

               Н.А. Некрасов  с этих позиций создал произведения, вошедшие в сборник «Физиология Петербурга»(1845 г.). Некрасов определял литературную жизнь Петербурга в середине века так же, как и в 30-х гг. ее определял Пушкин.

              Другой литературный гений, граф Лев Николаевич Толстой, Петербург инстинктивно не  любил, старался бывать в нем, как можно реже каждый раз жаловался, что заболевает, находясь там. Он тоже воспринимал Северную столицу как город «придуманный» и чудный «началам» русской жизни.

              Не любил Петербург и Антон Павлович Чехов, хотя был тесно связан со здешней литературной и театральной жизнью. В конце столетия глубоко пессимистичные стихи, предрекавшие Петербургу гибель, писали Константин Константинович Случевский и Иннокентий Федорович Анненский. Это было вызвано как особенностями города, так и общим ощущением кризиса привычных норм и ценностей, которое на рубеже веков охватило не только Россию, но и весь мир. В отличие от реалистов писатели нового, модернистского направления  считали пороки человека и города следствием самой человеческой природы. Поэтому, по их мнению, следовало не переделывать мир, а принимать все его стороны и находить  в них ту «вечную красоту», которая, по словам Достоевского, может спасти мир.

              Петербург стал родиной русского модернизма и символизма. В начале XX в. символические поэты и прозаики печатались в журналах «Мир искусства» и «Новый путь», участвовали в религиозно- философских собраниях, встречались в салонах Д.С. Мережковского и Вяч. И. Иванова. У символистов были свои издательства- «Скорпион», «Гриф», «Мусагет», выпускавшие книги российских и зарубежных авторов этого направления.

              В Петербурге жили и работали многие писатели и поэты, творчество которых связано с Серебряным веком русской литературы, - К.Д.Бальмонт, Вяч. И. Иванов, Л.Н. Андреев, Ф.Н. Сологуб. Здесь в 1904 г. Вышла первая книга стихов А.А. Блока, вся жизнь которого была связана с Петербургом. Он описывал столицу как «всемирный город», трагичный и наполненный предчувствием неминуемой  гибели. «Страшный мир» Петербурга Блок воссоздавал, обращаясь в своей поэзии не к центру, а к фабричным «закоулкам». В поэме «Возмездие Блок приписывает неминуемую гибель столицы року, тяготевшему над ней с Петровских времен.

              В моей жизни Петербург  самого раннего детства тоже занимает особое место. Этот город с богатейшей историей и красивейшими памятниками старины полюбился мне еще  в 6 лет, когда я первый раз побывала в нем. Именно поэтому проблем с выбором темы для выпускного экзамена у меня не возникло. Я считаю тему своей работы достаточной актуальной в наше время, так как Петербург на протяжении всей своей истории играет одну из важнейших ролей в жизни нашего государства, да и  всего мира. А, как говорится, без прошлого невозможно будущее.

              В своей работе я хотела бы рассмотреть образ Петербурга в прозе рубежа 20-21 вв, так как именно петербургская литература этого времени одновременно является зеркалом России, и зеркалом города, который по прежнему сохраняет за собой звание культурной столицы.

Основная часть.

 Петербург отметил 300-летний юбилей. По сравнению с 850-летней Москвой и тысячелетними старинными русскими городами Петербург, безусловно, юн, но как прочно этот город вписался в историю и культуру России! «За этот исторически ничтожный срок своего существования Петербург накопил такое количество текстов, кодов, связей, ассоциаций, такой объем культурной памяти, что по праву может считаться уникальным явлением в мировой цивилизации», - писал замечательный филолог Ю.М. Лотман.

Мы живем на рубеже веков и тысячелетий. Еще очень свежи в памяти волнения и тревоги  2000 года, споры о том, каков он будет, новый XXI век. Не случайно в конце  XX века обострился интерес к Серебряному веку как к предыдущему рубежу веков. Ведь обращение к этому замечательному периоду русской культуры дает возможность прояснить и некоторые особенности современного литературного процесса. Так, например, важно учитывать, в начале XX века,  в это столь противоречивое и эстетически  насыщенное время, когда, по словам филолога Юрия Николаевича Тынянова, «вырабатывалось новое художественное зрение», особое звучание приобрел «петербургский миф», Петербург начала XX века был не только «культурной столицей», но и Своеобразным  «четвертым измерением» (А. Белый), городом, отражающим все апокалиптические настроения рубежа веков. Сегодня роль и место города в культурной жизни страны иная, чем 100 лет назад. Однако образ Петербурга конца XX века прочно связан культурными  и литературными ассоциациями с Серебряным веком.

Миф о Петербурге настолько расширил на рубеже  XIX-XX веков свои границы,  что уже перестал быть собственно мифом об отдельном городе. Петербург  вырос в представлении писателей этого времени в символ всемирно - исторического значения, стал границей между двумя мирами. В восприятии многих деятелей Серебряного века Петербург практически «оживил» идею «пограничности» России между Востоком и Западом, идею особого пути. Выразительно оформил эту тему А.Белый : « С той чреватой поры, как примчался в невскому берегу металлический всадник, с той чреватой днями поры, он бросил коня на финляндский серый гранит - надвое разделилась Россия, надвое разделились и самые судьбы отечества; надвое разделилась, страдая плача, до последнего часа- Россия»

Николай Павлович Анциферов «Душа Петербурга», «Петербург      

                       Достоевского, «Быль и Миф Петербурга»

Для краеведа, историка, культуролога Николая Павловича Анциферова, тоже «человека рубежа веков», Петербург всегда был Сильным переживанием. «Петербург – это русские Афины. Стольный город русской духовной культуры», - сформулировал  Анциферов свои впечатления от первой встречи с городом. Н.П.  Анциферовым была впервые предпринята попытка осмыслить феномен Петербурга, постичь «душу» города, под которой он понимал «исторически проявляющееся единство всех сторон его жизни (сил природы, быта населения, его роста и характера его архитектурного пейзажа, его участия  в общей жизни страны, духовного бытия его граждан)». «Душа Петербурга» (1924) – эти замечательные книги, Н.П. Анциферова написанные в форме историко-культурных  экскурсий, наметили особый «путь постижения» Петербурга- литературные прогулки. Литературность города, его связь с посилившимися на его улицах литературными героями Пушкина и Гоголя, Достоевского и Некрасова, Ахматовой и Белого позже не раз подчеркивались многими писателями, филологами, литературоведами, историками.

              Книги Н.П. Анциферова, действительно, предлагают всем, кто любит Петербург, или тем, кто хочет с городом познакомиться, своеобразные ключи, с помощью которых можно приоткрыть таинственную дверцу под названием «Душа Петербурга». Если в начале XX века. Н.П. Анциферов писал: «Как же  научиться понимать язык города? Как вступить с ним в беседу? Ни в коем случае не следует превращать город в  музей достопримечательностей», то в  1980-е годы в своей статье «Петербург и петербургский текст русской литературы» известный филолог В.Н. Топоров справедливо отмечал, что «тема Петербурга мало кого оставляет равнодушным. Далекая от того, чтобы быть исчерпанной или окончательно  решенной, она характеризуется особой напряженностью и взрывчатостью, некой  максимальной установкой на разгадку самых важных вопросов русской истории, культуры национального самосознания». «Петербургский текст» - это корпус произведений русской литературы (от пушкинского «Медного всадника» до последних произведений писателей XXI века) в которых Петербург является литературным героем. Вспомним слова И. Бродского из его поэмы «Петербургский роман» : «В романе не я а город мой герой…»

              « В силу своей метафизической фундаментальности Петербург неподвластен времени. Он выражает саму сущность культуры  как бытия на грани вечности как прорыва в сферу абсолютного прорыва нашедшего для себя предельно адекватную форму выражения, не порывающего с историческим временем, но господствующего над ним покоряющего время», - считает современный критик  И.Евлампиев. Возможно, именно такая трактовка Петербурга. «Какой- то город явный с первых строк, // Растет и отдается в каждом слове», - писал Борис Пастернак. А в 1913году А. Блок в беседе с композитором М. Гнесиным скажет о своем поколении: « Петербург  был прекрасен, когда никто не замечал его красоты и плевали на него; но мы воспели красоту Петербурга. Теперь все знают, как он красив; любуются на него, восхищаются! И вот - уже нет этой красоты: город уже омертвел , красота ушла из него в другие, какие-то  новые места. Красота вообще блуждает по миру». О том, что Петербург - не просто город географический объект, а особый синтез легенд и мифов, писал Иннокентий Анненский: «Петра творенья " стало уже легендой, прекрасной легендой, и этот дивный град уже где-то над нами, с колоритом нежного и пресного воспоминания. Теперь нам грезятся новые символы, нас осаждают еще не оформленные, но уже другие волнения, потому что мы прошли сквозь Гоголя и нас испытали Достоевским». «В осознании писателей XIX века Петербург стал сосредоточием не только особенностей, но и противоречий русского исторического развития в новое время. "Окно в Европу"  оказалось окном в саму Россию, в гущу противоречий ее исторической и социальной жизни. Тема Петербурга позволила герою русской литературы выявить прежде всего себя, выявить  особенности своего психического склада и своей социальной принадлежности с такой глубиной и контрастностью, каких не было, если бы жизнь России не вошла петербургская тема», - справедливо отмечает критик Л.Долгополов.

Вадим Шефнер «Сестра печали»

Образ Петербурга в прозе последнего десятилетия занимает особое место. Наши современники вписывают в «петербургский  текст» свои страницы. Трепетное признание в любви городу ощущается в повести нашего старшего современника Вадим Шефнер «Сестра печали». Отношение к городу как к другу, близкому человеку пронизывает все страницы повести « В дни, когда случились какие-нибудь неприятности,  я любил бродить по улицам - и мне становилось легче. Город был моим старым другом, но все время чем-то потихоньку -  полегоньку помогал мне. Он не вмешивался в мои печали – он молча брал их на себя. Я родился в нем, в одном из его домов, но на какой улице, в каком доме - это знал только он, потому что я был подкидышем и родителей не помнил, и помнить не мог». Город становился для главного героя, от имени которого ведется повествование, своеобразной «шкатулкой памяти» о детстве, юности, первой  влюбленности, войне, блокаде. Петербург(а вернее – Ленинград) Шефнера – это Васильевский остров и его линии. Герой повести дает всем линиям Васильевского острова свои названия, потому что не любит номеров. Так возникают Линия Грустных размышлений, по который герой любил ходить в дни неудач и невзгод;  Пивная линия, на которой находилась пивнушка; Многообразная линия; Сардельская улица; Похоронная линия, Интересная, проспект Замечательных Недоступных Девушек; Счастливая улица, переименованная позже в Мордобойную,

              Город - непосредственный и постоянный участник всех событий в жизни героя, его присутствие ощущается во всем и всегда. Так, например, даже первая влюбленность раскрывается герою благодаря городу: «Не спеша пошел я мимо Университета к Дворцовому мосту. На набережной было людно, кончалась пора отпусков и каникул. Немало симпатичных девушек попадалось мне навстречу. …Девушки не стали хуже, а не я стал лучше, но теперь я шагал по городу как бы и один и не один. Где-то рядом невидимо шла Леля. Все теперь  стало по - другому.  Да и сам город стал немножко другим. Пожалуй, он стал еще красивее. Я теперь видел его не только своими глазами, я теперь видел его сразу за двоих». Такую необыкновенную крепкую внутреннюю связь с городом герой, в судьбе которого читается биография писателя, сохранил до старости, пройдя через боли и потери, радости и открытия, войну, блокаду и радость и творчеств

Битов «Пушкинский дом»

              В романе А. Битова «Пушкинский дом» показан не современный Ленинград и не старый Петербург, а город- миф, улицы и площади которого дышат историей культуры. Не случайно свой роман Битов называет «роман - музей».  «Петербург создан для прогулки: он как парк, он как зал», пишет Битой. Этот ряд можно  продолжить: «город- миф, город- заповедник, в котором невозможна реальная бытовая жизнь.

              Лева Одоевцев, герой Битова, сам человек- музей, литературный человек, воспитанный в петербургской академической среде, живя в Ленинграде, Ленинграда не знает: «Петербург, однако, не Ленинград. Я  отправлял героя за сюжетом в новый район, последние дома…Он никогда не бывал тут. С удивлением поймал себя на соображении, что, пожалуй, во всю жизнь ни разу не покидал старого города, ни один его житейский маршрут не пролегал за пределы музейных же проспектов- коридоров и зал- площадей… странно. …У него было чувство, что он попал в другой город»

Действительно, город Одоевцева – это литературный Петербург, где каждый уголок- фрагмент текста, цитата: «С человеческой точки зрения, Петербург не город Петра и Пушкина, а город Евгения и Акакия Акакиевича - те же чувства породят  в вас великие декорации, какими волновались души этих героев… Загадка его, заданная Петром, не разгадана от Пушкина до наших дней, потому что ее нет, разгадки. Фантом, оптический эффект, камёр- обскура, окно в Европу, в которое вместо стекла вставлен воображаемый европейский пейзаж».

              Город у Битова - это память и ассоциации, это город, живущей своей жизнью и диктующий свои правила всем, кто в него попадает: «В этом городе все соотнесено с чем-либо до него бывшим: Северная Венеция, Северная Пальмира, второй Париж…но, не вторая Москва. …Тут я учился ходить по второй Европе площади(Дворцовой), видеть самый большой собор после Св. Петра(Исаакиевский), наблюдать одну из самых больших мечетей(на этот раз почему-то не вторую, а третью в мире)… Если уже не первое, то самое большое. … В общем, ПЕТЕРБУРГ, в котором, "может быть, родился и я", в котором жил и Пушкин, который основополагал и Петр, Петербург, в котором классицизм  и барокко будут как бы чуть поточнее, чуть более классичны и чуть менее барочны, в котором стремление догнать означало подавленное "превзойти". И есть такое ощущение, что этот придуманный и навязанный России город- вечен… Он вечен древностью и жизнью, как Рим, - он был задуман как "вечный", вечным он был уже в голове Петра, до первого топора: он неподвижен в сознании. Оттого каждый в него приезжающий попадает не в город своих представлений- не в город Петра, Пушкина, Ленина, он попадает именно в тот же Петербург, вечный, в котором и эти люди, составившие ему славу, лишь бывали, -так же "блистали в нем и вы"…»

Олег Стрижак «Мальчик»

              Для целого ряда современных писателей (А. Битова, Т. Толстой, В. Шефнера, А. Стругацкого и др.) семантика и символика «петербургского текста» уточняется его «литературностью». Петербург предстает городом «над временем», для которого  существеннее вульгарной  действительности становится  реальность литературная. Петербург – творящийся текст с уже заданными предшествующей литературой героями и образами. Достаточно вспомнить слова И.Бродского из его эссе  «Путеводитель по переименованному городу» : «Нет другого места в России, где бы  воображение отрывалось с такой легкостью от действительности: русская литература возникла с появлением Петербурга».

              В связи с этим обращает на себя внимание роман Олега Стрижака «Мальчик», написанные в начале  80-х, опубликованный в 1993, но до сих пор не входивший в поле внимания критиков. Это «роман в воспоминаниях, роман о любви, петербургский роман в шести каналах  и реках»- такой подзаголовок дает сам автор. « Пришло время нащупывать некий новый жанр», - говорит герой романа, ленинградский писатель. Пожалуй, именно «нащупывание жанра» и определяет специфику этой порой удивительно увлекательного, порой вязкого  и затянутого произведения. Мощный ход интриги, сплетение тайн и загадочных событий, история любви ленинградского писателя и молодой, но уже известной актрисы, создание романа о Мальчике, сумасшествие соседствует с громоздкими вставными размышлениями об истории культуры и литературы, истории России, комментариями, занимающими несколько страниц. Издатель, который обнаружил роман писателя, объясняет структуру романа так: «Ход изложения в ней прерывается, петляет, то есть по несколько раз возвращается к одному и тому же, затуманивается от отступлениями, и очень часто из одной точки, если попробовать изобразить сюжет графически) исходит и движется в различных направлениях два, три, четыре несовместимых варианта повествования». Однако наиболее ярким героем становится Петербург, «трудный город» как говорит герой. Герой Стрижака подвластен мистике петербургской воды: «Все окончилось речкой Карповкой; а началось Фонтанкой. Фонтанка! Затем был канал Грибоедова, Мойка; затем Петроградская сторона, Кронверка, тихая Карповка…что же со мной будет? Судьба, описав кольцо, привела меня вновь в Фонтанку, и это меня пугает. Мистика петербургских рек и каналов  не отпускает меня, и кружится в мыслях нелепица вроде: Нева родила Фонтанку, Фонтанка родила Мойку, мойка родила Грибоедов канал. Канал Грибоедова вернулся в Фонтанку- так случилось однажды, и длится- всегда…»

              Зависимость от водной стихии в «городе на краю, над бездной», - один из ярких лейтмотитов всех произведений, в которых образ Петербурга занимает особое место, что еще раз очевидностью демонстрирует С. Юрский в своем  эссе «Фонтанка. Моя автогеография». Своеобразный жанр этого произведения полностью оправдан, автор стремится найти истоки своего «Я» : «И вдруг я увидел линию. Не очерченное место, как положено, а линию, которая прошла, соединяя, хоть и пунктиром, целых 45 лет моей жизни. ФОНТАНКА. Питерская речка в гранитных берегах, не сильно извилистая, почти прямая… могла бы считаться даже довольно широкой, если бы рядом не было Невы. Точно, точно. Фонтанк а- вот она, моя малая родина от младенчества до первой середины».

              Взгляд героя О. Стрижака на город своеобразен- это наложение, он видит Петербург через волшебные очки, роль которых выполняет литература, текст, чужая строчка, чужой Петербург : «… вот дом Адамини еще не разрушен, еще даже не построен, первый этаж украшен гостинодворскими арками, под аркой живут еще лавки, крепко запертые на ночь, и поздней осенней ночью, осенняя темень и дождь, из подвала бродячей собаки поднимаются по ступенькам те, о ком еще не дописаны многие великолепные, тяжелые книги, Анна Андреевна глядела на все почти с той же точки, что и я, чуть дальше, в Изгибе Фонтанки». В Петербурге Стрижака вместе живут литературные герои и писатели, их создавшие: «Андрей Белый идет на Гагаринскую увидеть дом, где поселит он Аблеухова, и отца его, И. Анненков Летним садом идет на Гагаринскую увидеть дом, где жил Пушкин, Кузьмин, как темная тень, идет Летним садом, вечерним и летним, все ту же Гаграринскую набережную, увидеть дом, где поселит он Калиостро…»

              Фантасмагорический, литературный, театральный город диктует писателю

текст, как карты раскладывая перед ним героев и сюжеты: "Картинки и цифирь, черные и красные, короли и семерки; покер. Карты менялись; возрождались: в невероятных сочетаниях.Миллион повестей, пиши, из одной колоды.

Карточные сочетания; геометрия сюжета; геометрия расхода шаров на зеленом сукне; стиль удара и стиль письма рождались из потребности игры: чтоб закатился шар шепотом; или чтоб борта затрещали". Нева в своем космическом движении, черный заснеженный город позволяет видеть писателю другое: "краткий конспект фраз, пейзажа, намек ощущения". В роман Стрижака органично вплетаются строки Ахматовой и Мандельштама, Мержковского и Блока, Белого и Анненского, причем автор вспоминает, как эти стихи, которые он не знал в юности, а лишь "чувствоввозмодностьжность", читали в 60-е ночью в доме на Фонтанке, что против Летнего сада. Очевидно, что комплекс идей и образов петербурского текста кристаллизуется в художественной концепции романа Стрижака. Петербург, влияющий на мироощущение и поступки героев, - зона пограничная, в которой практически не бывает ровного существования. Это постоянное балансирование, жизнь "между" и "над". Мистика и сумасшествие дьявольского Пербурга уточняются Стрижаком сумасшествием героя, воспринимающего город как литературный текст.

Наталья Галкина «Архипелаг Святого Петра»

Близкой к подобной концепции петербургского текста становится филосовско-поэтический роман Натальи Галкиной «Архипелаг Святого Петра». История любви юного провинциала и светской петербургской дамы разворачивается в Санкт-Петербурге, который постепенно из декорации становится полноправным участником действия. Тени великих строителей города, поэтов, актеров, художников перемещаются по островам петербургского архипелага, их можно увидеть то на Летнем острове, то на Казанском, то на Садовом. Тема мистического и волшебного Петербурга становится ведущей в романе: «Предметы, все детали бытия архипелага Святого Петра обратимы, неуловимы, исполнены колдовства, играют в множества, двоятся, троятся, дробятся, сливаются, теряются, то появляясь, то исчезая. Будьте внимательны на островах архипелага; тут за каждой бирюлькой нужен глаз да глаз. Стоит вам не углядеть, перчатка превратиться в солонку, ее непарная подружка станет черной мышкой и убежит; стоит вам глаза отвесть – хвать-похвать! – ни очков, ни колечка, ищи-свищи».

Андрей Столяров «Ворон»

Известный петербургский писатель, один из ярких представителей современной отечественной фантастики, Андрей Столяров в повести «Ворон» продолжает развивать тему «волшебного» города. Фэнтези Столярова – это всегда неожиданный взгляд на Петербург, своей фантасмагоричностью закономерно привлекающий к себе внимание писателя-фантаста. Герой повести – Антирх, который когда-то был Антошей Осокиным, фанатичным читателем, ночи напролет не выпускающим книгу из рук. Потом он стал писать текст, в котором не было ни начала, ни конца, «просто Сотни страниц, забитых аккуратными черными строчками». Главное напряжение создается между Петербургом и людьми. Рассказчик, школьный друг Антиоха, наматывает километры по пыльному Петербургу, который отторгает от себя все живое: «Жидкое солнце капало с карнизов». Я шел по  выпуклым, горячим площадям. Один во всем городе: Последний человек. Мир погибал спокойно и тихо. Как волдырь, сиял надо мной чудовищный купол Исаакия. Жестокой памятью, гулким эхом винтовок задыхались дома на Гороховой. Зеркальные лики дворцов, пылая в геенне, с блеклым высокомерием взирал и на это странное неживое время… Я попадал в кривые, пьяно расползающиеся переулки коломенской стороны. Кто-то создал их в бреду и горячке, сам испугался и махнул рукой. Так и бросили». Петербург становится для Антиоха, увлекающегося древней магией, уникальной площадкой для создания Абсолютного текста. Город в какой-то степени становится системой-переводчиком, транслятором магических идей для Антиоха, который считает, что если особым образом описать человека, то можно воплотить его, одушевить. Так, рассказчик встречает на улицах Буратино, поручика Пирогова, дворника из «Преступления и наказания» и не удивляется, справедливо полагая, что в городе, «который на ржавой брусничной воде мановением руки долговязного его, под больным солнцем, в белых, фантастических ночах – в городе, где мертвый чиновник гоняется за коляской и срывает генеральскую шинель с обомлевших плеч, а человеческий Нос в вицмундире и орденах, получив назначение, отправляется за границу», - в этом городе возможно все. Каким образом язык организует связи между информационным пространством и всем, что лежит вне его, интересовало многих фантастов (Стругацких, Аема и др.). Антиох у Столярова предлагает на первый взгляд легко реализуемый путь: наложить объективные структуры мироздания, определенные наукой, определенные наукой, и конечный живой язык, подчинить себе основу информационного пространства и научиться манипулировать его проявлением. Эксперимент Антиоха не удался, его абсолютный текст сгорает от обычной Лампы, сам герой погибает, оживленные же им литературные персонажи продолжают жить в мистическом Петербурге. Эпиграфом к «петербургским фэнтези» Столярова вполне могли бы стать его же строчки из поэмы «Торговый ряд»: «Я в этот город сонный врос,// Его кошмары – мной хранимы.// Здесь лапу мягкую на мозг// Накладывает шизофрения».

Татьяна Толстая «Река Оккервиль»

Особые грани «петербургского текста» обнаруживаются в рассказе Татьяны Толстой «Река Оккервиль». С первых же строк определяется необычность Петербурга, зависимость восприятия автора (да и читателя) от литературных ассоциация: «мокрый, бьющий ветром в стекла город за беззащитным, незанавешенным, холостяцким окном, за припрятанными в межоконном холоду плавлеными сырками казался тогда злым петровским умыслом, местью огромного пучеглазого, с разинутой пастью, зубастого царя-плотника, все догоняющего в ночным кошмарах, с корабельным топориком в занесенной длани, своих слабых, перепутанных подданных». Темный фантастический город заставляет своих жителей существовать по законам вымышленной, театральной жизни.

Главный герой рассказа Толстой – немолодой одинокий Симеонов, для которого блаженным становится в холодный, сырой петербургский вечер запереться у себя в комнате и извлечь «из рваного, пятнами желтизны пошедшего конверта Веру Васильевну – старый, тяжелый антрацитом отливающий круг, не расщепленный гладкими концентрическими окружностями – с каждой стороны по одному романсу». Симонов чем-то напоминает Акакия Акакиевича из гоголевской «Шинели», у него такая же трудноопределяемая внешность, непонятный возраст. Он так же лелеет свою мечту. Для Симеонова старая пластинка – не вещь, а сама Вера Васильевна, чарующая его много лет своим голосом: «Сиемонов бережно снимал замолкшую Веру Васильевну, покачивал диск, обхватив ее распрямленными, уважительными ладонями; рассматривал старинную наклейку: э-эх, где вы теперь, Вера Васильевна?» Симеонову никто не нужен: ни любящая его Тамара, ни работа, ни друзья, - только покой и воля и его миф о бесплотной Вере Васильевне, которая будет петь для него, «сливаясь в один тоскующий голос».

Мимо симеоновского окна проходили петербургские трамваи, конечная остановка которых манила Симеонова своим мифологическим звучанием6 «Река Оккервильт». Эта неизвестная герою речка (да и петербургская ли она?) становится удобной сценой, в которую он может вписать необходимые ему декорации: «нет, не надо разочаровываться, ездить на речку Оккервиль, лучше мысленно обсадить ее берега длинноволосыми ивами, расставить крутоверхие домики, пустить неторопливых жителей… а лучше замостить брусчаткой оккервильские набережные, реку наполнить чистой серой водой, гнавестимосты с башенками и цепями, выровнять плавным лекалом гранитные парпеты, поставить вдоль набережной высокие серые дома с чугунными решетками подворотен, …поселить там молодую Веру Васильевну, и пусть идет она, натягивая длинную перчатку, по брусчатой мостовой, узко ставя ноги, узко переступая черными тупоносыми туфлями с круглыми, как яблоками, каблуками, в маленькой круглой шляпке с вуалькой, сквозь притихшую морось петербургского утра, им туман по такому случаю подать голубой». Так Симеонов «встраивает» Веру Васильевну, столь напоминающую своим обликом молодую Анну Ахматову, в декорации Петербурга Серебряного века.

Проза Татьяны Толстой вся пронизана литературными токами прошлого и нынешнего века, писательница приглашает своего читателя к разгадыванию литературных и психологических ребусов, к распутыванию клубков ассоциаций. Так, например, показателен фрагмент: «Нет, не тебя! Так пылко! Я! люблю! – подскакивая, поблескивая и шипя, быстро вертелась под иглой Вера Васильевна; шипение, треск и кружение завивались черной воронкой, расширились граммофонной трубой, и, торжествуя победу над Симеоновым, несся из фестончатой орхидеи божественный, темный, низший, парусом надувающийся голос». Т. Толстая цитирует только первую строку романса на слова М. Ю. Лермонтова «Нет, не тебя пылко, я люблю….», иронически прерывая слова восклицательными знаками, подражая потрескивающий пластинке. Лермонтовское стихотворение 1841 года проясняет природу отношений Симеонова к Вере Васильевне – к ее голосу и к ней самой:

Нет, не тебя так пылко я люблю,

Не для меня красы твоей блистанье:

Люблю в тебе я прошлое страданье

И молодость погибшую мою.

Действительно, голос Веры Васильевны особенной важен для Симеонова в период острого одиночества в пасмурные петербургские дни, когда он чувствует себя «особенно носатым, лысеющим, особенно ощущая свои нестарые годы вокруг лица и дешевые носки далеко внизу, на границе существования». Подчеркивая глубокую интертекстуальность рассказа критик А. Жолковский отмечает: «Симеонов являет типовой образ «маленького человека» русской литературы, нарочито, на белую нитку, сшитого из пушкинского Евгения, которого рука разлучает с Парашей; гоголевского Пискарева, фантазии которого о «перуджиновой Бианке» разбиваются бордельной прозой жизни понравившейся ему красотки, несмотря на все его наркотические попытки вернуть, адаптировать и загипнотизировать реальность; и беспомощного мечтателя из «Белых ночей» Достоевского, с его любовью к петербургской архитектуре, набережным и Настеньке, которую ему приходится уступить более практичному счастливцу»

Чарующий голос Веры Васильевны, петербургская фантасмагоричность, странное загадочное название реки Оккервиль (так странно ее представить реальной) – все это дает возможность Симеонову чувствовать себя режиссером и мифотворцем одновременно: «Подать голубой туман! Туман подан, Вера Васильевна проходит, постукивая круглыми каблуками, весь специально приготовленный, удерживаемый симеоновским воображением мощеный отрезок, вот и граница декорации, у режиссера кончились средства, он обессилен… и только река Оккервиль, судорожно сужаясь и расширяясь, течет и никак не может выбрать себе устойчивого облика».

Татьяна Толстая приводит своего героя к трагическому разрушению мифа. Оказывается, что Вера Васильевна жива и живет не в «Петербурге Серебряного века», а в Ленинграде, «в бедности и безобразии, и недолго же сияла она и свое-то время, потеряла бриллианты, мужа, квартиру, сына, двух любовников и, наконец, голос, - в таком вот именно порядке, и успела с этими своими потерями уложиться до тридцатилетнего возраста». Симеонов оказывается перед мучительным выбором: «глядя на закатные реки, откуда брала начало и река Оккервиль, уже зацветавшая ядовитой зеленью, уже отравленная живым Васильевну: «толстая чернобровая старуха толкнула, уронила бледную тень с покатыми плечами, наступила, раздавив, на шляпку с вуалькой, хрустнуло под ногами, покатились в разные стороны круглые старинные каблучки». Страшным итогом крушения мифа становится приезд Верунчика в одинокую холостяцкую квартиру Симеонова для того, чтобы помыться в его ванной. Высокий миф о Прекрасной Даме снижается до «телесного низа»: «Симеонов против воли прислушивается, как кряхтит и колышется в тесном ванном корыте грузное тело Веры Васильевны.

Петербург Т. Толстой полон «культурными осколками», определяющими особенность «стилевого артистизма» писательницы (именно так в одном из интервью определила она свою поэтику). Петербург и его реки влекут за собой сплетение культурных мифов, неразрывных с основным содержанием рассказа. Американская славистка Елена Гощило считает, что Т. Толстая использует историческую роль Петра Великого как основателя города, чтобы провести своей вдохновенной идеи служит Т. Толстой иллюстрацией сложных отношений между воображением, с одной стороны, и его осязаемыми плодами – с другой».

Многие критики отмечают условность, сказочность, метафоричность мира Толстой. «Ее тема – бегство в замкнутый мир отгороженный от пошлой будничности прекрасными метафорическими деталями», - полагает А. Генис. Сама писательница, как уже отмечалось пытается нащупать утерянную связь с артистической прозой 20-х годов нашего века, прозой своего деда и его литературного окружения: «К этой литературе, к этой только начавшей развиваться традиции у меня лежит сердце. Там, в развалинах этой недостроенной поэтики, могут таиться клады».

М. Веллер «Легенды Невского проспекта»

«Этот город-знак, город-текст, имеющий множество прочтений и толкований, может и вправду иметь не одно имя. Он вырос из каждого из них, перерос их. Например, самый центр – Санкт-Петербург, в черте Обводного канала это может быть Петербург, кольцо «рабочих окраин» (а точнее – промзона) – Петроград, а новые районы – Купчино, Гражданка и прочее – хоть Ленинград, - ей богу все равно». Эти слова петербургского культуролога Г. Тульчинского в какой-то степени комментируют повесть С. Веллера «Легенды Невского проспекта». Если в повести Н.В. Гоголя Невский проспект – это уже государство: «Первая и славнейшая из улиц Российской Империи, родина, государство и судьба, куда выходят семнадцать приобщиться чего-то такого, что может быть только здесь, навести продуманный лоск на щенячью угловатость, как денди лондонский одет и наконец увидел свет… усвоить моду и манеру, познакомиться, светский андеграунд, кинл-таетр-магазин-новости-связи0товар-деньги-товар-лица и прочие части тела, кофе и колесико, джинсы и игла, - короче, Невский, естественно, имеет собственный язык, собственный закон, собственную историю (что отнють не есть вовсе то, что общедоступная история Санкт-Петербурга и Ленинграда), собственных поданных и собственный фольклор, как и подобает, разумеется, всякой мало-мальски приличной стране».

Ленинград Веллера столь же фантастичен, как Петербург Достоевского, хотя герои рассказов – люди известные и узнаваемые. У Веллера не встретишь описаний красот город и его природы, привычных черт «петербургского текста», город предстает в реалиях быта, и ощущении «духа временени». Достаточно посмотреть на оглавление: «Легенда о родоначальнике фарцовки Фиме Бляйшице», «Легенда о заблудшем патриоте», «Легенды «Сайгона»», «Легенда о морском параде», «Баллада о знамении», «Байки скорой помощи» и др., стобы понять, что анекдот, байка, случай – основа поэтики М, Веллера. Анекдот Веллера ориентирован на слушателя, понимающего с полуслова. Например, герой «Легенды о заблудшем Патриорте» Макарычев с Карельского перешейка, где проводили день здоровья трудовой коллектив завода «Серп и молот», случайно попал в Финляндию. Когда он после всяких приключений вернулся в Ленинград, то им туту же заинтересовались «с Литейного», его уволили с работы, выселили с жилплощади, даже сняли с воинского учета». «Что называется, Родина-мать раскрыла объятия, и в каждой руке у нее было по нокауту. Макарычев был не в той весовой категории, чтобы тягаться с матерью родиной». Веллер не уточняет, что находится на Литейном и воплощает собой «мать-родину». В том ленинградском фольклоре, на который дается Веллер, Литейный и Большой Дом, ставший символом беззакония и террора, знаком беды, срослись. «Большой Дом ли высокий дом в Ленинграде: из его окон видна Сибирь», - шутили горожане.

Заключение.

Петербург – единственный город в мире, имеющий четыре официальных названия и множество фольклорных. Для каждого писателя близким остается его название. Например, в 1914 году, когда переименовали город, З. Гиппиус в стихотворении «Петроград» эмоционально восклицала: «Кто посягнул на детище Петрово? // Кто совершенное деяние рук// Смел оскорбить, отняв хотя бы слово, // Смел изменить хотя б единый звук?» А в 1990-е годы М. Веллер пишет о «своих ощущениях от нового и чужого для него Санкт-Петербурга: «Я никогда не вернусь в Ленинград. Его больше не существует,та кого городе нет на карте. Истаивает, растворяется серый морок, грязь стекает на стены дворцов и листы истеричных газет. В этом тумане мы угадывали определить пространство своей жизни, просчитывали и верили, торили путь, разбивали морды о граниты; и были, конечно счастливы, как были счастливы в свой срок все живущие… А хорошее было слово: над синью гранитных вод, над зеленью в чугунных узорах – золотой чеканный шпиль: Ленинград. Город-призрак, город-миф – он еще владеет нашей памятью и переживет ее…. Пробил конец эпохи, треснула и сгинула держава, и колючая проволока границ выступила из разломов. Мучительно разлепляя веки ото сна, мы проснулись эмигрантами… Город моей юности, моей любви и надежд – канул, исчезая в Истории. Замены имена на картах и вывесках, блестящие автомобили прут по разоренным улицам Санкт-Петербурга, и новые поколения похвально куют богатство и карьеру за пестрыми витринами – канают по Невскому»

Очевидно, что произведения В. Пелевина, Т. Толстой, А. Битова, О. Стрижака, М. Веллера и др. не исчерпывается «петербургский текст» конца ХХ века. Недавно опубликованный сборник современного петербургского рассказа «На невском сквозняке» представляет широкий спект современной петербургской прозы. В рассказах Александра Володины и Виктора Конецкого, Виктора Голявкина и Александра Житинского, Нины Катерли и Валерия Попова, Михаила Чулаки и Олега Юрьева читатель увидит много «Петербургов» - ведь у каждого он свой. Но общая черта очевидна – это любовь к таинственному, миражному, призрачному и самому фантастическому в мире городу.

«Петербург любили и ненавидели, но равнодушными не оставались» - пожалуй, эти слова Н. П. Анциферова, сказанные в конце XIX века, остаются актуальными и сегодня, в начале XXI, когда город отмечает свое трехсотлетие.

Список литературы:

1. Анциферов Н. П. «непостижимый город»
2. Долгополов Л. «На рпубеже веков»
3. Качурин М. Г., Кудырская Г. А., Мурин Д. Н. «Санкт-Петербург в русской литературе»
4. Курганов В. И «мифология города и художественный текст»
5. Лелина В. И «В пространстве Петербурга»
6. Синдаловский Н. А. «Петербургский фольклор»
7. Синдаловский Н. А. «Мифология Петербурга»
8. Лотман Ю. М. «Символика Петербурга»
9. «Русские столицы: Москва и Петербург» (хрестоматия под редакцией Д. Н. Замятина)
10.  Кнабе Г. С. «Гротескный эпилог классической драмы (античность в Ленинграде 20-х гг.)»
11.  Иванова Е. М. «Шестое чувство»
12.  Бродский И. «поклониться тени».