История войны - в лицах

Евстафеева  Анастасия Игоревна

Памяти русского солдата

Насонова Лаврентия

Никифоровича посвящается

Моё поколение – поколение двадцать первого века, любознательное, энергичное, стремительно поглощающее знания, спешащее в поисках чего-то нового, неизведанного. В этом стремительном беге мы зачастую упускаем  что-то очень важное и редко обращаемся к своим корням, к историческим событиям. Но мы точно знаем, что тоже являемся частичкой истории, как наши отцы, деды, прадеды.

И вот как-то вечером, перед праздником 9 мая, листая старенький бабушкин, в кожаном переплёте,  с выгоревшими от времени фотографиями, я ощутила свою оторванность, отчуждённость от прошлого моей семьи.

 Я вижу простые, добрые лица, глядящие на меня с этих незатейливых фотокарточек. Все эти милые и смешные люди в странной одежде - мои  родственники. Вот стриженый мальчик, в коротеньких штанишках, гарцует на лошадке, а вот красивый морячок, в бескозырке и широких брюках, ласково обнимает красивую барышню в белом платье.

Я бережно перелистываю  страницу за страницей и выспрашиваю бабушку ( по папиной линии) Марию Лаврентьевну о каждом родственнике, изображённом на карточке. Бабуля нежно гладит постаревшие вместе с ней снимки морщинистыми руками и взволнованным голосом неспешно, как бы распутывая клубок своей памяти, начинает свой неторопливый рассказ. Передо мной открывается исторический путь моей семьи от самых старших прапрадедов, крестьян далёкой уральской деревни Лаптево, до моего папы.

«Вот твой папа стоит на фотографии с букетом цветов, в чёрном костюмчике с новеньким портфелем, он тут в первый класс пошёл»,- поясняет бабушка. «Бабуля, а что за дедушка на нас со снимка смотрит, в странной одежде с палочкой, ноги колесом, ребятишек полна телега, да и лошадь на ахалтекинца совсем не похожа?» - спросила я. «А это мой папка, мои братья и сёстры, вот тут я рядышком с детворой к отцу прижалась. А что он в гимнастёрке и ноги колесом, это всё война проклятая, он же тут только после госпиталя, ранен он был. А конь действительно не орловской породы – кормилиц наш Серко»

- Бабуля, значит, твой папа герой был, раз он на войне с врагом сражался?

- Герой не герой, но награды за отвагу имеет, от врагов сверкая пятками не бегал и в обозе не сидел.

  Бабушка не спеша достала из комода старинную шкатулочку и бережно вынула награды. Вместе с медалями она достала и жёлтые листы бумаги, свёрнутые в треугольные конверты, нежно развернула, погладила худенькими пальцами, вспоминая о далёких давно ушедших днях минувшей войны, начала неторопливый рассказ.

Давно это было. На календаре был сорок первый год. Особо хорошо озимые уродились, да яровые стояли колосок к колоску, зёрнышко к зёрнышку. Радовалась крестьянская душа, просто ликовала – с хлебом будем! В семье у Лаврентия, отца моего, уже шестеро детей было, младшенькому уже год исполнился. А тут как назло война с германцем началась. Мужиков, что покрепче да поздоровей, в Красную армию забрали. Тут и отцу нашему повестка из района пришла. Собрал он сидор нехитрый, обул сапоги хромовые, что братка с «Финского боя» после ранения привёз, обнял Федосьюшку, погладил тяжёлой крестьянской ладонью детушек малых да неразумных, перекрестился на Богородицу и отправился на войну.

Шёл Лаврентию Никифоровичу тридцать восьмой годок.

Тут бабушкин голос задрожал, солёная слеза упала на листок фронтового письма, а у меня всплывают события той далёкой поры  и как бы слышится голос неизвестного пока для меня солдата.

Освобождая Ленинград от блокады, рота в которой я воевал, пыталась взять высоту 56.42 возле населённого пункта Шапки, на которой закрепились фашисты. Вражеский пулемёт прижал к земле наших бойцов. Лежим мы, уткнувшись в холодную весеннюю жижу, словно зёрна на поле во время сева, так как окопаться не успели. Вражеские пули, словно пичуги лесные, посвистывают то там, то тут своей смертельной трелью так, что и головы не поднять. Полроты потеряли. Да и как назло наш пулемет  по какой-то причине перестал стрелять. Ротный наш совсем мальчишка, но уже с боевым опытом и орденом «красной звезды» офицер, подполз ко мне, пригибая голову от свистящего над ухом свинца, и хрипло скомандовал: «Рядовой Насонов, приказываю Вам добраться до пулемёта и выяснить причину его бездействия». А в конце добавил: «Не подведи, Лаврентий Никифорович, не подведи, родной!» Почему меня выбрал командир из всей роты, не знаю, да, наверное, как самого старшего, а впрочем, и выбирать уже особо не из кого было. Перекрестился я три раза, нашарил на груди нательный крест и отправился выполнять приказ.

Где ползком, где на четвереньках, где, как заяц, петлями передвигался я под обстрелом. Дополз, а точнее сказать, доскрёбся до пулемётчика и увидел, что пулемётчик убит и ни одного патрона у пулемёта нет.  Добрался до разбитой «полуторки», взял два ящика с патронами и быстро побежал к пулемёту, на секунду забыв об обстреле. Не добежал… всего шагов двести до пулемёта… Вражеская очередь  перебила мне обе ноги. Упал в жидкую, холодную грязь, лицо исказилось от боли, казалось, пули пробили не ноги, а душу. Голова закружилась, я потерял сознание. «Почему я? Так не хочется умирать!»

И тут как бы перед глазами проносится у меня довоенная жизнь. Я вижу себя скачущим по пыльной дороге верхом на своем преданном Серко   мимо склонившейся до самой земли вызревшей пшеницы, на пороге дома, рубленного ещё моим дедом, встречает меня Федосьюшка и шестеро моих детушек: Аннушка, Машенька, Нина, Толя, Федя и младшенький наш Василко. Василко держит в маленьких ручонках крынку с парным молоком и свежеиспечённый хлеб. Я чувствую вкус молока, которое течёт по моим щекам, слышу хруст корочки свежего хлеба.

И вдруг прихожу в сознание, во рту стиснут воротник гимнастёрки, солёный от пота, по щеке течёт кровь, я понимаю, что не выполнил задание, что сотня бойцов сейчас лежит в мокрой весенней жиже  под пулями врагов , вмёрзнув в неё чуть ли не по самые плечи.. Ноги меня не слушались, но руки- то целы, голова светлая, глаза видят. Привязал я тогда ящики с патронами к поясу и пополз к пулемётной точке, словно поплыл, отталкиваясь руками и не обращая внимания  ни на разрывы снарядов, ни на свистящие над головой пули. Одна шальная, предназначенная видимо для меня, всё- таки звякнула по сапёрной лопатке.«Пронесло! Господи, укрепи меня!»- шептали мои ссохшиеся губы слова молитвы. Рукой  нащупал я нательный крест, мама надела ещё в детстве, его всю войну пронёс вместе с наградами. Двести шагов до пулемёта пронеслись как одно мгновение, будто не на руках, а на крыльях летел. Дополз до пулемёта, с трудом отодвинул убитого пулемётчика. Похоже, солдат стрелял уже не живой, сжав кисти рук мёртвой хваткой. Я аккуратно разжал его  окаменелые пальцы, сдвинул его в сторону и сказал: «Ну что, мы еще повоюем, паря»,- зарядил ленту в пулемёт, посмотрел сквозь прицел: немецкие солдаты были  как на ладони, шагах в двадцати от  меня. Пожалуй, так близко я видел их только в штыковой атаке. Хорошо были видны их одежда, лица, глаза. В глазах немецких солдат не было злости. Это были обычные человеческие глаза, быть может, кто-нибудь из этих солдат был рабочим, кто-то учителем, а кто-то, вон, к примеру, рыжеволосый, чуть сутулившийся от тяжёлого физического труда, как и я, сеял хлеб, пахал землю. Но по чьей-то ужасной воле  нас столкнули лоб в лоб в страшной мясорубке. Ещё какое- то мгновение я сквозь прицел наблюдал за немцами, пока не услышал пронзительный крик немецкого офицера: «Фойер!» - что значит « огонь». Я крестьянский сын из далёкой уральской глубинки за время войны наизусть заучил некоторые слова на немецком языке и хорошо знал, что следует за этой вражеской командой. Стиснув зубы, крепко сжав мозолистыми  руками пулемётный курок, длинной очередью ударил по врагу. Немецкие солдаты падали, как рассыпавшиеся поленья. Я уже не видел ни  глаз, ни  лиц, ни  даже самих солдат. Я просто бил, бил и бил по врагу. За Родину, за Сталина, за нашу роту, лежавшую под серой болотистой ленинградской жижей, за жителей Ленинграда, умирающих от голода, за свою Федосьюшку, плачущую у окна, ждущую меня с фронта, за детушек своих, которые с детских лет трудятся на торфоразработках, приближая нашу победу, за осквернённые церкви, за сожженные поля пшеницы, за Землю Русскую, за всё, за всё, за всё! Где-то вдалеке, у кромки болота, эхом моего пулемёта отразилось призывное «Ура». Сначала скромное, несмелое, переходящее в ликующий рокот. «Рота пошла в наступление! Давай, ребятушки! Ура!»- кричал я , теряя сознание.

Что дальше было, я не помню. Очнулся уже в санитарной повозке. Две усталые лошади неторопливо везли меня в тыл. Пахло конским потом. «Крестьянский дух, - подумал я, - сладкий и одновременно горький. Деревней пахнет, домом». На лице застыла улыбка. Живой! А это самое главное. У проходящей мимо молоденькой медсестры  спросил: «А что  высотку- то взяли?» «Взяли, взяли, дяденька, даже вышли к окраинам Ленинграда!»

На душе стало спокойно и безмятежно.

«А что ноги, ноги-то заживут. Бросим, Федосьюшка, мы ещё семя в сырую землю, дом построим, да и ещё одного сына родим»,- думал  простой солдат Красной Армии, обычный человек, душой крестьянин, отец, муж, каких ни одна тысяча, миллионы участвовали в этой ужасной войне.

Вот уже 65 лет, как закончилась война. Свидетелей того жестокого события остались считанные единицы. Но свидетельства,  рассыпанные по всей Земле в виде исковерканных человеческих судеб, ещё долго будут жить в памяти целых народов…