В статье исследуется вопрос: как творчество М. Цветаевой связано с Германией? автор статьи - участник III ШКОЛЬНОЙ МЕЖДУНАРОДНОЙ ЗАОЧНОЙ НАУЧНО-ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКОЙ КОНФЕРЕНЦИИ «ПРОБА ПЕРА»,ГУМАНИТАРНЫЕ НАУКИ
Вложение | Размер |
---|---|
marina_cvetaeva_i_germaniya.docx | 32.18 КБ |
Марина Цветаева и Германия
Марина Ивановна Цветаева — большой и яркий поэт, она принесла в литературу свое видение мира, мятежную и неугомонную душу и большое, верное, любящее сердце. Ее стихи пронзают душу, заставляют задуматься о бренности существования и о непреходящих ценностях, взглянуть на мир ее глазами и удивиться его красоте, принять окружающее таким, какое оно есть. Где же истоки её творчества, её взглядов на жизнь, её безудержного воображения? С чего начинается поэтическая дорога Цветаевой? Чтобы ответить на эти вопросы, стоит обратиться к её стихам и к документальным источникам — дневникам самой Марины и её сестры Анастасии.
В своих дневниках года Марина писала: «От матери я унаследовала Музыку, Романтизм и Германию…» [3, c. 112]. Романтизм поэтесса всегда очень тесно связывала с немецкой литературой: «Моя страсть, моя родина, колыбель моей души! Крепость духа, которую принято считать тюрьмой для тел!» — пишет Марина Цветаева в своих дневниках в 1919 году [3, c. 203].
И далее: «Когда меня спрашивают: кто ваш любимый поэт, я захлебываюсь, потом сразу выбрасываю десяток германских имен. Мне, чтобы ответить сразу, надо десять ртов, чтобы хором, единовременно... Гейне ревнует меня к Платену, Платен к Гёльдерлину, Гёльдерлин к Гёте, только Гёте ни к кому не ревнует: Бог!» [3, c. 204].
Сам профессор Иван Цветаев всю жизнь верой и правдой служил науке и прекрасному античному искусству. Воспитанием детей занималась его жена — Мария Мейн, наполовину полька, наполовину немка по национальности и страстный романтик по характеру. Прекрасно образованная и необыкновенно одаренная, особенно в музыкальном плане, она передала двум своим дочерям, Марине и Анастасии все, чем жила сама: «…музыка, природа, стихи, Германия…», и настоящую любовь к высшему проявлению немецкого искусства — романтизму [3, c. 99].
Первая очная встреча Марины и Аси Цветаевых с Германией состоялась в 1904 году. Летом этого года они всей семьей жили в маленькой деревушке Лангаккерн в Шварцвальде (а до этого сестры год учились во французском пансионе в Швейцарии). Радость встречи с отцом и матерью в уютной гостинице Gasthaus “Zum Engel” была еще полнее от того, что они снова окунулись в привычную атмосферу своего детства:
Мы лежим, от счастья молчаливы,
Замирает сладко детский дух.
Мы в траве, вокруг синеют сливы,
Мама Lichtenstein читает вслух [1, c. 117].
Это было волшебное, сказочное лето, и каждая из сестер вспоминает о нем с огромным удовольствием. Именно здесь, в Шварцвальде, юная Марина раз и навсегда безоглядно увлеклась Германией. «Как я любила — с тоской любила! до безумия любила! — Шварцвальд. Золотистые долины, гулкие, грозно-уютные леса — не говорю уже о деревне, с надписями, на харчевенных щитах: “Zum Adler”, “Zum Löwen” («У орла», «У льва»). Если бы у меня была харчевня, я бы ее назвала: “Zum Kukuck” («У черта»). Никогда не забуду голоса, каким хозяин маленького Gasthaus “Zum Engel” (Гостиница «У ангела») в маленьком Шварцвальде, указывая на единственный в зале портрет императора Наполеона, восклицал: — Das war ein Kerl! (Вот это был парень!) И после явствующей полное удовлетворение паузы: — Der hat’s der Welt auf die Wand gemalt, was wollen heißt! (Он всему миру показал, что значит хотеть!)…» [3, c. 150].
Тишина хвойного леса, запах смолы, мелодично журчит ручей, заросший густым кустарником, а солнце почти не проходит сквозь плотные кроны деревьев — «благоуханный край». Этому прекрасному месту Цветаева посвятила одно из своих стихотворений, которое называется «Сказочный Шварцвальд»:
Ты, кто муку видишь в каждом миге,
Приходи сюда, усталый брат!
Все, что снилось, сбудется, как в книге-
Темный Шварцвальд сказками богат!
Все людские помыслы так мелки
В этом царстве доброй полумглы.
Здесь лишь лани бродят, скачут белки...
Пенье птиц... Жужжание пчелы...
Погляди, как скалы эти хмуры,
Сколько ярких лютиков в траве!
Белые меж них гуляют куры
С золотым хохлом на голове.
На поляне хижина-игрушка
Мирно спит под шепчущий ручей.
Постучишься — ветхая старушка
Выйдет, щурясь от дневных лучей.
Нос как клюв, одежда земляная,
Золотую держит нить рука, —
Это Waldfrau, бабушка лесная,
С колдовством знакомая слегка.
Если добр и ласков ты, как дети,
Если мил тебе и луч, и куст,
Все, что встарь случалося на свете,
Ты узнаешь из столетних уст.
Будешь радость видеть в каждом миге,
Всe поймешь: и звезды, и закат!
Что приснится, сбудется, как в книге,
Темный Шварцвальд сказками богат! [1, c. 103].
В «стране лучших сказок», в Германии, сестры Цветаевы снова оказались через шесть лет уже почти взрослыми: Асе 16 и Марине 18 лет. Летом в июне 1910 года Иван Цветаев едет в Дрезден в очередную научную командировку по созданию нового музея, а девочек устраивает в курортном поселке Вайсер Хирш в доме пастора Бахмана: отдохнуть, оживить разговорный немецкий язык. Предполагалось, что сестрам, растущим без матери, будет полезно пожить в строгом немецком пансионе и поучиться ведению домашнего хозяйства у жены пастора. Наиболее значительное событие этих дней — литературно-музыкальный вечер на богатой вилле, куда повела сестер фрау пастор, и встреча с «волшебного вида старушкой», сказочницей, «старой феей». Об этом вечере Анастасия Цветаева пишет: «Это была импровизация? Или во вдохновении рассказа сплетались неведомые нам легенды, германские (но сколько мы их знали!) — с вымыслом, и в комнате возникали новые очертания сказочных призраков, новые сочетания все той же древней фабулы об испытаниях, разлуках, мужестве и надежде, о расцвете и отцветании, о выполненных заветах и обещаниях — и о мраке злой воли, мщении и зависти, о заточеньях, предательствах, гибели... Наконец, устав, она смолкла. Ее благодарили, а она, еще светясь, остывала. Сейчас наступит ее телесная старость, отступившая на время ее труда! Мы возвращались с фрау пастор по темным уличкам, взволнованные, отдохнувшие и уставшие, жадно расспрашивая о старой фее. Да, она живет этим, одинокая давно уже. Это — ее хлеб...» [5, c. 185].
А вот впечатления Марины: «Германия — страна чудаков» — “Land der Sonderlinge”. Так бы я назвала книгу, которую я бы о ней написала (по-немецки). Sonderlich. Wunderlich (Особенно. Удивительно). Sonder и Wunder в родстве. Больше: вне Sonder нет Wunder, вне Wunder — нет Sonder. О, я их видела: Naturmenschen (Людей природы) с шевелюрами краснокожих, пасторов, помешавшихся на Дионисе, пасторш, помешавшихся на хиромантии, почтенных старушек, ежевечерне, после ужина, совещающихся с умершим «другом» (мужем) — и других старушек — Märchenfrau, сказочниц по призванию и ремеслу, ремесленниц сказки. Сказка, как ремесло, и как ремесло кормящее. — Оцените страну» [3, c. 234].
Что больше всего поразило и восхитило на этом вечере Анастасию и Марину Цветаевых? Наверное, импровизация, проникновение сказочницы в их любимый романтический мир сказки. Но Марина, кроме того, обращает внимание на востребованность ремесла местной сказительницы, это ей кажется особенно ценным: «Мое вечное schwaеrmen (увлекаться, мечтать). В Германии это в порядке вещей, в Германии я вся в порядке вещей, белая ворона среди белых...» [3, c. 204].
В Германии для Марины всё родное — немецкая поэзия, немецкая мудрость, немецкая природа — то, что составляет самый дух этой страны. Не случайно через 4 года (1914 год, начало мировой войны) Марина бросается на защиту своей Германии. Её стихотворение — вызов господствующему мнению и дань восхищённой признательности любимой стране:
Ты миру отдана на травлю,
И счета нет твоим врагам,
Ну, как же я тебя оставлю?
Ну, как же я тебя предам?
И где возьму благоразумье:
«За око — око, кровь — за кровь»,
Германия — мое безумье!
Германия — моя любовь!
Ну, как же я тебя отвергну,
Мой столь гонимый Vaterland
Где все еще по Кенигсбергу
Проходит узколицый Кант,
Где Фауста нового лелея
В другом забытом городке-
Geheimrath Goethe по аллее
Проходит с тросточкой в руке.
Ну, как же я тебя покину,
Моя германская звезда,
Когда любить наполовину
Я не научена, — когда, —
— От песенок твоих в восторге —
Не слышу лейтенантских шпор,
Когда мне свят святой Георгий
Во Фрейбурге, на Schwabenthor.
Когда меня не душит злоба
На Кайзера взлетевший ус,
Когда в влюбленности до гроба
Тебе, Германия, клянусь.
Нет ни волшебней, ни премудрей
Тебя, благоуханный край,
Где чешет золотые кудри
Над вечным Рейном-Лорелей.
[2, c. 118].
Через несколько лет это стихотворение перевёл на немецкий язык Джозеф Мюллер, выходец из буржуазной швейцарской семьи:
Die ganze Welt schleißt sich zusammen,
verfolgt mit ihrem Hasse dich.
Wie, sollte ich dich auch verdammen,
wie, ließe ich dich auch im Stich?
Wie es mich denn zur Einsicht triebe:
«Auge um Auge —Zahn um Zahn»,
wo du doch, Deutschland, meine Liebe,
wo du doch, Deutschland, bist mein Wahn!
Wie sollte ich denn bloß dich lassen,
mein so gehetztes Vaterland,
wo schmalgesichtig durch die Gassen
von Königsberg geht jetzt noch Kant,
wo einen neuen Faust im Gehen
umhegt, sein Stöckchen schwingen lässt
Geheimrat Goethe in Alleen
Von einem andern kleinen Nest.
Wie sollte je für mich verblassen
dein lichter Glanz, mein deutscher Stern?
Nein, eine Hälfte auszulassen
von meiner Liebe liegt mir fern.
Mich schreckt kein Sporenklirren, weil ich
an deine Liedchen mich verlor,
weil mir ein Heiliger Georg heilig
zu Freiburg ist am Schwabentor,
weil mich in seinem Aufwärtsdrange
auch nicht des Kaisers Schnurrbart stört,
ich bis zum Grab nach dir verlange,
mein Herz auf dich, mein Deutschland, schwört.
Kein Land so klug, so wunderbar ist,
wohlduftend wie von Spezerein,
es kämmt ihr goldenes Lockenhaar sich
die Lorelei am ewigen Rhein [8].
Когда в разгар Первой мировой войны Цветаева прочла стихотворение «Германии» на литературном вечере в Петербурге, кто-то возразил: «Волшебный, премудрый — да, я бы только не сказал — благоуханный: благоуханны — Италия, Сицилия...» И Цветаева мгновенно бросилась на защиту: «А — липы? А — елки Шварцвальда? О Tannenbaum, о Tannenbaum! А целая область Harz, потому что Harz — смола. А слово Harz, в котором уже треск сосны под солнцем...» [4, c. 136].
Следующая ее встреча с Германией состоялась только в начале эмиграции. В 1922 году Марина принимает решение ехать в Чехию к своему мужу, Сергею Эфрону, чудом уцелевшему во время революции и гражданской войны. Покинув Россию, Марина Цветаева навсегда потеряла любовь и понимание своей публики. По ее собственному признанию, «…из страны, в которой ее стихи были нужны, как хлеб, она попала в страну, где ни ее, ни чьи-либо стихи никому не нужны» [4, c. 174].
В какую страну? Несколько месяцев М. Цветаева жила в Берлине, затем в предместьях Праги, а последние годы — недалеко от Парижа. Эмигрантский мир принял Цветаеву сдержанно. Этот период был для неё трудным во всех отношениях. Родился сын, росла дочь, семья жила случайными заработками. Но именно в то время она создает много талантливейших произведений. Она много писала. В немецкой столице написано около 30 стихотворений, несколько переводов с немецкого.
В 1925 году Цветаева опубликовала эссе «О Германии», составленное из дневниковых записей 1919 года: поверженная, растоптанная войной Германия оставалась для нее все той же страной высочайших духовных сил и возможностей, в которую в детстве ввела ее мать. По её логике, побежденная Германия нуждалась, требовала восторга и прославления. «Моя страсть, моя родина, колыбель моей души!» — начинает она эссе [4, c. 204].
Любовь к Германии, чувство духовного родства с ней с годами становились все более осознанными. XXвек потряс мир ещё одной мировой войной, которая в сознании Марины Цветаевой отождествлялась с Германией. Победа гитлеризма в Германии, гибель Испанской республики, мюнхенская измена — все это вызвало в душе Цветаевой страстный протест. Последнее, что Цветаева написала в эмиграции, — цикл гневных антифашистских стихов. Цветаева не только осуждает, но и высказывает ненависть к фашизму. «Фашизм страшнее любого татарского ига», — сказала однажды она. В 1939 году она пишет стихотворение «Германии»:
О, дева всех румянее
Среди зеленых гор —
Германия!
Германия!
Германия!
Позор!
Полкарты прикарманила,
Астральная душа!
Встарь — сказками туманила,
Днесь — танками пошла.
Пред чешскою крестьянкою —
Не опускаешь вежд,
Прокатываясь танками
По ржи ее надежд?
Пред горестью безмерною
Сей маленькой страны,
Что чувствуете, Германы:
Германии сыны?
О мания! О мумия
Величия!
Сгоришь,
Германия!
Безумие,
Безумие
Творишь!
С объятьями удавьими
Расправится силач!
За здравие, Моравия!
Словакия, словачь!
В хрустальное подземие
Уйдя — готовь удар:
Богемия!
Богемия!
Богемия!
Наздар!
[2, c. 305].
Это гневное стихотворение теперь обращено против Германии. Цветаева написала его еще до вступления России в войну. Страдая от невозможности помочь любимой стране, поэт отворачивается от людей, способных совершить такое злодеяние. Цветаева не хочет жить в мире подлости и жестокости и уходит в себя. С Германией рухнуло прибежище ее «немецкой души», жить было больше нечем… и кто знает, быть может, именно это явилось одной из причин её самоубийства.
Германию Цветаева называла своей родиной, конечно, имея в виду свою духовную связь с этой страной. Она родилась в России и, как известно, очень ее любила, но в то же время «…страсть к каждой стране как к единственной» была совершенно в духе ее характера и темперамента. Главная душа Цветаевой была русская — хотя бы потому, что она думала и писала по-русски. Но в Цветаевой жили несколько душ, тем не менее русская была первой — врожденной. Германская — вторая, впитанная с душой матери. В своё время мать Марины со всей присущей ей страстностью из души в душу переливала дочери свою любовь к Германии, «всю Германию», так впоследствии сама Цветаева «всю Русь» «вливала» в своих детей. В судьбе Марины Цветаевой крепким узлом связаны две нити равной толщины — Россия и Германия. Нам близко и дорого в ее литературном наследии то, что связывает её с русской и немецкой культурой, то, в чем проявилась могучая сила таланта и незаурядность её характера. 3а это мы храним в своих сердцах благодарность Марине Ивановне Цветаевой.
Список литературы:
Рисуем тыкву
Лягушка-путешественница
Заколдованная буква
Браво, Феликс!
Одна беседа. Лев Кассиль