О хронотопе рассказа Леонида Андреева "Случай"

Хронотоп рассказа Л.Андреева «Случай»

   Хронотоп дословно переводится как «времяпространство», что свидетельствует о тесной взаимосвязи пространственных и временных отношений в художественном произведении вообще, а  для раскрытия авторского замысла тем более.

   Так Леонид Андреев в рассказе «Случай» показывает, как главный его герой доктор Александр Павлович – добрый человек, которого «любят все: жена, знакомые и пациенты»,  - оказавшись по воле случая в орбите «мирового зла», сливается с враждебным, казалось бы, для него миром, становится частицей «мирового зла». Причина, скажет писатель, не в том, что зло слишком воинственно, а в том, что все хорошее, что есть в докторе, поверхностно. Добр – потому что «выгодно быть добрым». Лампу купил для осуществления меты жены – и чтобы не «отстать» от Ивановых и Потаниных. Остановился посмотреть на бегущую, словно на пожар, бабу  только для того, чтобы посмотреть, «как она разбрасывает на ходу прохожих». Про лампу, которую доктор нес, прижимая к груди, писатель скажет, что она хоть и дешевая, но очень хорошая. А про героя хочется сказать чуть иначе: он хоть и хороший с виду, но очень дешевый (несмотря на  все его «Извините, пожалуйста!»).

   Художественное пространство, в котором раскрывается перед читателями герой, дано автором как сужающееся: улица – переулок – участок – собственная квартира – спальня.

   Художественное время по стать: светлое время – сумерки – ночь.

   Как же прошел этот путь герой? Как он пережил это время?

   Идет наш герой домой (а дорога – это символ жизненного пути)  по людной улице. Прохожих на ней  много, но они не слышат друг друга, «не обращают должного внимания». Но он доволен  и весел, расточает направо и налево не замечаемые никем любезности, пока… его не затронули, не посягнули на его собственность…

   «Уже надвигались осенние ранние сумерки». Надвигались – перемещались в пространстве? Звучит угрожающе. Не просто стемнело, а надвигались сумерки. Ни дождя, ни ветра – затишье. Как перед бурей? Перед грозой? Неприветно, холодно, несмотря на огни, в непрекращающемся грохоте улицы появились нотки (чуть слышные?) беспокойной жалобы. Что же герой? «Набавил шагу, молча толкая сам и молча принимая толчки». Это внешне, но в голове «все те же радостные мысли»: о семье, о доме… Настораживает только последовательность, с какой он повествует о «приобретениях». Так что автор,  я думаю, хотел соединить пространство, в котором перемещался герой, и внутреннее его пространство одним образом – «сор в углублениях мостовой».

   Но все это пока на уровне предположений, ибо «черное пятно прохожих», кричащих что-то со злобой вперемешку с радостью, пока еще  «на противоположной стороне улицы».

   В герое попеременно проявляются хорошие и плохие качества: любопытство («На улице все становятся любопытны…»), сочувствие («Ему бы свернуть сюда, в переулок…»). Доктор обрадовался, когда вор поступил точно по его подсказке…и «тотчас же болезненно сморщил лицо»: он услышал свист. Андреев мастерски показывает, как в жизнь простого, обыкновенного человека врывается государство с его законами. Им используются  метонимия (свист), яркие эпитеты (неумолимый, безумный, жестокий,), сравнения (как длинное сверкающее лезвие), метафора (змеящиеся стрелы). Герой  уже не контролирует себя, он, как змея под свист змеелова, прикованным взглядом следил за вором. Он «как ищущая собака». «Острый свист … сверлил и терзал мозг». Автор как бы сгущает время: всего миг, секунда, но все увидел и прочувствовал доктор: тоненькие усики, желтенькие пушинки вызвали в душе воспоминания  « о чем-то далеком от улицы с ее  жестоким свистом и беспощадной травлей». Потому и сделал всего «полшага» навстречу бегущему, причем, «нерешительно, как человек, который еще  сам не знает в точности, как он намеревается поступить». И всего за секунду он на наших глазах превращается в прямую свою противоположность: слегка приподнятые и растопыренные руки растерянного человека  и железная рука, впившаяся в ворот, высокого, сильного, свирепого человека. Это все он, доктор.

   Пойманный и поймавший. И опять автор сгущает время, нет перемещения во внешнем пространстве, но налицо фантастическое допущение: герой «почувствовал ясно и странно, словно оба они, и доктор, и вор, были ему посторонние, и словно оба они были он». Застыло время, застыло движение, доктор как бы со стороны видит эту простую и дикую до ужаса сцену-позу: «человек держал другого человека».

Леонид Андреев мастерски показал, как теснейшим образом переплелись  внешнее  и психологическое пространство. И мы, погружаясь во внутренний мир героя, вместе с ним проходим его нелегкий путь, вехи которого и  «железная рука», и она же «чужая»; и расплывшийся по всему телу мозг; и «всякая частица» тела как глаза и уши… Центральным моментом объединения внутреннего и внешнего пространства является это ясное и странное чувство доктора, позволившее ему видеть себя со стороны, как постороннего, и «словно оба они были он».  Думаешь, вот он главный момент жизни: дан шанс не на словах, а на деле возлюбить ближнего своего,  как себя самого, но…  

   Нет времени осознать, смыслить, принять решение: налетели (опять по воле случая?)¸ закружили, разъединили, затопили, ослепили преследователи.  Эти глаголы движения создают впечатление гибельной воронки – водоворота, какие бывают в реках. Может быть, поэтому налетели «грохочущей волной», двинулись в участок «болтливым потоком»?  Герой же стоит на месте, только оборачивается, да жалеет поочередно то человека, то лампу, то человека, то вещь… А ноги незаметно для него самого довели его до участка…

   Зачем он пришел туда? В замкнутое пространство участка? Вошел одним («поспешно, запинаясь, оправдывался», - «лица обидно улыбались»), вышел,  вернее, выведен,  утешенный благовоспитанным околоточным надзирателем,  другим – «смотрели на него ласково и поощрительно».  Дверь (а это символический знак пространства) уже не вывела его из замкнутого круга – пространства.

   Он пришел на конечный пункт своего пути, он - дома. И без разбитой лампы было достаточно света. Квартира  «выглядывала веселой и приветливой». А света в душе не было. Не потому ли герой то и дело смотрел за полузадернутое окно, где «была тьма,  и шумел начавшийся дождь»? Покоя не было, прежде так любимое жилище тяготило, постоянно думал о том, что произошло: «Так это неприятно», « …мне все этого жалко… ужасно жалко», «…зачем я его схватил?», «Как это нелепо»… Еще нелепее, страшнее эта «игра в глухой телефон» с женой. Сначала он представляет тюрьму, темную, со скверной лампочкой, с клопами, с большим железным замком на двери (не выйдешь!) и человека с пушинками, думающего о человеке, который его схватил. И сам ощущает себя в замкнутом пространстве дома, как за дверью, на которой висит большой железный замок. Он еще пытается вырваться, стараясь «припомнить вора с его особенными глазами, носом и ртом,  и не мог… пытался вообразить тюрьму с ее мраком и грязью и тоже не мог». И дождь за окном уже сквозь толстые стекла шумел «еле слышно». Но все же слышно! Потому, наверное, и появляется это «А все-таки жалко…». «Доктор говорил о человеке, но после слов жены подумал, что говорит о лампе». И они с женой пошли в спальню. Там «покойно»: занавеси на окнах, как и положено,  задернуты, наверное,  полностью. Тепло. Тихо. Темно…  Ночь… Ночь вокруг, ночь в душе. И не осветят ее никакие лампы, даже «министерская».

   Воедино слились в этом рассказе сарказм и крик боли автора, ирония и вопль отчаяния его. Жизнь прожить – не поле перейти, словно бы  говорит этот замечательный писатель нам, читателям,  и жить  надо не по воле случая, а так, чтобы не оказаться потом самому в жизненном тупике - в мире иллюзий, надеясь там найти спасение.