Контрольная работа по рассказу "Изба" Распутина

В 1999 году в январском номере журнала «Наш Современник»
был опубликован один из последних рассказов Валентина Григорьевича
Распутина: «Изба». Этот писатель знаком читателям по таким
произведениям, как «Деньги для Марии» (1967), «Последний срок» (1970),
«Живи и помни» (1974), «Прощание с Матерой» (1976), «Век живи – век люби» (1982), «Пожар» (1985). В.Г. Распутин является одним из известных
представителей такого направления современной литературы, как деревенская  проза, именно на этом поприще он снискал известность и был награжден рядом  государственных наград еще в советские времена. В настоящее время он  продолжает свой литературный труд, занимается проблемами экологии и  положением русской деревни, которой он посвятил почти все свои  произведения.
       Действие в рассказе «Изба» происходит в сибирской деревне, стоящей на реке Ангаре. Главная героиня умерла, и все основные события, происходящие в рассказе, отсылают нас в прошлое. Рассказ строится на описании жизни Агафьи, начиная с послевоенных лет: «Агафья до затопления нагретого людьми ангарского берега жила в деревне Криволуцкой, километрах в трех от этого поселка, поднятого на елань, куда, кроме Криволуцкой, сгрузили еще пять береговых деревушек. Сгрузили и образовали леспромхоз. К тому времени Агафье было уже за пятьдесят",  и заканчивая нашим временем: «Для поселка начались другие времена - лес брать становилось все труднее, везли его издалека, заработки упали». Уже из названия следует, что центральным образом в рассказе является дом Агафьи, а точнее изба, которая в произведениях Распутина является олицетворением русской деревни.
        Проблемы, затрагиваемые в рассказе «Изба», являются логическим
продолжением центральной темы произведений Распутина, а именно темы русской деревни. В «Избе» рассматривается беда, настигшая жителя деревни,
и показано это на примере одного человека – Агафьи. По мнению Распутина, все беды деревенской России начались тогда, когда человек решил, что он не один из многих жителей, населяющих нашу планету, а ее Хозяин. По сути, автор продолжает развитие той темы, которую он поднял в более ранних своих произведениях, например в «Прощании с Матерой» и «Последнем сроке». В «Прощании с Матерой» одна из главных героинь, старуха Дарья прямо говорит об этой нити, на которой завязываются узелки новых поколений и развязываются старые узлы, но нить - одна, порвавшись, она обрекает деревню на разрушение. С некоторой долей уверенности «Избу» можно назвать одним из возможных продолжений «Прощания с Матерой», если представить, что жителей острова переселили не в город, а в другую деревню, потому что многое здесь напоминает это произведение. Прежде всего, это причина переселения людей: возможно, эта та самая ГЭС, из–за которой и затопили Матеру. В рассказе «Изба» повторяется мысль, высказанная еще в «Прощании с Матерой», мысль о том, что городские жители живут для работы, а деревенские работают для
жизни. И это важно для автора, этим он еще раз подчеркивает свое
негативное отношение к жителям городов.
        В статье «Ищите женщину» (1989) Распутин подчеркивает «охранительную сущность женского характера, ее жертвенность». По мысли писателя, одним из важнейших истоков русского национального женского характера является его неразрывная связь с землёй, с почвой народной жизни. Некогда такой женщине болеть, некогда лечиться и горевать – много у нее задач и задумок, да и облик соответствует этой стремительности: «До последних дней ходила быстро, прямя высокую сухую фигуру, с поднятой головой, и никогда не говорила "пойду", только "побегу". Не жаловалась ни на глаза, ни на зубы, перед нею выставляли три мелкие иголки кряду, и она в мгновение нанизывала их на нитку».

В. Распутин сумел выявить и в высшей степени достоверно отобразить в характере русской женщины-крестьянки  - Агафьи - то, что могло показаться привилегией сознания высоко интеллектуальной личности: способность соотнести самые тонкие, глубинные движения своей души с бытием мироздания. Сила и стойкость характера Агафьи  как раз и проистекает из органичной, бесхитростной уверенности, что она нужна жизни, как и она ей: «В глубоком сне лежал поселок, лес по горе чернел остистым и вытертым воротниковым опухом... А над ее, Агафьиной избой висело тонкое, прозрачное зарево из солнечного и лунного света. "Ну и поживу ишо, оброчно и радостно думала Агафья, соглашаясь с чем-то, пахнувшим на нее с такой легкостью, что не осталось и следа. - Ой, да че ж не пожить-то ежели так!.." Она поискала в небе - Стожары стояли еще высоко и ночи впереди было много; знобко зевнула, прикрываясь ладонью, похлопывая ею по рту, и вернулась в каморку, легла. И как в детской колыбели, чего не бывало давным-давно, унесло ее, как на мягких руках укачало - вскочила уже при солнце, непритворно заахала, набрасываясь на себя с попреками, но чувствовала уже, что выспалась не своим изношенным сном, когда вся ночь в заплатах да дырах, а сном свежим, здоровым, и выспалась впрок..»

Но самобытность и мощь характера героини В. Распутина определяются отнюдь не ее, как может показаться, отгороженностью от внешнего мира. Напротив, её человеческий потенциал во многом зависит от её укоренённости в народной жизни: « Да и то сказать - в последний раз приносили урожай эти поля. Каждую выбоинку, каждый бугорок на них Агафья знала лучше, чем родинки и вмятинки на своем теле, - вручную пахала, вручную жала рожь и ячмень и крючила горох, вручную, обдирая и обжигая руки, тянула осот. Нет, родное скудным не бывает. И вот последнее, все последнее, и стыдно смотреть на золотистые переливы ячменя с пузатыми тугими колосьями, точно от него, от хлебного дела убегала деревня, сманенная заработками на лесе». Автор подчеркивает, что она выделяется среди прочих жителей только своим вдовством и одиночеством. Однако она, прежде всего, сумела сохранить в себе те качества, которые были свойственны русским женщинам всегда – умение не уставать, справляться с болью – физической и духовной. «Не раз припомнила Агафья, как говорилось про одиночек: захлебнись ты своим горем. Из глубокой старины пришли они, эти слова, а все никак в прошлое не отойдут. Все к каждой вдовушке подсватываются» - эта обращенность героини к опыту прошлого, к своим предкам свидетельствует о данном ей драгоценном чувстве рода, преемственности поколений. По убеждению В. Распутина, в своем духовном проявлении человек в каждый момент своей жизни связан с движением времени: прошлым, настоящим и будущим. Данная концепция по своему происхождению перекликается с древней формой сознания, общей для всех народов. Но В. Распутин видит в этом тип мировоззрения, олицетворяющий особенности русского характера.

Агафья ответственена перед памятью об ушедших предках и думами о будущих поколениях. Поколения предков для него не исчезали бесследно, но, переходя в иное бытие, существовали одновременно. Носитель такого сознания мысленно держал ответ за каждый свой поступок перед предками и потомками. И пусть Агафьина «…дочь, названная Ольгой, девочка затаенная, самостоятельная, красивая, в пятнадцать лет сразу после войны она уехала в город в няньки, в семнадцать устроилась на конфетную фабрику, перешла квартировать в общежитие и попала под безжалостные жернова городской перемолки. Сладкая ее жизнь возле конфет, которой так завидовали криволуцкие девчонки, скоро стала горькой: прижила без замужества девчонку, закружилась в бешеном вихре, пока не сошла красота, и спилась...», вывод все равно делает Распутин в духе осмысления связи поколений: «…еще одно доказательство того, что у одного стебля корни дважды не отрастают».

Это фундаментальное свойство народного характера – родовая память -  определено глубинными особенностями психологии, специфическим восприятием времени, обусловленными как архаичным мифологическим мышлением, так и христианской религиозной системой. В художественном мире В. Распутина лично чувствуемая героиней преемственность родовой цепи, идущая от предков и передаваемая потомкам – основа гармоничного народного мироощущения, но вместе с тем – и морально-психологическая подоплека, определяющая жизненные устои характера человека.

Героиня В. Распутина не испытывает желания и потребности освободиться от моральных норм, нравственных принципов народного мира, ведь она – его часть, «капля нации». В таком отношении многих героинь В. Распутина к своей судьбе некоторые критики готовы были увидеть проявления личностной пассивности и фатализма. Между тем, в действительности здесь тонко подмечена В. Распутиным черта психологии русского человека: какая-то безудержность в осуществлении дела, которым он увлечен. Жизненная активность, деятельное начало – черты человеческого характера, в высшей степени свойственные Агафье. Вот как описывает ее деятельность автор: «И принялась Агафья ворочать бревнышки в одиночку. Попробовала ничего: тянем-потянем - вытянем. Она была уже не та, что воротилась из больницы: не дрожали мелконькой нутряной дрожью от натуги руки, пугающая эта дрожь не перебрасывалась на лицо, набралась терпения поясница. Эх, на десять бы лет пораньше, она бы эту избеночку в леготочку скатала, они, бревешки-то, высохшие в стенах лет за пятьдесят от солнца и русской печины, не упрямые. Но не упрямые для матерого мужика, а для бабы? "Какая я баба? одергивала она себя. - Одна затея бабья".

Если вспомнить сложившиеся в нашей литературе стереотипы, нельзя будет не отметить новаторский взгляд В. Распутина на характер русского человека. Стало привычным изображать нравственно богатую личность нашего соотечественника в состоянии деловой заторможенности и даже некоего равнодушия к действию, поступку. В героине В. Распутина акцентировано иное: «Всегда торопясь, везде поспевая, научилась быстро ходить, прибежкой. Говорила с хрипотцой - не вылечила вовремя простуду и голос заскрипел; что потом только ни делала, какие отвары ни пила, чтоб вернуть ему гладкость - ничего не помогло. Рано она плюнула на женщину в себе, рано сошли с нее чувственные томления, не любила слушать бабьи разговоры об изменах, раз и навсегда высушила слезы и не умела утешать, на чужие слезы только вздыхала с плохо скрытой укоризной. Умела она справлять любую мужскую работу - и сети вязала, и морды для заездков плела, беря в Ангаре рыбу круглый год, и пахала, и ставила в сенокосы зароды, и стайку могла для коровы срубить. Только что не охотилась, к охоте, даже самой мелкой, ее душа не лежала. Но ружье, оставшееся от отца, в доме было. Невесть с каких времен держался в Криволуцкой обычай устраивать на Ангаре гонки: на шитиках от Нижнего острова заталкивались наперегонки на шестах против течения три версты до Верхнего острова и дважды Агафья приходила первой. А ведь это не Волга, это Ангара: вода шла с гудом, взбивая нутряную волну, течение само себя перегоняло. На такой воде всех мужиков обойти... если бы еще 250 лет простояла Криволуцкая, она бы это не забыла».

Что же получается? Неужели Агафья действительно – «одна затея бабья»? Нет, это не так. Она настоящая женщина, просто к русским женщинам плотно пристало обозначение – страдалица. Агафья ведь страдает, сама того не ощущая: «От боли и работы Агафья рано потускнела и состарилась, похоронила вскоре друг за другом отца с матерью, одного брата убила война, второй уехал вслед за женой на Украину, сестра тоже вышла замуж за дальнего мужика и уехала - к сорока годам осталась Агафья в родительском доме одинешенька».

Изба… А что еще остается в жизни женщины – если не семья, дети, любовь – как не дом? Избу героиня видит во сне: «приснился Агафье сон, поразивший ее на всю оставшуюся жизнь: будто хоронят ее в ее же избе, которую стоймя тянут к кладбищу на тракторных санях и мужики роют под избу огромную ямину, ругаясь от затянувшейся работы, гора белой глины завалила все соседние могилы и с шуршанием; что-то выговаривающим, на что-то жалующимся, обваливается обратно. Наконец избу на тросах устанавливают в яму. Агафья все видит, во всем участвует, только не может вмешиваться, как и положено покойнице, в происходящее. Избу устанавливают, и тогда выясняется, что земли выбрано мало, что крыша от конька до половины ската будет торчать. Мужики в голос принимаются уверять, что это и хорошо, что будет торчать, что это выйдет памятником ее жизни, и Агафья будто соглашается с ними: труба и должна находиться под небом, по ней потянет дым. Там тоже согреться захочется», к ней обращены все ее помыслы: «Но уже поверила она, что будет зимовать в своей избе. Упаси Бог вслух сказать об этом, она боялась даже ближние планы городить, все убывающее беспрестанно пространство до белых мух окидывая торопливо и суеверно - не сбилось бы что-нибудь в его ходе, не скомкалось бы...». Агафья не думает, что лишится здоровья, надрываясь на строительстве избы: «Она перестала чувствовать свое тело, оно затвердело в грубое и комковатое орудие для работы; нельзя было поверить, что еще полтора-два месяца назад она лечила это тело от какой-то надсады. Кроме своей избы, она больше ничего не видела».

У критика Александра Агеева в статье «Распутин новый и старый» читаем: «Рассказ “Изба” — совсем другое дело. Все это у Распутина уже было — героическая баба, в одиночку способная поставить избу, драма затопленных Ангарой деревень, разоряющий природу леспромхоз, своеобразный “гуманизм” навыворот, вообще свойственный “деревенщикам” — когда в избе они видят больше души, чем в человеке, который ее ставит, героически надрываясь. Новое здесь — и то весьма сомнительно новое, — что хозяйка как бы живет в своей избе и после смерти: “Если же кто из приходящих заглядывал в избу, то замечал, что изба прибрана, догляд за ней есть”. Концовка афористическая и — увы — банально-патетическая: “И в остатках этой жизни, в конечном ее убожестве явственно дремлют и, кажется, отзовутся, если окликнуть, такое упорство, такая выносливость, встроенные здесь изначально, что нет им никакой меры”.

Прочитавши такое — много уже раз читанное и у Распутина, и у других “деревенщиков”, — хочется вздохнуть тяжко и занудливым голосом спросить: “Чтобы что?” Упорство, выносливость, терпение — ведь это только средства, а описана в рассказе безлюбая, механическая, тупая, несчастная жизнь. Ведь не изба же эта — ее сокровенный смысл?»

Думается, многим Агафья представится «героической бабой». Вот только негативный смысл, вкладываемый в эту оценку Агеевым, неверен.

В «Житие одной бабы» Николая Семеновича Лескова читаем: «Рада была Настя, что домой вернулась; надоело ей это гостеванье и  пьянство.

К работе мужичьей она была привычна, потому что у нас мелкие панки в рабочую пору всех на поле выгоняли, даже ни одной души в доме  не  останется.  Настя умела и жать, и гресть за косой, и снопы вязать, и лошадью править, и пеньку мять, прясть, ткать, холсты белить; словом, всю крестьянскую работу знала, и еще как ловко ее справляла, и избы курной она не боялася. Даже изба ей  была милее, чем бесприютная прихожая в господской мазанке; а безобразие, пьянство да песни пьяные страсть как ее смущали. Она  очень  любила,  коли  кто  поет песню из сердца, и сама певала песни, чуткие, больные да ноющие».

У Распутина находим следующее: «Ну как тут было на вечерках не подать начин песни, как было не подхватить ее, печальную и сладкую для сердца, и не растаять в ней до восторженного полуобморока, не губами, не горлом выводя слова, да и не выводя их вовсе ничем, а вызваниваясь, вытапливаясь ими от чувственной переполненности. Ничто тогда, ни приемник, ни телевизор, этого чувства не перебивало, не убивало родную песню чужеголосьем, не издевалось над душой, и души, сходясь, начинали спевку раньше голосов. Считается, что душа наша, издерганная, надорванная бесконечными несчастьями и неурядицами, израненная и кровоточащая, любит и в песне тешится надрывом. Плохо мы слушаем свою душу, ее лад печален оттого лишь, что нет ничего целебнее печали, нет ничего слаще ее и сильнее, она вместе с терпением вскормила в нас необыкновенную выносливость. Да и печаль-то какая! неохватно-спокойная, проникновенная, нежная».

Фольклор всегда играл в жизни русского народа огромную роль. В поле, в избе, идя по воду женщины пели песни – и всегда грустные, редко задорные. Печаль – и надрыв – вот две характеристики, издавна подходящие как к русским женщинам, так и к их песням.

Чаще всего среди своих литературных учителей сам В. Г. Распутин называл Ф. М. Достоевского, которого современный прозаик ставил выше общего ряда великих имён русской классической литературы. Анализ показывает, что мировоззренческие позиции Ф. М. Достоевского и В. Г. Распутина относительно взгляда на русский женский национальный характер имеют множество точек соприкосновения. И это – противоположная мнению критика Агеева позиция.

 Главное, что сближает классика 19 века и современного писателя, это стремление видеть в русском женщине, в первую очередь, его лучшие свойства и деяния. Ибо в основании всех суждений прозаиков о русском национальном женском характере - любовь к русскому народу. В «Дневнике писателя» Ф. М. Достоевский призывал судить русский народ «не по тем мерзостям, которые он так часто делает, а по тем великим святым вещам, по которым он в самой мерзости своей постоянно воздыхает». В последние десятилетия 20 века русский писатель В. Г. Распутин не разочаровывается в человеке, а с верой в русский народ констатирует: «Несмотря на все тяжелые строки и слова я верю в будущность русской нации. Нас надо довести до крайности, и мы тогда начинаем сопротивляться, действовать». В этих рассуждениях подчеркивается способность русского человека на поступок во имя высшей идеи. Эта мысль перекликается с указанием Ф. М. Достоевского на склонность русского человека «во всем до крайности доходить». Классик 19 века эту крайность считает даже психологической потребностью: «Эта потребность хватить через край, потребность в замирающем ощущении, дойдя до пропасти, свеситься в неё наполовину, заглянуть в самую бездну, и – в частных случаях, но весьма нередких, броситься в неё как ошалелому вниз». Доведенная до крайности переездом, Агафья мобилизует все свои душевные и физические силы на вполне, кажется, материальный акт – постройку избы. И это – не «безлюбая, механическая, тупая, несчастная жизнь», просто изба действительно – «ее сокровенный смысл». Агафья сопротивляется – но не установленному порядку. Она не бунтарка в общепринятом смысле слова, она – сильная русская женщина, решившая, во что бы то ни стало, отстоять частицу своей жизни, отстоять то, что ей дорого. Агафья не вкладывает материальный смысл в постройку избы – это некое духовное действие, своеобразное переживание. Восхищаться только физической силой этой женщины – недальновидно, впоследствии такие мысли реализуются в негативно окрашенную оценку – «героическая баба».

В Агафье нет издавна воспеваемой женственности, «рано она плюнула на женщину в себе» - но не стала бесчувственной. Она сопереживает Савелию – просто не умеет это выразить. Кроме того, в ней есть качество, являющееся основанием сильного характера – и мужского, и женского – она олицетворяет одухотворенность. Одухотворенность идеей, чувством, мыслью – подобная черта определяет цельность и выносливость натуры.

Можно сказать, что голос автора в рассказе «Изба» включает в себя

голоса персонажей – Агафьи, Савелия - и голос народа, обладающего особым правом на истину.

Таким образом, очевидно, что в своём содержании концепция русского женского национального характера в творчестве В. Г. Распутина глубоко традиционна, она вбирает в себя основные черты художественных концепций личности человека, которые стали итогом совокупных исканий русской литературы 19-20 веков, трансформируя их в соответствии с установками творческой индивидуальности писателя.

Список литературы:

1. Колобаева Л.А. Распутин-рассказчик // Русская словесность. 2002.№2.
2. Текст рассказа В.Распутина приведен по изд.: Распутин В.Г. Изба // Наш современник. 1999.№1.С.3-20.
3. Валентин Распутин. Новая профессия: Рассказ; Изба: Рассказ. — Роман-газета XXI век, 1999, № 1.
4. Агеев А. Распутин новый и старый // Знамя. 1999.№6.
5. Сергей Чупринин. Русская литература сегодня. Новый путеводитель. М., 2009
6. Солженицын А. Слово при вручении премии Солженицына Валентину Распутину 4 мая 2000 // Новый мир. 2000. №5.
7. http://www.pravpiter.ru/pspb/n152/ta018.htm
8. http://boris-mojaev.narod.ru/index.files/raspytin.htm
9. http://www.bibliotekar.ru/proroki/8-3.htm
10. Панкеев И.А. Валентин Распутин (По страницам произведений).

Москва, "Просвещение", 1990