Рассказ "Сопротивление"

Сопротивление

     В тот темный, пасмурный день с раннего утра улицы города, где жила Авдотья, словно накрыла пелена беспросветно густого тумана, опутала особняки, доходные дома и гостиницы, здание театра, университет, магазины, лавки и лавочки и даже самый последний трактир, что уже почти в глуши, на окраине. Не хотелось просыпаться. Женщина во сне сопротивлялась невидимым путам: душа точно окаменела и, тяжелая, непробудная, мешала подняться телу. Вдруг почудилось, что в окна вместе с туманом проник и запах гари. Откуда? Первое, о чем она подумала: «Надо встать… и бежать!»

     Босая, бросилась она к окну, чуть не упала, зацепившись подолом,  на бегу надевая юбку, за старое, чужое, кресло своей съемной квартиры и распахнула ставни. Светлее не стало. И, не разглядев за окном ни улицы, ни домов, ни людей, ни даже собственных рук, которые высунула наружу, так, будто молила о помощи, она нутром почуяла неладное.

     - Мало ли что случится, мало ли… - запричитала она почти неслышно, крестясь, втягивала щеки и покачивала головой, что-то про себя соображая.

     - Замолчи-и-и… замолчи-и-и… неугомонная баба! Знай свое… подава-а-й… - день начинался, как всегда, незатейливым приветствием полусонного главы семейства, «любезного и сердечного друга» Василия Тихоновича, ее «Васечки». -  Сегодня их высокоблагородие приезжают… С иноземными чинами теперь долго толковать не станут: свои советчики не хуже разведчиков!  Однако боюсь, поручений станет больше… домой не отпустят... Поруче-е-е-ния, поруче-е-е-ния… а в трактире та еще снедь подается - водка паленая да колбаса соленая… - муж Авдотьи попытался встать да свалился на пол. И выругался.

     «Плохая примета!» - сразу сформулировала в уме Авдотья и тут же подхватила и усадила на кровать своего прощелыгу-мужа, дослужившегося-таки до «одного важного секретного департамента», и поведала ему об ужасных предзнаменованиях, какие ей быстро припомнились, и потом, наскоро надев шерстяной платок, в беспокойстве понеслась в церковь - молиться.

   «Каша с маслом, хлеб с молоком – все, что надо, на столе. Сынок подрастает. Муж не пьет, не бьет, только грозится. Служит исправно – начальство его хвалит. Почти уж прижились на новом-то месте. Правда, гнезда своего не свили еще, но жильем каким-никаким обзавелись – жить можно. Жить бы теперь только  да радоваться…»  С этими мыслями она почти без страха вышла на улицу и, словно стряхнув с плеч неуверенность, решительно шагнула навстречу мгле. А утренние заботы - еще не проснувшийся ребенок, еще не собранный на службу муж, еще не поданный завтрак… и еще, еще… - остались, на время, за спиной. Теперь она торопилась в церковь, единственное место, где могла успокоить сердце, встревоженное предчувствием беды.

   Такой уж это человек - Воронова Евдокия Петровна, или, по-простому, Авдотья: «Где туча, там и плохая примета, а значит, непременно жди беды». Завистливые соседки и сослуживцы Василия Тихоновича частенько посмеивались над ее предусмотрительностью да «вечными запасами» из десятка-другого хлебных сухарей и мешка овсяной крупы, по россказням мужа, о расположении которых знала только она сама. Над добродушной болтливостью, иногда вдруг сменявшейся безумной скрытностью и важностью, с которыми она совалась к  начальникам мужа, «улаживая его дела».

     - Баба-регистраторша с корзиной! Чернавка в новой юбке!  – издевательски стрекотали наперебой,  добела напудренные, во всех отношениях городские, дамочки, едва завидев Авдотью в лавке или на базаре со множеством покупок по хозяйству, да все впрок,  неизменно одетую «в цветочек». Летом - в сарафане, зимой - в валенках. А та не обижалась, может, потому что французского не знала, да и читала кое-как. Не до романов ей было. Простодушная до глубины души.

    Почти успокоенная в молитвах, Авдотья снова оказалась на улице, которая удивила ее невероятным оживлением, хотя туман еще не рассеялся. А запах гари усилился!.. Людей, попадавшихся ей навстречу, будто гнал кто-то невидимый. Все они бежали куда-то… Вот послышались крики… и плач… А она торопилась домой -  к мужу и сыну. К делам домашним, которым не было конца. Это была ее жизнь, и другой она не желала… По пути отмахнулась от странного, как ей показалось, предложения  хозяина «Сладкой лавки» купить целый мешок чернослива, кураги и халвы… задаром. Сумасшедший! Все вокруг сейчас виделось ей как-то иначе, как будто даже безоблачно, несмотря на туман, вот только сердце так и рвалось наружу, словно требовало остановиться, оглянуться, прислушаться…

     Остановилась. Дух перевести. Навстречу молоденький военный – мундирчик-то еще совсем новенький - лет двадцати, высокий и стройный, с беленькими ручками и детским личиком, бледным, как у фарфоровой куклы.

     - Ты куда это, Мишенька? Упадешь, убьешься, запачкаешься... – Авдотья вмиг узнала «племянника лучшего друга» - так он ей был однажды представлен мужем - остановила его, ухватив за локоть.

     - Не теперь, тетушка! Простите, Евдокия Петровна! – было ясно, что Михаил нервничал и очень торопился, но, неожиданно для нее назвал ее «Евдокией Петровной» и почти по-родственному «тетей», хотя они и виделись прежде всего два-три раза. - Срочный сбор в военном штабе - приказано явиться незамедлительно...

     - Батюшки мои, что же это делается-то? Сынок, погоди, вразуми…- она схватилась за голову и застонала от боли в висках. - Воистину недобрая примета… Как чуяло мое сердце!

     - Наполео-о-о…о-он! – раздалось откуда-то из дымной темноты.

***

     Французы вошли в полуопустевший город, все равно внезапно и страшно, как болезнь, хотя все уже были готовы к приходу незваных гостей. Город словно онемел. Все, кто как сумел и успел, уехали или попрятались. А двери домов оставили без замков, закрывали только продуктовые лавчонки, да и то больше по привычке, чем из опасения: взять там уже было нечего. Опасность была в другом: всюду раздавалась речь ненавистного француза, насмешливо-язвительного, бесцеремонного, жадного до всего русского. Но Великий пожар не оставил ему выбора! И вино лилось рекой… И без того пьяные, от одной мысли, что они находятся в Москве, «гости» пили больше водку – за здоровье «русского дедушки», почему-то радостно кричали по-русски «ура» и подбрасывали свои парики-чепчики, а потом, надрываясь, пели какие-то странные, нерусские песни…

     Вот уж и  декабрь. Холодный. Русский. В предрассветный час, в темноте, Авдотья быстро шагала по безлюдным закоулкам заброшенных улиц, через задние дворы, укутавшись в шинель, что осталась от мужа. В ней теплее. Она проходила мимо пустых домов, пустых окон и пустых парадных. Фонари никто не зажигал. Но на душе было светло: она шла к людям, которые ждали ее. Их  породнила общая беда. И она любила их:  они стали ее семьей. А вот и поворот, а дальше – через аллейку по узенькой дорожке к пруду, сейчас больше походившему на большую занесенную снегом помойку, -  к «заветной обители», невысокому и очень красивому особняку, чудом уцелевшему. Из окон его, из-под толстых ледяных узоров, непокорно пробивается свет.  «А ведь, говорят, всего несколько месяцев тому назад этот дом освещало счастье молодой четы, сразу после свадьбы поселившейся здесь… Где они теперь?» - Авдотья  вдруг вспомнила и свой переезд в столицу, который сулил им с мужем надежду на лучшее.

     Едва она приблизилась к парадному крыльцу, как услышала будто плачущий скрип отворяющихся дверей, как и все прочее в доме, истосковавшихся по заботливым рукам настоящих хозяина и хозяйки. Потом – женский голос, слабый и хриплый, прорезавшийся наружу.

     - Кто вы?.. – спросили ее почему-то по-французски.

     - Свои, свои, милая! Что за церемонии в такую-то пору? – входя в дом, удивилась Авдотья.

     - Это вы, голубушка наша, Евдокия Петровна! Как же я вас ждала! Прошу прощенья, но свечей совсем не осталось, эта -  последняя. Они забрали все, что  смогли увезти, даже… - молодая женщина не сдержалась – и раздались рыдания.

   - Ну что вы, успокойтесь, Анастасия  Дмитриевна…Настенька…Можно я вас буду так называть, по-простому… по-матерински… что ли?

    Так начинался новый день. И это утро, медленно выплывавшее из ночного мрака, было так похоже на другие, с тех пор как она, Воронова Евдокия Петровна, пришла к тем, кто позвал ее, нуждаясь в ее помощи. Она, как и многие другие знакомые и незнакомые ей женщины, разных фамилий и сословий, начала работать в женском благотворительном Обществе. Забыв о себе, днем и ночью заботилась она о ближних, пострадавших от войны: разносила денежные пособия «на первые необходимые потребности», размещала бедных, слабых и увечных в казенные и частные больницы, беспокоилась о сиротах, оставшихся после убитых, раненых и разоренных родителей, ходатайствовала о помещении детей бедных родителей на казенное содержание.

     - Вот вам  корзиночка, от меня и от Общества: каша с маслом, хлеб с молоком – все, что надо… Сынок ваш скоро подрастает…А муж… служит исправно, начальство его хвалит? Ничего… приживетесь и на новом месте. Правда, гнезда своего не свили еще здесь, но жильем-то каким-никаким обзавелись – жить можно. Жить бы теперь только  да радоваться… Не убивайтесь, будьте сильной… Не даст нас Матерь Божья в обиду, ей-богу, не даст! Молитесь!

     Настенька еще всхлипывала, но уже тише, прислушиваясь к словам Евдокии Петровны. С нею рядом и в самом деле было не страшно.

   - Коленьке-то, мужу моему, тоже не сладко… - наконец выдохнула она. -Говорят, большие потери… тяжелая доля… А я здесь … А самой-то в пору хоть на коня – и к любимому!

   - Не праведные ваши слова, Настенька. Мужья-то наши призваны кровь проливать, как и много лет назад проливали деды и прадеды - за родную землю. У воина, известно, свое оружие против врага, свое сопротивление: стреляй метко, убивай француза, рази его в самое сердце! А наша, женская, доля потяжелее будет, потому как ответственнее: сберечь друг друга…  да  немощного здесь, дома, чтобы было кому встречать наших героев! Так мы и будем вместе с мужьями нашими заодно. Только они с оружием на врага пошли, а мы их, любимых наших, женской, материнской печалью своею их у смерти отстоим, отмолим, а значит, мы тоже сопротивляемся, не согласные мы уступать свое, родное, кровное…

     Тишина. Она всегда является как прозрение. Ни скрип рассохшихся  половиц, ни едва уловимое потрескивание свечи, ни протяжный кашель Настеньки – ничто не помешает погрузиться хотя бы на миг в эту многозначительную тишину. Она - в самом сердце. Дом наполнился теплом и светом.

      Через минуту-другую, словно очнувшись, Евдокия Петровна посмотрела в окно:

     - Вот уж и совсем рассвело, моя милая… пора мне. К другим пойду. А вечером принесу вам шерстяные одеяла. И деньги. На сопротивление… болезни, - улыбнулась наконец Евдокия Петровна. - Без докторов не поправитесь.

     Она вышла на улицу. «Небо красно. К холодам. Вот оно вам – наше русское сопротивление сопротивление! –  она оглянулась, помахала рукой Настеньке. -  Надо бежать!»

     Где-то ее уже ждали другие.

(См. Приложение. Русские женщины 19 века. Портреты)

Портрет Л.Т.Маториной                                                        Портрет молодой русской женщины

           В.Суриков               К.Маковский