75-летию снятия Блокады Ленинграда

Преступление.

Это была поздняя осень. Второй год войны. Я устало брел по улице и скоро вышел к городской площади, через которую лежал мой путь домой. Вот уже четыре месяца подряд я работал в две смены на заводе, и каждый день приносил по небольшому куску хлеба, горстке соли и вздувшейся банке сгущенки. Моя жена болела туберкулезом, а дети уже с трудом ходили: они похожи были на два сухоньких, но еще живых скелета, глаза их, некогда живые и чистые, впали и помутнели, превратились в две темные ямочки на лице, а животы вздулись от голода. Я очень спешил домой, но идти быстро никак не получалось - ноги подкашивались от голода и усталости. С неба сыпал мелкий колючий снег, и ветер то и дело гонял его по площади.

Вдруг я почувствовал, что меня кто-то держит. Я понял это так же ясно, если бы осязал это материально, как если бы кто-нибудь положил руку мне на плечо или дернул за рукав, как это часто делали городские дети, которые с надеждой заглядывали в глаза, словно спрашивая: "дядя, а не будет ли у вас немножко жизни для нас?"

Я обернулся. Взгляд зацепился за что-то светлое, непривычно крупное, стоящее около фонтана, что удерживало меня.

Ходили по площади люди. Ходили они медленно, осторожно, плыли, покачиваясь, будто призраки, закутанные в пальто, шали, платки, тряпье... А возле фонтана, одиноко, хрупко стояла серая лошадь. Она тихонько покачивалась, не то от ветра, не то от холодной, темной дремы, которая залепила ей глаза снежным порохом. Она чуть приставила заднюю ногу, так что отросшее копыто остро, но ненадежно стояло на присыпанной снегом площади. Шея была худая, всклокоченная грива неровно лежала на ней, едва задеваемая бураном, словно ветер боялся уронить и без того с трудом держащуюся в теле большую, звериную душу. Непропорционально крупная относительно тела костистая голова была низко опущена собственной тяжестью.

Я стоял посреди площади в двадцати шагах от этого непривычного мне явления и смотрел. Я редко прежде видел в городе лошадей, хотя в последнее время часто говорят, что на конных повозках развозят умерших от болезней, холода или голода. Я подошел немножко ближе. Лошадь не шелохнулась. Теперь мне удалось рассмотреть на грязной, некогда белой шкуре черные мозоли от ремней и лямок. Очевидно, лошадь была очень старая и недавно вышла на пенсию. Хотя какая, казалось бы, пенсия на войне... Ведь работали все. Работали, чтобы протянуть хоть еще чуть-чуть... А тем более лошади. Ведь если лошадь не сможет работать, обеспечивая своим трудом себя и своих хозяев, ее отведут к окраине города, где стояло глухое кирпичное здание без окон, и уже оттуда до носов бродячих собак будет долго доносится запах сухих, горячих маклок...

Я вздрогнул от этой мысли и осторожно присмотрелся к лошадиной морде. Она даже ухом не поводила от окружающей ее человеческой суеты. А какое лошади дело до людских проблем? В меру сил она всю жизнь работала на человека, чтобы потом он вот так безбожно оставил ее на улице, и чтобы ее забрал кто-то особенно голодный...

Лошадь повернула голову. Она печально, но безразлично глядела на меня тяжелыми, черными глазами. Я подошел к ней вплотную и сел перед ней на бортик фонтана. Лошадь опустила голову на дрожащей от старческой немощи шее и сунула бархатный нос мне в ладони. Она разочарованно вздохнула, ощутив лишь запах железа и черствого хлеба в моих руках. Я по деревенской привычке посмотрел ее зубы. Очень старая. Лошади, наверное, столько просто не живут. Передние зубы крошились и были покрыты крошечными, но уверенными трещинками. "Боже мой, что же я делаю? Ведь дома меня уже заждалась больная жена и голодные дети, а я тут, с лошадью..." - подумал я и даже рассердился и в сердцах хотел было шлепнуть лошадь по морде, и даже занес было руку... Но остановился.

Она стояла молча и глядела на меня. Не дрогнул ни глаз, ни ухо, ни один нерв в ее изнеможенном лошадином теле. "Что, мол, ты остановился?" - словно говорила она своим укоризненным взглядом, "бей, чего же ты ждешь?"

И я не смог. Уже когда я собрался уходить домой, я увидел гниющие запястья со шрамами от пут и худой, костлявый, обтянутый сухой, линяющей шерстью круп.

Я пересек площадь и обернулся в последний раз. Лошадь стояла на месте и задумчиво глядела мне в след.

Когда я шел той же дорогой на следующий день, лошадь уже лежала, припорошенная снегом. А потом ее увезли, кому-то особенно голодному.

Я очень долго вспоминал о том случае и терзал себя мыслями о ее кончине, и много думал о том, что было бы для нее смертью более правильной - уйти из города в лес, пасть на болотах на развозе боеприпасов для военных укреплений, или же гибелью своей накормить своих хозяев и тем самым оказать им свою последнюю услугу?