Пионер авиации С.И. Уточкин

Введение.

Моя работа посвящена Сергею Исаевичу Уточкину – пионеру авиации, спортсмену-новатору, человеку, который всегда двигался вперёд. Интерес к этому человеку не случаен. Он был не только одним из первых российских летчиков, но и одним из первых пытался построить первый отечественный аэроплан, а поскольку авиация является моим давним увлечением, мне стало интересно узнать об этом человеке, как можно больше.

 При выполнении этой работы я поставил перед собой следующую цель - создать по возможности наиболее полный очерк жизни и деятельности Сергея Исаевича Уточкина.

При поиске информации основными задачами было:

• Проследить формирование личности С. И. Уточкина;
• Исследовать его биографию и профессиональную деятельность;
• Выявить петербургские адреса авиатора;
• Проанализировать литературное наследие Уточкина, и литературные произведения, посвященные ему.

Поиск данных начался с изучения информации в интернете. Сведений было очень мало, а некоторые статьи по содержащемуся в них негативе заставляли задуматься о том, достойно ли красоваться имя этого человека на одной из улиц нашего города, и не стоит ли вообще забыть о посредственном человеке, прожившим жизнь на потеху толпы. Вот фрагмент одной из таких статей: «Сергей Исаевич еще не догадывался, что авиация не терпит рекламной суеты. Превращая свои полеты в шоу, Уточкин спохватится, что аэропланы созданы не для этого. На одном из полетов на него с горечью будет смотреть молодой артиллерийский поручик Петр Нестеров. Сам, мечтая о полетах, он даже не подойдет к летчику познакомиться. Человек, казалось бы, далекий от авиации, понимал, что Уточкин... не владеет самолетом. Он делает лишь то, чему его научили» (72). Так фактически голословно сказано на одном из сайтов в статье «Репортаж из прошлого» Вячеславом Федоровым.

Затем я обратился к справочной литературе и к фондам Российской Национальной Библиотеки. Уточкину повезло намного больше, чем остальным спортсменам-первопроходцам конца 19 - начала 20 века. При упоминании его фамилии в библиотеке, при просмотре популярных авиационных энциклопедий, напрягаясь, но кто-нибудь из библиографов, в конце концов, вспоминает, что был такой лётчик, при этом, не зная совсем ничего о нём.

Мои изыскания все же увенчались успехом. В 1911 году Леонидом Алейниковым сыном крестной Сергея Исаевича, Параски Азафьевны Алейниковой была опубликована биография Уточкина (3). Книга, написанная как художественное произведение, дала автору возможность на правах очевидца донести до нас такие факты из жизни авиатора и спортсмена, которые мы не могли бы узнать из других источников. Автор второй из найденных книг, изданной в 1985году Юлия Михайловна Кириллова (18). Она также изложила историю Уточкина в беллетристическом жанре, но, на мой взгляд, задала больше вопросов, чем дала ответов. Книга, основанная на архивных данных, в силу своей художественности не имеет ссылок на использованные источники, в связи, с чем данную информацию приходится проверять. Благодаря «Всемирному клубу одесситов», удалось заполучить еще одну книгу об Уточкине - «Сергей Уточкин. Изгой и баловень судьбы» (61), содержащую подборку статей начала 20 века, а также авторские тексты авиатора.

Основная информация, собранная мною, почерпнута из газет и журналов начала 20 века, которые в своих хрониках наперебой рассказывали о достижениях Уточкина и о том, что с ним связано. Кроме того, на сегодняшний мне удалось собрать наиболее полную коллекцию авторских текстов Сергея Исаевича (3) (61) (66) (67) (68) (69), опубликованных в газетах и журналах Санкт-Петербурга и Одессы, и которые раскрывают его как незаурядного литератора.

Изучая собранный материал, я нередко сталкивался с противоречиями: кто же он, Сергей Исаевич Уточкин, – бесстрашный герой-спортсмен или паяц, живущий ради внимания толпы, бесстрашный испытатель пределов человеческих возможностей или самонадеянный гордец, возомнивший себя всесильным, всемогущим сверхчеловеком.

Поэтому первоочередная задача моей работы, как можно более полно рассказать о жизни Уточкина, его взлетах и падениях, его жизненной философии, и той энергии, которой обладал, этот незаурядный человек. Он заслужил, чтобы люди помнили о нем, как о человеке смелом, несгибаемом, мужественном, как о человеке «…с сердцем ребенка, с умом философа, с душою нежной как у женщины, и с волею и мускулами великого охотника» (26).

Актуальность исследования и в том, что петербургский период С. И. Уточкина практически не изучен, хотя он покоится в нашем городе, а одна из улиц в районе бывшего Комендантского аэродрома названа именем авиатора, и в том, что до сих пор никто не обращался к литературному наследию С. И. Уточкина и художественным произведениям, посвященным ему.

I глава. Начало жизненного пути.

К сожалению, подробно о детстве и юности Уточкина мы можем узнать, лишь из статьи «Моя исповедь» в «Синем журнале» (68), автором которой является сам Уточкин, книг Леонида Алейникова и Юлии Кирилловой (3) (18).

Вот как сам Леонид Алейников говорит о своей книге: «…красной нитью проходит через нее мысль, что цели достигает тот кто – умеет желать» (3). Серёжа Уточкин родился 30 июня 1876 года в Одессе в Успенском переулке, дом №23. Отец его – Исаий  Кузьмич Уточкин принадлежал ко 2-ой купеческой гильдии и был удачливым строительным подрядчиком, мать звали Лустиньей Стефановной. Крёстными Серёжи в Успенской церкви были купец 2-ой гильдии Дмитрий Федорович Алексеев и домовладелица Параска Азафьевна Алейникова. После её смерти Исаий Уточкин приобрёл дом и оставил его в наследство сыновьям: Николаю, Леониду и Сергею Уточкиным.

Корни Уточкина изначально были в Москве и только в 1812 году они осели на юге России. Отец и мать нашего героя состояли в дальнем родстве. Примерно в пять лет Уточкин испытывает первую потерю - при родах второго брата умирает его мать. Воспитанием троих сыновей по мере сил и возможностей занимался сам отец. «Тогда не знали ёщё слова тренировка, но отец, ссаживая детей на мостовую и уезжая от них, заставлял их бежать за собой - он старался укрепить здоровье детей» (3).

 Исаий Кузьмич дал мальчику достаточно свободное, но в тоже время по-мужски жесткое воспитание, развивая тело и дух ребёнка. Сережа рос непоседливым и неугомонным ребенком, его игры и увлечения уже с ранних лет становились причиной травм, а порой чуть не стоили ему жизни. Однажды Сережа пытался достать мяч из водосточной трубы и чуть не погиб, упав в огромную бочку с водой, поставленную под водостоком. Его, почти утонувшего, случайно заметил и вытащил трактирный слуга, проходивший в этот момент мимо. Отец не раз пытался направить бившую ключом энергию в мирное русло, но все попытки были тщетны. Спортивные снаряды, приспособления устанавливаемые отцом быстро надоедали Сереже, и он возвращался к своим выдумкам и проказам.

Тем не менее, надо отдать должное маленькому Сереже с малых лет проявлялся не только его неугомонный характер, но и тяга к технике. «С механикой Серёжа знакомится в этом же возрасте. Отец подарил ему большой музыкальный ящик и Серёжа не успокоился до тех пор, пока не разломал его и не убедился, что ящик совсем не интересен; он очень надеялся, что механизм бесконечно сложен, и отвернулся от своего музыкального чуда, когда кроме вала и гребня ничего интересного не нашёл» (3).

Все в те же пять – шесть лет начал закаляться и характер будущего авиатора: «Он тогда уже твёрдо знал, что каждый обязан делать своё, и за всё своё отвечать» (3).

Время шло, наступила пора идти в школу, и как ни странно Сережа с жадностью увлекся учением, а чуть позже, когда первые азы были крепко усвоены, у будущего авиатора появилось новое страстное увлечение – книги. Вместе с двоюродным братом Спирой тратили они все свои карманные деньги на покупку книг, которые после прочтения бережно складывали в тайник. «У Сережи день бежал за днем, весь он был поглощен прочитываемым…» (3).

Но вскоре отец узнал об увлечении сына и поступил очень жестко. «Своими руками дети несли на костер всю красоту, всю мощь, все благородство своих героев и в той печи, что хранила их сокровища так приютно, загорелось все.… Происходило нечто ужасное, отец в глазах детей совместил в себе все суровые жизненные начала, с которыми не могли бы бороться и железные люди их сказок» (3). Спустя какое-то время обида забылась, Сережа вновь вернулся к прежним забавам, но тут произошло событие изменившее всю его жизнь.

Смерть отца для десятилетнего Сережи не была неожиданностью. Исай  Кузьмич, заболев «скоротечной чахоткой», так же как и его дети, точно знал, что долго не проживёт (3). Угасание отца проходило на глазах сыновей. В момент смерти отца Сергей навсегда отвернулся от Бога, который, несмотря на неистовость молитвы любящего сына, оставил его сиротой (61).  Сережа с братьями оказались в доме своего дяди. Семья эта была многочисленная, воспитанием детей занималась исключительно мать семейства, и поэтому уже осенью Серёжа становится пансионером Ришельевской гимназии.

Вот что об этом пишет Леонид Алейников: «Дома, у опекуна и дяди он занимал слишком много места, отнимал слишком много времени, доставлял слишком много огорчений, накладывал слишком много «ответственности» на старших, благодаря беспокойному, непокорному нраву, хотя всегда отлично знал, что можно и чего нельзя, старался оставлять содеянное на своей совести, не доводя о нём до сведенья старших.

Он был силён, смел, независим и потому одинок» (3).

Итак, Серёжа в пансионе Ришельевской гимназии, а его младшие братья поселены у преподавателя той же гимназии, Роберта Эмильевича Заузе и жены его Елизаветы Павловны. Приняли детей радушно, несмотря на четверых своих детей и пяти воспитанников в возрасте от  7-17 лет. Через некоторое время и сам Серёжа переехал из пансиона в семью педагога. Началась спокойная размеренная жизнь, которая, однако, быстро закончилась ещё одной, быть может, еще более страшной трагедией, чем те, которые Сергей уже успел пережить за свои небольшие годы. В своей книге Леонид Алейников так передает весь ужас, который пришлось пережить маленькому мальчику:

 «Серёжа на верху лестницы …

В классной, в тускло освещённом с улицы окне, вырисовывается висящая в воздухе фигура, вокруг груды книг…

Роберт Эмильевич!..

И бросился обратно в квартиру, в кабинет, за Елисаветой Павловной, поближе к людям.

У стола со щелкающим револьвером в руках Елизавета Павловна … Серёжа бросается к ней, револьвер летит на пол, выстрела не было.

Серёжа в кухне, будит прислугу, бегут по коридору…

В столовой Павлуша бегает вокруг стола в красной рубашке с белыми пятнами, за ним с окровавленным кинжалом в руках, в одной рубахе, его мать.

Увидев людей, бросается в кабинет, Сережа за нею…

В кабинете никого, дверь балкона открыта, кабинет в крови.

Сережа бежит в спальню, здесь сплошной ужас, два изуродованных тельца, в залитых кровью кроватках Орест и Макс…

Где Валя?!.

Бегает, ищет Сережа, ее нет…

В столовой на полу Павлуша.

Где Елисавета Павловна? Сережа бросается в кабинет, на балкон… Под балконом группа людей, среди них что-то белое, еще бегут люди, на лестнице шум, несут, все в каком-то тумане, первое, что ясно увидел Сережа, в столовой на диване мертво-бледное, безжизненное, спокойное лицо Елисаветы Павловны…»(3)

Приведенная цитата описывает внезапное самоубийство Заузе, вследствие которого случилось помешательство его жены. На глазах Сережи, она убила своих детей, и тоже покончила жизнь самоубийством. После этого потрясения Сергей какое-то время оставался нем, а позже, когда он вновь смог говорить стал заикаться, и не избавился от заикания до конца своей жизни. Тем не менее, на живость ума, активность, волевой характер это не повлияло, а скорее даже подхлестнуло желание быть всегда лучшим, первым, недостижимым.

По словам самого Сергея Исаевича, еще в юношеском возрасте, не имея какой-то конкретной и определенной цели, он начал закалять свое тело и дух. «Подрастая, вечно находясь в движении, уставая за день, я крепко спал без сновидения. Наблюдая всегда себя и живших вокруг, я пришел к заключению, что нужно двигаться, и двигаться, что недостаток движения, губит моих товарищей – сверстников. Перестал ходить совершенно, заменив ходьбу ритмичным бегом. В пальто бегать неудобно и зимой в двадцать градусов мороза, рысью я добирался до училища без всякого верхнего и нижнего одеяния» (68)

Одним из первых видов спорта, которые освоил Уточкин, были коньки, которые не только  приносили ему почет и уважение сверстников, но и дали возможность заняться велоспортом. Дело в том, что только появившиеся в Одессе велосипедисты были приняты жителями настороженно, если даже не сказать враждебно. Дядя долго не поддавался на уговоры Сережи, уже влюбленного в велоспорт, купить ему велосипед. Но случай подарил Сергею возможность получить желаемое. Он выиграл одну из конькобежных гонок, где в качестве приза было посещение самого престижного клуба Одессы.  Оказалось, что в этом клубе собирается не только весь цвет общества, но и поклонники велоспорта, что повлияло на решение дяди, и велосипед был куплен (3).

II глава. На крыльях успеха.

Уточкину не было еще и восемнадцати, когда он буквально ворвался на велотрек. Просмотренные мною новостные ленты одесских газет летом 1894г. трубили о новом талантливом велогонщике (30), (31). «Состоявшаяся 5 июня на ипподроме Новороссийского общества велосипедная гонка в пользу пострадавших от землетрясения в Греции не вполне удалась. Публики было мало. Здесь дебютировал новый гонщик г. Уточкин. Он был несколько раз победителем и взял несколько лучших призов.

Свой дебют он начал гонкой на полверсты, в которой стал победителем.

Гонка на дистанцию семь с половиной верст. Первым, при дружных аплодисментах, пришел г. Уточкин и получил первый приз – золотой жетон».

 «В честь открытия асфальтового трека одесского общества велосипедистов 27го июня состоялись большие гонки с участием лучших велосипедистов Одессы. Программа гонок началась состязанием на дистанцию одна верста, группами с перебежкой.

1 группа: К. Цорн – 1 место.

2. группа: С. Уточкин – 1 место.

Гонка на 3 версты с лидерским призом:

1. С.Уточкин.

2 . К Цорн.

После антракта состоялась лидерская гонка на 10 верст, участвовали: Уточкин, Кисели, К. Цорн, Н. Поршерон. Уточкин приходит первым.

Последняя гонка «почетная» на дистанцию 2 версты для получивших первые призы на этих гонках. Участвовали: Ф. Цорн, Уточкин, Паршерон, Л. Парусь, и К. Цорн. Уточкин пришел 1, сделав дистанцию за 3 минуты 31 секунду.

На этих велогонках были побиты всероссийские рекорды на 10 верст, 3 версты, 2 версты на велосипеде».

Эти первые официальные выступления Уточкина на велосипеде увенчались его крупной победой, рекордом России, бурными овациями публики, с восторгом принявшей стиль катания спортсмена. И эта слава быстро вышла за пределы Одессы. Московский журнал «Велосипедный спорт» печатает заметки одну за другой, о соревнованиях проводимых Одесским обществом велосипедистов-любителей:

«Погода не благоприятствовала состязавшимся, сильный ветер. Места для публики все были заняты. Многим было отказано в билетах. Главный интерес – борьба Уточкина с Овербеком» (7). «Велосипедным состязаниям в Одессе, что называется «везет!» Каждая гонка привлекает такую массу публики, что буквально не хватает платных мест… Овации, которыми был встречен Уточкин публикой, превосходили всякие ожидания» (8).

Победы на велотреке будут сменять одна другую, практически весь сезон Уточкин выступает в каждой гонке и побеждает, о чем свидетельствуют восторженные газетные статьи. И уже в конце сезона, 18 сентября 1894 года были опубликованы результаты гонки назначенной для побития рекордов России. Уточкин побил восемь из девяти имеющихся спринтерских рекордов – 2; 3; 4; 4,5; 5; 6; 7; 7,5 верст. Остался неизменным лишь рекорд на одну версту (9).

Так продолжается пока Уточкин держится за руль велосипеда. По словам исследователей жизни Уточкина Алейникова (3) и Кирилловой (18) он не останавливался ни на мгновение, все время, двигаясь вперед, хотя остаются все еще темные пятна в его биографии. К сожалению, из-за ветхости газет периода 1895 – 1908 года детальной информации пока не имеется, остальные источники на данный момент находятся в обработке.

К 1908 году Уточкин был уже всеми признанным мастером велосипедного спорта, выигравшим международные гонки в Лиссабоне, Париже выступавшим на соревнованиях в различных странах мира.

«Сегодня на циклодроме общества велосипедистов назначено открытье сезона велосипедомоторной гонкой. В качестве гастролёров два иностранных гонщика. В гонках участвует прибывший из Парижа С.И. Уточкин» (32).

 «С возращением в субботу из Парижа с С.И.Уточкиным, как, оказалось, произошла история, повлёкшая за собой постановление гоночного комитета в Париже о запрещение Уточкину участвовать в гонках всей Западной Европы в течение трёх месяцев. После усиленной тренировки на Парижском циклодроме, У. вошёл в «боевой порядок» и в двух гонках одержал блестящую победу, взял два приза в 800 и 250 франков. Продолжал тренировку, г. У. думал записаться на главный приз сезона «Grand Prix» но… произошла история. По словам г.У. из-за вздора он был оштрафован гоночной администрацией в 200 франков. Объясняясь по этому поводу с уполномоченным администрации, как всегда не сдержанный У. крикнул уполномоченному «Vous etes voleur». Инцидент этот был обсуждён комиссией и вызвал постановление о запрете У. участвовать в гонках Западной Европы в течение 3-х месяцев» (34).

Однако с появлением в Одессе воздушного шара Уточкин перестаёт интересоваться всем остальным, его властно влечёт небо. Это влечение можно сравнить с одержимостью, небо становится его единственной целью в жизни. Первое знакомство с воздушным шаром у Уточкина произошло, когда в Одессу приехал на гастроли воздухоплаватель Юзеф Древницкий. Сергей разыскал его. Собрав 20 рублей, Уточкин с друзьями, отправились в полет. Свершилось то, о чем он мечтал - он поднялся в небо. Тот полет закончился с приключениями. Что только ни предпринимали все четверо, чтобы не угодить в море, ничего не получилось: шар опустился в воду. К счастью, сопровождавший катер быстро поднял всех на борт. А Уточкин, как утверждали потом друзья, пошутил: "Вот здорово: сразу две ванны - воздушная и морская".

Занятия воздухоплаванья были для Уточкина не только развлечением. Во время своих полётов он выступал естествоиспытателем, конструктором и занимался популяризацией авиации, и её возможностей.

«Третьего дня на беговом ипподроме состоялись испытания планера, на котором поднимался С. И. Уточкин. Планер был прикреплен к автомобилю господина Руссо «Мерседес» 70 сил, который тащил планер на буксире, временами планер поднимался на высоту 7-8 саженей и пролетал расстояние 100-120 саженей. В результате во время опыта автомобиль рванул очень сильно, планер не выдержал и сломался надвое. С. И. Уточкин полетел вниз, но упавши, к счастью, на полотно и бамбук планера, отделался лишь легкими ушибами» (35).

В начале 1910 года Уточкин выставляет аэроплан для всеобщего обозрения. «Фирма «Проводник» предоставила помещение. Вот как описывал детище Уточкина журнал «Аэро и автомобильная жизнь»: «Аппарат Уточкина — типа “Блерио”… Идея “Блерио”, но похож и на “Антуанетт”. Мотор “Анзани”, 25 лошадиных сил, 1456 оборотов в минуту. Винт впереди, как у “Блерио”… Аппарат должен взлететь» (12). Но аппарат не полетел, лошадиных сил оказалось мало.

И все же доработав аппарат, Уточкин взлетел (28), (29), причем не на аэродроме, а на стрельбище в Одессе. Это было 15 марта 1910 года, и единожды познав воздух Уточкина, было уже не остановить.

31 марта в Одессе на ипподроме состоялся экзаменационный полет Уточкина на звание пилота-авиатора. Собравшиеся члены комитета Одесского аэроклуба предложили Уточкину выполнить «восьмерку». Поднявшись на высоту 15 саженей, авиатор сделал крутой поворот и продержался в воздухе три минуты. Он выполнил все условия подъема, полета и спуска и получил от Одесского аэроклуба грамоту пилота авиатора за номером один (21). Получение этого звания еще больше подхлестнуло Уточкина. Уже через месяц он пытается подняться в воздух на гидроплане, а 13 (26 мая) 1910 года «Невское время» (25) анонсирует, что Уточкин перед своим отъездом в Париж обещает осесть в Москве и открыть там школу воздухоплавания. Кроме того, Уточкин собирается строить там же вместе с Меллером аэроплан несколько изменного и усовершенствованного типа «фармана», так же он собирался принять участие в постройке аэродрома и вышки московского общества воздухоплавания. И вот уже 4 (17 августа) 1910 года Уточкин приступает к осмотру первого аэроплана на заводе «Dux», но в виду не полной сборки новой летательной машины от испытания ее отказывается (54).

11 (24 августа) 1910 года Уточкин, возвратившись из Нижнего Новгорода, выполняет попытку взлететь на этом аэроплане. При этом присутствовали многие из членов общества воздухоплавания со своим председателем, командующим войсками московского военного округа генералом П. А. Плеве. Совершив две попытки, Уточкин так и не смог поднять аппарат в воздух. Он объяснил эту неудачу различными дефектами, устранив, которые самолет полетит (55).

Итак, 12 (25 августа) 1910 года Уточкин вновь приступает к испытаниям аэроплана построенного на велосипедной фабрике «Dux», имеющего мотор системы «E.N.V.» 60 сил и пропеллер Дворжецкого. Аппарат взлетел. А. В. Нестеров, Барташевич, механики – все кто принимал участие в строительстве самолета, не могли скрыть своей радости. Они ликовали. В воздух поднялся первый летательный аппарат, сделанный в России. После окончательной сдачи его Уточкиным аппарат должен был быть передан заказчику господину Сапфирову, по цене десять тысяч рублей (70).

Публика ликует, все в восторге, а ведь за несколько дней до этого Уточкин в Ростове-на-Дону упал вместе с аэропланом. Он получил ушиб левой ноги и очень сильно хромал. Но никто это не замечает, точнее сказать, Сергей Исаевич не давал этого видеть.

Все и всегда должны восхищаться этим здоровым и успешным человеком, хотя травмы сопровождали его всю жизнь. Показателен случай, описанный в книге Леонида Алейникова (3), когда Уточкин и два его друга, Цорн и Квитко, за неделю до важных велосипедных соревнований устраивают ночные гонки в пригороде Одессы. Спуск с горы, скорость 120 верст, и перед ними шлагбаум. Из описания Квитко, наименьшего пострадавшего в этой катастрофе: у Уточкина сломана челюсть и громадная рана под нижней губой, Цорн с переломами ребер. Челюсть вставлена на место, рана зашита и через неделю Уточкин чемпион Одессы.

Были у Уточкина ранения и другого характера. В 1910 году, во время еврейских погромов в Одессе, Уточкин на улице встал грудью перед толпой, собравшейся «линчевать» старика-еврея и получил нож в спину, который прошел в миллиметре от жизненно важных органов. Спасла Уточкина от смерти та же толпа. Люди, которые только что пытались его убить, узнав в нем своего кумира, отнесли его в ближайший магазин, и вызвали карету скорой помощи. Авиатор на семь недель угодил в больницу. Интересно, что попытавшихся отблагодарить его именитых евреев он прогнал прочь со словами: «Я – человек».

Для Уточкина не было евреев, рабочих, купцов и так далее, для него все были люди, которые могли быть его друзьями или противниками. Он не признавал полутонов, никогда не пресмыкался и не заискивал перед власть предержащими. И так было все время. На первом месте для Сергея Исаевича был спорт, спорт не для того чтобы зарабатывать деньги или славу, а именно тот чистый соревновательный дух, когда надо победить в первую очередь самого себя, а затем соперника. Выигрыш интересовал Уточкина только тогда, когда ему были нужны деньги для покупки какой-либо новой техники или вложений в новый проект. А так он мог устроить соревнования среди дворовых мальчишек и раздавать им призы из своего выигрыша. Наверное, именно этими чертами и качествами характера и можно объяснить тот небывалый успех, преследовавший Уточкина на протяжении всей карьеры, вплоть до трагического перелета.

III глава. Петербургская трагедия.

С Петербургом связан, самый трагический период жизни авиатора, когда он принял участие в реализации задуманного авиаторами рекордного по дальности перелета из Петербурга в Москву. И вот наступает день 23 июля 1911 года. Санкт-Петербург. Комендантский аэродром.

Ликующая публика провожает в дальний полет группу авиаторов, среди которых и С. И. Уточкин. Это первый полет на такое большое расстояние в России. И как это обычно в таких случаях бывает не до конца подготовленный.

Газеты, одну за другой, публикуют телеграфные ленты  и заметки о перелете:

«УЖАСНОЕ ПАДЕНИЕ УТОЧКИНА В ПРОПАСТЬ.

Авиатор Уточкин первым поднялся на своем «Блерио» с Комендантского аэродрома и первым прибыл в Новгород.

Но, увы, с этого этапа смелому авиатору начинает изменять счастье. Не долетая до Новгорода всего семи верст, Уточкин упал с аппаратом, причем последний разбился.

В воскресенье, однако, авиатору, вдалось починить свою птицу и он в ночь на понедельник в 3 ч. 52 м. поднялся и улетел из Новгорода по направлению к Крестцам».

«СПУСК АЭРОПЛАНА НАД ПРОПАСТЬЮ.

Уточкин отлетел от Новгорода всего лишь 30 в.

Тут-то и произошла с авиатором катастрофа, чуть не стоившая ему жизни.

По пути к Крестцам вдруг справа дунул на стрекозу Уточкина порывистый ветер. Аппарат подбросило.

Ветер усиливался. В виду опасности полета авиатор решил сделать спуск между деревнями Вины и Зайцево.

Спуск с 500-метровой высоты.

Вот уже близка земля. Нагнулся летун вниз, посмотрел и ужаснулся.

«Блерио» опускался в пропасть.

У самой почти земли авиатор заметил, что опускается на обрыв и деревья. Внизу бурлила река».

«ИЗМЯТЫЙ АВИАТОР УПАЛ В РЕЧКУ.

Уточкин не растерялся и быстро прыгнул из аэроплана.

К великому несчастью прыжок был неудачен.

Аппаратом задело несчастного летуна, смяло и бросило в речку.

Стрекоза «Блерио», как подкошенная громадная птица, ударилась со всего размаха об обрыв и также полетела в воду. Аэроплан разбит вдребезги».

«СПАСЕНИЕ УТОЧКИНА КРЕСТЬЯНИНОМ.

Разбитый и искалеченный авиатор упал в воду в бессознательном состоянии.

Катастрофу совершенно случайно заметил проходивший по берегу крестьянин. Мужичок смело бросился на помощь тонущему человеку.

Мокрого и полумертвого Уточкина спаситель вытащил на берег. Собралась уже на берегу громадная толпа местных крестьян и крестьянок. Несчастного подняли и понесли в одну из изб деревни Вины.

Каким-то образом вскоре узнали на этапе в Крестцах, что в 30 верстах от места катастрофы, и оттуда полным ходом помчались на автомобиле доктор и вице-комиссар.

Когда автомобиль прибыл, Уточкин пришел в себя и оставался все время в полном сознании.

Разбившегося Уточкина осторожно положили на автомобиль и повезли в земскую больницу в Крестцы.

После катастрофы в Петербурге в аэроклубе была получена телеграмма, что у упавшего сломана левая нога и измята грудь. Эта телеграмма пришла в 9 ч. 49 м. вечера, т.е. еще до осмотра врачом пострадавшего.

Уже около 10 час. Уточкина привезли в больницу, в Крестцы, и врач приступил к осмотру. Доктор Дроздов тщательно исследовал больного и нашел у него перелом правой ключицы, вывих левой подколенной чашечки и обнаружил у бедного летуна легкое «сотрясение мозга».

Повреждения, полученные Уточкиным, признаны очень серьезными, но не очень опасными для жизни. Доктор надеется на крепкий организм пострадавшего. Счастливая случайность, что при падении Уточкина в речку присутствовал крестьянин. Не будь его поблизости, авиатор, бывший без сознания, наверняка утонул бы.

Катастрофа с Уточкиным произошла 4 ч. 45 м. дня» (46) (47) (48) (49).

Еще до окончания перелета официальные лица признают, что гонка плохо подготовлена, что машины сопровождения по тем или иным причинам не ехали за закрепленными за ними пилотами. Но что это уже могло изменить. Техника сломана, многие авиаторы получили увечья, один погиб. Однако сам Уточкин, конечно, осуждая организаторов, в своем падении их не винит. Позже он напишет о том, что, поняв, что будет вторым, просто уснул за штурвалом.

«Помогая своему конкуренту, Васильеву, в Новгороде, где мы случайно в перелете встретились, я дал ему две свечи, прочистил мотор, завел винт, и выпустил в дорогу дальше. Когда исправлен мой мотор Васильев был уже в Москве.

Я полетел на второй приз, тут только по упадку энергии и отвращению к гонке я понял, что не могу лететь за вторым призом. Слишком уж привык первенствовать. Через полтора часа лета, чтобы как-нибудь избавиться от ощущения при работе в деле, заведомо погибшем для меня, если даже оно и будет сделано, повторяю только вследствие этого угнетавшего меня сознание, чтобы убежать как-нибудь от него, я заснул в аппарате. Неуправляемый аэроплан со мною, спокойно спящим внутри… Предлагаю каждому представить себя в этом положении.

Могло случиться все,… но мой аппарат, регулированный на двухградусное снижение с увеличенным опусканием на два градуса дошедший уклоном, вероятно, до 125ти верстной скорости, коснулся земли и рассыпался в дребезги. Мотор вырвало, и части его нашли разбросанными в 50ти саженях от аэроплана» (68).

В этом весь Уточкин. Широкий жест перед соперником и от скуки игра со смертью. Но что, же с ним стало потом…

 Позже газеты писали, что из больницы вышел совершенно другой человек. Это был уже не тот Уточкин, тихий, хмурый, как пришибленный обыватель. Попытка вернуться обратно в авиацию не увенчалась успехом, его преследовали неудачи и мучили головные боли. В это же время случается катастрофа в его личной жизни, любимая жена уходит к богатому одесскому финансисту и заводчику А. А. Анатре.

Все это не могло не сказаться на психическом и душевном состоянии авиатора. Он и раньше никогда не был прямо таки совсем в трезвом уме, как пишет Петр Пильский «…границы здоровья и болезни у Сергея Уточкина так тонко были стерты, так не отчетливы, так терялись и пропадали. Его суматошная, какая-то бешено прыгающая мысль никогда не знала ни устали, ни покоя, ни последовательности» (16).

Друзья, озабоченные душевным состоянием Уточкина, попытались поместить его в клинику, но вместо этого Уточкин уезжает в Петербург, где, тем не менее, он все, же попадает в клинику, но уже принудительно. А. И. Куприн и В. Коралли объявляют сбор денег на оплату лечения Уточкина в частной клинике, и того переводят из больницы Св. Николая Чудотворца на Мойке (современный адрес, наб. реки Мойки дом 126), в больницу «Всех скорбящих» на 11-ой версте Петергофского шоссе (современный адрес, пр. Стачек дом 158) (61).

Осенью 1913 года он вышел из больницы и вернулся в Одессу, но дурная слава уже бежала впереди него. Он тщетно пытался вернуться к прежней жизни, найти то дело, которое бы позволило его душе гореть, как и раньше, и наполняло смыслом жизнь, все вокруг отворачивались от него. Пытаясь найти работу, Уточкин обращался к владельцам авиационных заводов с просьбой взять его к себе, но те принимали любые слова авиатора лишь за бред сумасшедшего. Обращался и к меценатам в надежде открыть свое дело, но те также отворачивались от него (61).

В ноябре 1913 года Уточкин был заключен в лечебницу доктора Штейнфинкеля на Среднефонтанской дороге, 28 декабря в клинике вспыхнул пожар и Уточкин чудом не сгорел. 23 февраля 1914 года из лечебницы его переводят в Одесскую больницу, а оттуда в земскую психиатрическую колонию молдавского села Костюжаны близ Кишенева. Оттуда его забирает брат Леонид. В период просветления, не оставляя надежды вернуться в небо, Сергей Исаевич уехал в Петроград, и по некоторым данным смог устроится инструктором в авиашколу, но смерть, преследовавшая его с самого детства, наконец-то настигла его.

Сергея Исаевича Уточкина не стало в канун Нового, 1916 года.

Он умер 31 декабря 1915 года от воспаления легких.

Газеты Петербурга парой слов известили о кончине (50) и прощальной панихиде авиатора, его смерть, кажется, была и не замечена столичным городом, где волею судеб оказался Уточкин. «Петроградская газета» от 1 января 1916 года оповестила о кончине авиатора:

«Жена, Л.И. и Н.И. Уточкины, Спиридон Иванович, Леонид Иванович и Владимир Иванович Каравья извещают родных и знакомых о смерти горячо любимого мужа, брата и двоюродного брата, военного лётчика, прапорщика С.И. Уточкина последовавший утром 31-го декабря 15 г. Панихида и вынос тела из часовни при церкви Владимира Божий Матери (Колокольная улица) Завтра 4-го января, 9:30 утра для отпевания и погребения в Александра - Невской лавре. Заутренняя литургия в одиннадцать часов утра». (51)

Там же был опубликован некролог за подписью Аэронавт (Александр Семенович Лазарев (24)):

 «Кто не знал этого вечно жизнерадостного спортсмена. Увлёкшись велоспортом, он быстро делается «чемпионом стального коня» гастролирует не только по России, но и едет за границу, где бьёт всех трековых знаменитостей  спортсмен с головы до ног Уточкин с велосипеда переходит на автомобиль на скорость участвуя в авто гонках.

С первыми авиационными успехами Уточкин одним из первых садится на «Фарман» Купив где-то старый аэроплан, Уточкин разъезжает по России, дивя всех своими полётами. Король воздух- Уточкин почти всегда летал в осеннем пальто и с сигарой в зубах. Последнее время Уточкина преследовали неудачи. Он лечился в психиатрической больнице. Большинство друзей отвернулось от него. Напрасно С.Уточкин просил, чтобы его взяли инструктором в одну из авиационных школ Забытый всеми недавний герой толпы скончался под новый год с кровоизлиянием в легкие». (51)

И та же газета сухой констатацией фактов описывает похороны авиатора:

«Вчера в Александра Невской лавре  хоронили спортсмена-лётчика Сергея Исаевича Уточкина. Отдать последний долг славному спортсмену пришли: генерал от кавалерии А.В.Каульбарс, председатель аэроклуба К.Е.Вейгемель, инженер Фантамов, офицер автомобильно-авиационной дружины лётчик Ставорослов, лётчик Гарпинский, устроители велогонок, у которых в качестве гонщика  учувствовал покойный, Я.Ф.Крынский, Н.Я.Петров и другие. На руках друзей гроб был вынесен и поставлен на колесницу. Гроб покрывал флаг Императорского всероссийского аэроклуба. Отпевание происходило в Федоровской церкви. Пел митрополичий хор Тернова» (52).

Одесса же словно не верила, что кумир покинул ее. Газеты несколько месяцев публиковали статьи, рассказы, фельетоны, стихи посвященные Сергею Исаевичу. Слова, дошедшие до нас, не дают усомниться в искренности любви и привязанности одесситов к этому великому человеку.

Уточкин похоронен на 3ей дороге Никольского кладбища Александро-Невской лавры(19). Его надгробие входит в Перечень объектов исторического и культурного наследия федерального (общероссийского) значения, находящихся в г. Санкт-Петербурге (утв. постановлением Правительства РФ от 10 июля 2001 г. N 527). Скромный небольшой памятник, выполненный из гранита, в дальнем углу кладбища, слегка покосился от времени. Оградка, покрытая пятнами ржавчины, два маленьких покривившихся пропеллера – все, что осталось от былой славы авиатора. И крылья уточки на памятнике, которые смотрят в небо.  

В конце 20 века на территории бывшего Комендантского аэродрома появился ряд улиц и площадей, посвященных пионерам авиации. В числе прочих 9 марта 1987г была основана и улица Уточкина расположенная между Комендантской площадью и проспектом Королева. На одной из близлежащих улиц (ул. Аэродромная, д. 11/2) в 66 гимназии есть музей истории Комендантского Аэродрома, однако информация о Сергее Исаевиче там крайне скудна.

IV глава. Литературное наследие С. И. Уточкина.

Сергей Исаевич Уточкин был человеком неординарным во всех отношениях. Помимо побед в спорте,  в нем проявлялся и литературный талант, о котором мы можем судить по хоть и немногим, но достаточно интересным статьям в периодических изданиях. Основная часть найденных мной статей посвящена полетам. В них Уточкин поет гимн воздуху, восхищается человеческой мыслью позволившей преодолеть земное притяжение и в тоже время пишет о мимолетности людской жизни, ее ничтожности перед огромным воздушным пространством.

Конечно, нельзя не отметить, что Уточкин не был профессиональным писателем, все его произведения это всплеск, выброс чувств, эмоций, которые он испытывал в те или иные знаковые моменты своей жизни, но этим они прекрасны и интересны, как с точки зрения художественности, так и со стороны воссоздания биографии авиатора. Итак, рассмотрим биографию и внутренний мир Сергея Исаевича через призму его произведений.

2 октября 1907 года в «Одесских новостях» был опубликован очерк «Там, наверху», это наиболее ранее произведение автора из известных нам. Оно посвящено описанию первого самостоятельного полета Уточкина на воздушном шаре. Авиатор так долго этого ждал, и вот свершилось «Готово!..», первое слово и как будто раздается вздох облегчения, человека который так мечтал об этом. Воздушный шар поднимается вверх и бесстрашный воздухоплаватель спокойно рассматривает все, что остается внизу, то чему он уже не подвластен, пока «для очарованного глаза остаются видными только два элемента - вода и земля».

Надо сказать, что любование природой, стихией, красной нитью проходить через все произведения автора. Он одухотворяет их, наделяет силой, чувствами и не раз обращается к ним в своих произведениях. «....Берег мощными извилинами своих очертаний обнял море и забылся в сладостной дреме. О море! В порыве вечной ласки прильнуло оно к берегу - своему милому... В белоснежной пене прибоя бьется жизнь». Насколько лирично описывает Уточкин прибой, который предстает перед его глазами в очерке  «Там, наверху». Там же обращается к солнцу «А солнце, заходящее солнце, - эта расплавленная капля Вселенной…» и далее «Солнце зашло. Тоска охватила меня оставшегося без солнца…» Но при всей утонченности, изысканности обращения к воздуху, к земле, к воде, автор дает понять, что это не слепое раболепие, это сложное и многогранное чувство, с одной стороны в котором любование, а с другой упоение властью, возможность владеть и повелевать ими. Особенно ярко это прослеживает в произведениях Уточкина, когда он обращается к земле. «Первый раз в жизни я наслаждался свободным покоем, глубокой тишиной, абсолютным одиночеством. Ни один звук, рождаемый землей, не достигал меня...», первый раз автор вышел из-под власти земного притяжения и поднялся в воздух. Затем далее рано или поздно появилась необходимость вновь возвращаться на землю - «Это я с неба возвращаюсь на землю. Стоит ли?!».  В рассказе «К смерти Мациевича» стихия словно оживает «…сама земля, казалось, вздохнув, метнулась вверх, чтобы скорей овладеть человеком, душа которого дерзала так много. Беззвучный поцелуй упавшего земле исторг у каждого зрителя стон ужаса, каждый обнаженным сердцем своим коснулся смерти…» Земля словно обретает сострадание, принимая в свои объятья дерзновенное сердце. И как бы ни угрожала она не минуемой гибелью, Уточкин любит ее, и наслаждается ее очарованием  «А - землю, зеленокудрый мир, человечество имеет возможность разглядывать сверху - и вы хотите, чтобы я не смотрел? О!!!»

28 марта 1910 года в «Одесских новостях» появилось еще одно свидетельство бесстрашия Уточкина, выраженное в рассказе «В пространстве». Сергей Исаевич рассказывает об одном из своих первых полетов, совершенных им, как он сам говорит, практически без подготовки, чувствах, которые испытывает автор при встрече с небом, и самим смыслом происходящего. Рассказ не состоит из стенаний автора или похвальбы, это гимн любви авиатора к воздуху и всему что с ним связано. Вначале Уточкин рассказывает о своем видении движения человечества в небо. Он не стесняется в эпитетах, описывая жизнь до появления воздухоплавательных средств «…Ползать, влача грустную жизнь в двух измерениях – вперед или, чаще, назад, вправо или влево, - об этот фатальный удел разбивались мечты тех, кому грезилось третье измерение, гордое и прекрасное – высота…» (67)

И даже появление воздушного шара, Уточкин сравнивает с «рабством». «…люди отрывались от земли и, - как они думали, - обманывая себя, - летали» (67), хотя когда-то, всего пару лет назад, он был счастлив возможности подняться в воздух. «Первый раз в жизни я наслаждался свободным покоем, глубокой тишиной, абсолютным одиночеством», так говорит он в очерке «Там, на верху». И как же переменились его взгляд, лишь только он получил возможность взяться за штурвал. «Но разве можно гордым словом «полет», словом, знаменующим свободу и силу, - называть, то жалкое, безвольное, беспомощное состояние, когда человек вырывался из рабства земли только для того, чтобы угодить в еще большее рабское подчинение воздуху, всем движениям которого он покорно повиновался?» (67)

Полет – это особая философия. «Мой первый полет длился двенадцать минут. Это время ничтожно, когда оно протекает в скучной, серой, мертвящей обстановке жизни на земле, но когда летишь это семьсот двадцать секунд, и каждую секунду, загорается новый костер переживаний, глубоких, упоительных и невыразимо полных.

Главная же их красота и прелесть – это то, что все привычные мысли, чувства, желания – исчезают, и живешь во всех отношениях так, как никогда еще не жил. Для передачи этих новых переживаний слов еще нет, их нужно выдумать, да и разобрать на частоту эту могучую волну трудно и излишне». (67) Теперь для Уточкина возможность летать – это свобода, симфония, невообразимая гамма чувств и эмоций, которую пожалуй и представить невозможно не испытав на себе От этих слов буквально захватывает дух, ты не в воздухе, не в пространстве, но благодаря простым и понятным словам ты представляешь себе тот простор, ту свободу, которые получает авиатор, поднимаясь в небо.

Уточкин настолько живописно подбирает эпитеты, что, кажется, еще миг, и ты сам полетишь, и сможешь ощутить всю гамму чувств, которые испытывает авиатор. Он так говорит о «пространстве», с таким обожанием, любовью, на которые, пожалуй, способен лишь истинный почитатель своего дела

Когда читаешь Уточкина, изучаешь его биографию, создается впечатление не реальности, в нем соединяется не соединимое, в его рассказах рядом сухой технический язык, изобилующий терминами, техническими характеристиками, и описание чувств и эмоций, способное вызвать у читателя переживания сравнимые лишь с истинными, действительными событиями.

«Только теперь голубой простор свободного неба стал достоянием человечества, и, презирая закон тяготения, люди могут покидать землю, и подобно птицам, населять небо, с восторгом купаясь в его лазури». «Голубоватый эфир, любовно носивший меня в своих бархатных объятиях, мне родственнее земли, которая рано или поздно, но сделается моим палачом, как и всего живого». (67)

Интересна статья написанная Сергеем Исаевичем 27 сентября 1910 года после смерти капитана Мациевича, первой жертвы авиации в России. В ней он не критикует и не оправдывает летчика, а передает трагедию гибели как бы от двух лиц, бывалого и все понимающего летчика:

«…паривший в воздухе на высоте пятисот метров, вследствие перебоя в моторе «клюнул» носом аппарата, угнув руль глубин слишком круто и, вместо того, чтобы выровняться, продолжал идти неверным курсом большого уклона…» (3)

Уточкин описывает происходящее прагматично, хладнокровно, сухим технологичным языком – скорость, высота, положение руля, это скорее технический анализ, чем художественный текст. И в тоже время Уточкин показывает себя философом, затесавшимся в толпу зевак и увидевшим ужасную трагедию.  

«Скорость падения росла, с нею рос ужас толпы страдающей…». Даже толпа становится персонажем. Она переживает и понимает страшную неизбежность происходящего «…а с другой, воем души своей сознающей, что тот несчастный жив еще, но погиб и то, что составляет под ногами каждого такую надежную опору, послужит эшафотом дерзнувшему покинуть надежный оплот». (3)

Яркость аллегории позволяет не только живо представить читателю гибель авиатора, но и дает возможность понять насколько силен духом человек поднимающий аэроплан в воздух. Простым языком автор передает нам весь трагизм всех участников событий, погибающего авиатора, обезумившей толпы, и даже земля становится не немым свидетелем, а одним из участников событий.

Читая Уточкина, находя все новые статьи и рассказы, понимаешь, что для него, получившего власть над небом, теперь есть только бескомпромиссный свободный полет, пускай даже чередующийся с игрой со смертью, и очерк «Над крышами» показывает нам это. Он был опубликован в газете «Спортивная жизнь» в 1911 году. Очерк скорее является описанием трудовых будней авиаторов и не показывает нам сколь-нибудь значительного события, но при этом показывает характер Уточкина, его волю. «Мой аэроплан на высоте пары сот метров по перпендикуляру над кладбищенской церквушкой — остановился… Необычайность факта до того поразила меня, что мне даже в голову не пришла острая угрожаемость его... Когда нечто непонятное овладевает человеком на земле, он чувствует себя попросту дураком. Я был охвачен весьма понятным волнением… Мозг мой, освободившись от угроз, чувствует легкость, мне делается ясным, что и неточная работа мотора меня все же донесет на место моего отправления, беговой ипподром». (69) Еще мгновение и жизнь авиатора может оборваться, но не это волнует автора, его увлекают рассуждения, а что произошло, как нужно поступить, и как он сам выражается его постигает волнение. Не ужас, не страх, а лишь волнение от необычности происходящего.

Уже после трагического перелета в газете «Южная мысль» 1 сентября 1911 года был опубликован фельетон «Женщине из толпы». Это ответ авиатора всем тем, кто пытался его «отрезвить и остановить от дальнейшего служения дурным инстинктам толпы». Авиатор в весьма изящной форме рассуждает о том, что ему дорого, и протестует против желания окружающих остановить его, уберечь, показывая всю осознанность его действий. «Я же не хочу и протестую. Хочу летать, бросать вызов природе». Отвечая на укоризненный вопрос «женщины из толпы», Уточкин вновь показывает нам свое не простое отношение к природе, стихии. Эти отношения сродни отношениям мужчины и женщины полные страсти, огня, они и согревают, и убивают одновременно. «Рано или поздно - я должен слиться с природой, но пока это случится - буду всячески издеваться над ней и, мстя за грядущую неизбежность - обнимая ее всю, владеть».

Но как не горестно это сознавать, талант авиатора надломился. При прочтении любого произведения Сергея Исаевича написанного до болезни мы можем видеть между строк живого, энергичного, принципиального человека, с четкой целью в жизни и уверенностью в себе. Его мысль прямолинейна, ясна, искрометна, слова живописны, многие фразы поражают простой и одновременно философской наполненностью. Но в рассказе «Моя исповедь» (68), который был написан в марте 1913 года, перед нами предстает совсем другой Уточкин. Даже не читая текст, а лишь перелистывая страницы старого журнала, можно заметить, какое обилие многоточий ставит автор. Обрывочные фразы, скачущая мысль, хоть и содержат еще тени былой мощи и харизмы, но говорят уже о другом человеке – подавленном, растерянном, отчаявшимся вернуть самому себе себя былого. Осталась былая бравада, граничащая с сумасшествием, появилась мания преследования и хоть сам автор подразумевает, что психически здоров весь текст, все его содержание говорят об эмоциональном дисбалансе, о глубоком душевном и физическом страдании. «Предлагаю русскому обществу, прочтя настоящее, перестать думать о том, что инсинуитивная заметка сумасшедшего корреспондента может сделать кого-нибудь сумасшедшим… Но способствовать этому, уверяю, - может…» (68)

Мы не можем с уверенностью утверждать, был ли Уточкин болен, или молва и зависть погубили его. Он прошел с честью и достоинством испытание славой, оставаясь человеком всегда и во всем «Во время погрома, бывшего в Одессе в день дарования свобод, рискуя собственной жизнью, бил морды хулиганам, убивавшим дубьем одного старика – еврея, и от полученной ударом ножа раны в бок чуть не умер, болел семь недель, не вставая с постели. Когда ко мне пришли именитые евреи – благодарить, я выгнал их, потому что они – евреи, а я – человек и считаю еврея человеком», но забвение убило его, пересуды и сплетни, подрезали крылья Сереже Уточкину.

Было и еще одно произведение «Моя Жизнь». В августе 1913 года записанное со слов Уточкина в больничной палате, где он тогда находился, Я. Вульфсоном. Оно описывает детство авиатора, его проказы с братом Спирой, поездку в имение родственников в Чаботарку, но как ни странно обрывается на полуслове. Манера изложения сильно отличается от других произведений Уточкина, но необходимо отдать должное данному тексту, так как он дает возможность узнать о достаточно интересных фактах из детства авиатора, например, о его первом полете. Да, именно полете, на крыльях мельницы. «Через три секунды, замирающий от новых счастливых ощущений, я висел наверху, усиленно соображая, что будет дальше».

Глава V. Уточкин, как герой литературных произведений.

Личность Уточкина настолько известна и популярна в России начала ХХ века, что кажется, буквально каждый считал своим долгом написать о нем рассказ, стихи, упомянуть в мемуарах. Складывается такое впечатление, что быть знакомым с Сергеем Исаевичем Уточкиным, было знаком хорошего тона. Мы смогли познакомиться с литературным талантом авиатора, оценив тексты, дошедшие до нас, вот же, как оценивал его один из современников Корней Иванович Чуковский «Если послушать со стороны, можно было подумать, что Куприн – профессиональный спортсмен, а Уточкин – профессиональный писатель».

Куприн, Пильский, Утесов, Чуковский – это лишь некоторые из многих известных современников Сергея Исаевича упоминавших о нем и считавших своим другом. Они описывали его с таким восторгом, с каким-то ребяческим энтузиазмом, как например, Утесов в цикле очерков «Моя Одесса». (64)

«Представьте себе человека выше среднего роста, широкоплечего, на крепких ногах. Ярко-рыжие волосы, белесые ресницы, широкий нос и резко выступающий вперед подбородок. Он могуч – этот чудо-человек. Он храбр, он умен. Таких природа создает не часто. Он не просто спортсмен. Он эталон спортсмена. Он лучший велосипедист, конькобежец, боксер, автомобилист, парашютист-летчик (один из первых в России). Как велосипедист он вне конкуренции, а что касается автомобиля, то он на машине съехал по одесской лестнице с бульвара в порт. При этом надо знать, какие автомобили в то время существовали. Когда на циклодроме гонки, одесские мальчишки пристраиваются на деревянном заборе вокруг всей дорожки. На всей дистанции идет ор: «Рыжий нажимай». «Ба-ба-ба-ба-сявки», - на ходу кричит Уточкин и улыбается. Он уже далеко впереди своих конкурентов, и Одесса счастлива. «А рыжий - то не подкачал», - с удовлетворением говорят болельщики». (64)

Не всегда друзья понимали Уточкина, но старались помочь и хоть как-то подбодрить, особенно после трагического перелета. В своих воспоминаниях Куприн пишет: «В последний раз видел я Уточкина в больнице «Всех скорбящих», куда отвозил ему небольшую, собранную через газету «Речь», сумму. Физически он почти не переменился с того времени, когда он, в качестве пилота, плавал со мною на воздушном шаре. Но духовно он был уже почти конченный человек. Он в продолжение часа, не выпустив изо рта крепкой сигары, очень много, не умолкая, говорил, перескакивая с предмета на предмет, и все время нервно раскачивался вместе со стулом. Но что-то потухло, омертвело в его взоре, прежде таком ясном. И я не мог не обратить внимания на то, что через каждые десять минут в его комнату через полуоткрытую дверь заглядывал дежурный врач-психиатр». (22)

Куприн под воздействием усиленной газетной компании о сумасшествии Уточкина делает поспешные выводы. Да, Уточкин надломлен, он страдает, от него ушла жена, возможно, какое-то нервное расстройство, но в остальном он такой же нервно реагирующий, эксцентричный человек каким был до этого. Его поступки всегда были на грани между безумием и гениальностью, бесстрашием, геройством.

Примеров этого не мало. Вот, например сюжет из сборника А. Т. Аверченко «Позолоченные пилюли», в котором рассказывается об инциденте во время гонки на автомобилях «Одесса – Николаев». Один из гонщиков сильно выпив, начинает дебоширить и держит всех в страхе угрожая револьвером. Уточкин очень грамотно и мягко, в тоже время сильно рискуя жизнью, решает этот конфликт.

«Вдруг заговорил Уточкин:

— П…постойте, господа… О…о…он хороший человек, только пьяный. Я с…с ним поговорю, и все уладится. У него револьвер-то заряжен?

— Заряжен. Я сам видел.

— Сколько зарядов?

— Все. Семь.

— В…вот и чудесно. О, он славный человек, веселый, и я с ним поговорю… Все уладится!

Уточкин вынул из своего мотора две пивных бутылки (очевидно, запас, взятый на дорогу), положил их под мышку и спокойно, с развальцем, зашагал к зловещему Бенцу.

Все притаили дыхание, с ужасом наблюдая за происходящим, потому что в глазах инженера не было ничего, кроме твердой решимости.

— Не подходи!! — заорал он, прицеливаясь. — Убью!!

Так же спокойно и неторопливо остановился Уточкин в пятнадцати шагах от инженера, расставил рядышком свои бутылки и, вынув носовой платок, стал утирать пот со лба.

— В…вот, солнце зашло почти, а жарко!..

— Я стреляю! — заревел инженер.

— И в…все ты хвастаешь, — вдруг засмеялся Уточкин, искоса одним зорким глазом наблюдая за инженером. — «Стреляю, стреляю!» А т…ты раньше мне скажи, умеешь ли ты стрелять…

— Хочешь, между глаз попаду? Хоч…чешь?

— В…вот, ты дурак! А вдруг промахнешься? Зачем зря воздух дырявить? Докажи, что умеешь стрелять, попади в бутылку, в…вот я и скажу: д-да, умеешь стрелять.

— И попаду! — угрюмо проворчал инженер, подозрительно глядя на Уточкина.

— Что? — засмеялся добродушно и весело Уточкин. — Т…ты попадешь? А хочешь на пять рублей пари, что не попадешь? Идет?

И столько было спортсменского задора в словах Уточкина, что спортсменский дух инженера вспыхнул, как порох.

— На пять рублей? Идет! Ставь бутылки.

— В…вот они уже стоят. Двадцать шагов. Только смотри, стрелять по команде, а то я вас, шарлатанов, знаю — будешь целиться полчаса.

Уточкин сделал торжественное лицо, вынул из кармана носовой платок и сказал:

— В…вот, когда махну платком. Ну, раз, два, три!

Бац! Бац, бац!..

— Ну, что? В…вот стрелок, нечего сказать, в корову не попадешь! Од…ну бутылку только пробил. А ну! Раз, два, три! Пли!

Бац, бац, бац, бац!..

— Эх, ты! Из семи выстрелов одну бутылку разбил… Сап…пожник! А теперь довольно, едем в Одессу, нечего там. Садись!» (1)

Но Сергей Исаевич и сам имел несдержанный характер и буйный нрав, отразившийся во многих описаниях очевидцев его жизни. «А надо вам сказать, что Уточкин, хотя, в общем, человек довольно добродушный, но, как все рыжие и заики, обладал повышенной чувствительностью к всякого рода намекам и приходил в бешенство, даже в исступление, если его называли заикой или рыжим» (17). Так описывает Катаев знаменитого спортсмена и авиатора в своих воспоминаниях 1972 года.

Вообще Уточкин как литературный герой продолжает жить и после своей кончины. Будучи кумиром всей России, он надолго оставался в памяти людей в какой-то мере влиял на них и за это был увековечен в стихах Маяковского, в произведениях Олеши, Катаева, Паустовского, в биографической книге о Королеве Ярослава Голованова.

 «Мотор прогревался очень долго. Засыпанная пылью толпа терпела безропотно. Наконец, Уточкин взмахнул рукой, аэроплан дико взревел, человек в коже и солдаты стали почти невидимыми в облаке пыли, так что Сережа скорее уловил, чем разглядел, как машина дернулась и покатилась по площади. Сначала вперевалочку, потом быстрее и ровнее, подпрыгнула вверх, снова мягко ударилась колесами о землю, снова подпрыгнула, чуть просела, но не опустилась! Над площадью пронесся стон восхищения: аэроплан летел! Он летел по воздуху! Страшное волнение охватило мальчика, сердце его колотилось: человек в машине летел уже выше людей! Он мог, наверное, лететь выше домов!

   Это было самое фантастическое, самое невероятное зрелище за всю его маленькую жизнь. Именно в эти минуты пережил он тот высший восторг, граничащий с предельным страхом, почти ужасом, восторг, охватывающий и душу, и тело, который и в большой, долгой жизни не каждому суждено пережить». «В июне 60-го, когда отобранные в отряд космонавтов летчики первый раз приехали к нему в КБ, Королев вдруг вспомнил рыжего Уточкина, так ясно вспомнил весь этот далекий, солнечный день и острый запах желтой пыли...» (13)

В своей книге «Далекие годы» Константин Георгиевич Паустовский целую главу посвятил герою. Глава так и называется «Браво, Уточкин!». Долгие годы она считалась безвозвратно утраченной, и даже сам Константин Георгиевич полагал, что рукопись потеряна. Ее удалось восстановить лишь после смерти писателя, и тем интереснее знакомиться с этим произведением. Уточкин в жизни Паустовского сыграл весьма косвенную роль. Да, автор видел, как летел авиатор, да, учился в одной гимназии с его сыном, но они даже не были знакомы лично, но в трудные моменты жизни, Константин Георгиевич, вспоминал его, рыжего.

«И мог ли я тогда думать, что через тридцать с небольшим лет я буду лежать на сухом колючем поле около Тирасполя и смотреть из-под локтя, как черные «Хейнкели» с угрюмым ревом проносятся над головой, как рвутся рядом бомбы, и каждый раз земля вздрагивает и больно бьет в грудь.

Почему-то там, под Тирасполем, я вспомнил этот весенний киевский вечер, и крики «Браво, Уточкин!», и попурри из «Жизни за царя».

Следя за полетом Уточкина, я подумал, что вот – мой отец умер два месяца назад и не увидел первого человека в воздухе. Я представлял себе, сколько бы он сказал по этому случаю радостных слов, и как бы это укрепило его веру в счастливое будущее моего поколения».(45)

 Материал о Сергее Исаевиче Уточкине пополняется постоянно в литературе, мемуарах, воспоминаниях. Даже Анна Андреевна Ахматова никогда не любившая авиацию вспоминает, что первый, увиденный ею летящий самолет, это был аэроплан управляемый Уточкиным, в день венчания поэтессы с Гумилевым. (44)

Колоритность и красочность создаваемого литераторами образа не дает мне возможность хоть сколь - либо немного уменьшить цитаты, приводимые в тексте, дабы не нарушить целостность портрета Сергея Исаевича в представлении окружающих, и передать всю поэтику чувств испытываемых к нему. Создается впечатление, что человек хоть раз видевший Уточкина, общавшийся с ним получал от него какой-то положительный заряд и сохранял его в себе всю свою жизнь, уже не в состоянии никогда забыть этого рыжего, сильно заикающегося, но бесконечно доброго и умного человека.

Заключение.

Сергей Исаевич Уточкин прожил необыкновенную жизнь. Человек огромной воли, пылкого и страстного ума, заражающий всех вокруг своими мыслями, идеями, человек, который казалось, был душой целого города. Он торопился жить. Неугомонное детство, стремительная юность, в единый миг пролетевшее отрочество. Уточкин никогда не стоял на месте – бег, коньки, велосипед, автомобиль, самолет, еще чуть-чуть и, наверное, уже в начале 20 века он нашел бы возможность полететь на ракете. Единожды побывав в небе, он влюбился в него безоговорочно и безвозвратно. «Нет. Только теперь голубой простор свободного неба стал достоянием человечества, и, презирая закон тяготения, люди могут покидать землю, и подобно птицам, населять небо, с восторгом купаясь в его лазури.

Кажется, я всегда тосковал по ощущениям, составляющим теперь мою принадлежность, проникшего в воздух.

Мне часто случалось летать во сне, и сон был упоителен.

Действительно силой и яркостью переживаний превосходит фантастичность сновидений, и нет в мире красот, способных окрасить достаточно ярко красоту моментов, моментов, могущих быть такими длительными.

Мой первый полет длился двенадцать минут. Это время ничтожно, когда оно протекает в скучной, серой, мертвящей обстановке жизни на земле, но когда летишь это семьсот двадцать секунд, и каждую секунду, загорается новый костер переживаний, глубоких, упоительных и невыразимо полных.

Главная же их красота и прелесть – это то, что все привычные мысли, чувства, желания – исчезают, и живешь во всех отношениях так, как никогда еще не жил.

Для передачи этих новых переживания слов еще нет, их нужно выдумать, да и разобрать на частоту эту могучую волну трудно и излишне» (50). Уточкин восторгается возможностью летать, и когда у него забирают эту возможность, когда серия неудач и молва не пускают его в небо,  он тяжело заболевает. Согласно некрологу Уточкин умер от воспаления легких, но кажется, что не инфекция убила его, а не возможность дышать, дышать полной грудью, когда ветер дует в лицо, и впереди только небо.

Уточкина не стало почти сто лет назад, и героя забыли. Порицаемый молвой того времени, досужими домыслами недоброжелателей до нас дошел противоречивый образ скорее шута, чем героя, хотя знакомясь с дошедшими до нас свидетельствами жизни Сергея Исаевича, я убеждаюсь в обратном.

Задачи, поставленные мною в начале исследования, в целом выполнены. Но работа продолжается. Еще остаются белые пятна в биографии С. И. Уточкина, постоянно пополняется как общий материал, так и литературные источники, в которых благодарные современники вспоминают его, Сережу Уточкина. Возможно, продолжение исследовательской работы позволит мне расширить имеющуюся коллекцию авторских текстов авиатора. Благодаря переписке с Евгением Михайловичем Голубовским из Всемирного клуба одесситов появилась надежда разыскать потомков авиатора, так как я точно знаю, что у авиатора был сын и внучка, но информация о семье пока что обрывается на середине 60х годов.

Список использованной литературы.

1. Аверченко А. Т. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 4. - М.: ТЕРРА. 2007.
2. Автомобиль и воздухоплаванье. – Одесса. - 1911.- №14- с.405.
3. Алейников Л. «Тренировка духа. Русский авиатор Уточкин». – Одесса: Одесские новости, 1911. – С. 135.
4. Аэро и автомобильная жизнь. – П. – 1911. - №14. -  с.24-25.
5. Аэронавт. «С. И. Уточкин». // Одесские новости. – 1916. - 3 (16) января. – с. 5.
6. Васильев А. А. «В борьбе с воздушной стихией: Перелет Санкт-Петербург — Москва в июле 1911 г.» — М.: Типолит. Гроссман и Вендельштейн, 1912. — С.55.
7. Велосипедный спорт - М. - 1894г 10 октября № 27, 28. С. 425.
8. Велосипедный спорт - М. - 1894г 30 октября № 27, 28. С. 453.
9. Велосипедный спорт - М. - 1894г 30 октября № 29, 30. С. 449-450.
10. Вестник воздухоплаванья. - М. – 1911. - №15. – с.28.
11. Воздухоплаватель. – П. -1911- №4 – с.23.
12. Гиневский А. С. «Сергей Уточкин» // «Самолет». – М. - 1939. - №1. – с. 20-23.
13. Голованов Я. К. «Королев: факты и мифы». //Электронная библиотека Граммотей : [сайт]. 2009. URL: http://www.gramotey.com/?open_file=1269068396 (дата обращения 29.01.2013)
14. Жертвы перелета. С. И. Уточкин//Одесские новости. – 1911. – 13(26) июля. –с. 3
15. Заикин И.М. «В воздухе и на арене» - Куйбышев,  9-я типография имени Мяги, 1965. – С. 131.
16. Калашников М. Империя Уточкина // Спорт.ру : [ сайт]. – 2009. URL: http://www.sports.ru/tribuna/blogs/kalashnikovs/45536.html (дата обращения 29.11.2012)
17. Катаев В. П. «Велосипед Сергея Уточкина» //Москва спортивная. – 2009. – 15 декабря. – с. 116 – 119.
18. Кириллова Ю. М. «Академик спорта. Повесть о С. Уточкине». – М.: Физкультура и спорт, 1985. – С. 129
19. Кобак А. В., Пирютко Ю. М. «Исторические кладбища Санкт-Петербурга» - СПб.: ООО «МиМ-Дельта», 2009. – С. 797.
20. Королёва Е.В., Рудник В.А. «Соперники орлов». - М.: Маяк, 1981. - С. 191.
21. Крикуненко А. И. «Звезда Сергея Уточкина» // «Крылья Родины» - 1999. - №6.
22. Куприн А. И. «Уточкин» // Биржевые ведомости. – 1916. – №15301. – с. 3.
23. Ляховецкий М.Б., Рудник В.А. «В небе Уточкин» - Одесса, Маяк, 1982. – С. 118.
24. Масанов И. Ф. «Словарь псевдонимов».  Т 1,2- М. 1956
25. Невское время. – П. – 1910. – 13 (26) мая. – с. 3.
26. Незнакомец. «Мелочи жизни»//Одесские новости. -1916. – 3(16) января –с. 5 – 6
27. Одесские новости. – Одесса.  – 1908. – 16 (29) апреля. – с. 3.
28. Одесские новости. – Одесса.  – 1910. –  20 марта (2 апреля). – с. 4.
29. Одесские новости. – Одесса.  – 1910. – 19 марта (1 апреля). – с. 3.
30. Одесские новости. – Одесса. – 1894. – 27 июня (9 июля) – с. 3.
31. Одесские новости. – Одесса. – 1894. – 8 (20) июня. – с. 3.
32. Одесские новости. – Одесса. – 1908. – 5 (18) марта. – с. 3.
33. Одесские новости. – Одесса. – 1908. – №7590. – с. 2.
34. Одесские новости. – Одесса. – 1909. –  21 июня (4 июля). – с. 3.
35. Одесские новости. – Одесса. – 1909. –  23 июня (6 июля). – с. 3.
36. Одесские новости. – Одесса. – 1909. –  24 июня (7 июля). – с. 3.
37. Одесские новости. – Одесса. – 1909. –  27 июня (10 июля). – с. 3.
38. Одесские новости. – Одесса. – 1910. –  12 (25) июня. – с. 3.
39. Одесские новости. – Одесса. – 1910. –  18 июня (1 июля) . – с. 3.
40. Одесские новости. – Одесса. – 1910. –  23 июня (6 июля) . – с. 3.
41. Одесские новости. – Одесса. – 1910. –  3 (16) января. – с. 3.
42. Одесские новости. – Одесса. – 1910. –  9 (22) мая. – с. 3.
43. Одесские новости. – Одесса. – 1910. – 19 мая (1 июня). – с. 4.
44. Ольшанская Е. М. «Анна Ахматова в Киеве» // Серебряный век. - Киев, 1994. - С. 5-27 URL: http://www.akhmatova.org/articles/olshanskaia.htm (дата обращения 18.03.2013)
45. Паустовский К. Г. «Браво, Уточкин!» // Мир Паустовского. – 2006. – №24.
46. Перелет Петербург – Москва//Одесские новости. –1911. – 15 (28) июля – с. 2 - 3.
47. Перелет Петербург – Москва // Одесские новости. – 1911. – 13 (26) июля – с. 3.
48. Перелет Петербург – Москва // Одесские новости. – 1911. – 14 (27) июля. – с. 4.
49. Петербургская газета. – П. – 1911. – 14 (27) июля. – с. 2.
50. Петроградская газета. – П. - 1916 – 1 января – с. 16.
51. Петроградская газета. – П. - 1916 – 3 января – с. 2, 9.
52. Петроградская газета. – П. - 1916 – 5 января – с. 4
53. Полет Уточкина // Одесские новости. – 1910. –  4 (17) июля. – с. 2.
54. Русское слово. – Москва. – 1910. – 4 (17) августа – с. 3.
55. Русское слово. – Москва. – 1910. – 11 (24) августа – с. 3.
56. Санкт-Петербург. Энциклопедия. – СПБ-М.: РОССПЭН, 2004. с. 382.
57. Сашонко В.Н. «Коломяжский Ипподром» - Л.: Лениздат, 1983. - С.255
58. Скорбный листок // Петроградская газета. – 1916. – 1 января. - с. 16.
59. Столичная молва. – П. – 1912. – 14 (27) мая. – с. 4.
60. Сторицын П. «Памяти Сергея Уточкина» // Одесские новости. – 1916. – 4 17) января.– с. 4.
61. Таубеншлак А.А., Щурова Т.В «Сергей Уточкин. Изгой и баловень судьбы» - Одесса, Optimum, 2005. - С. 220
62. Токарев С.Н. «Хроника трагического перелёта» - М.: Патриот, 1991. - С. 247
63. Топонимическая энциклопедия Санкт-Петербурга. – СПб.: Информационно-издательское агенство «Лик», 2002. с. 378.
64. Утесов Л. Уточкин. Из цикла «Моя Одесса»// Москва. - 1964. – с. 127.
65. Уточкин Л. И. Уточкин Н. И. Некролог // Одесские новости. –1916. – 3 (16) января.– с. 1.
66. Уточкин С. И. «В пространстве» // Биржевые ведомости. – 1911. – 14 июля 1911. – с. 1.
67. Уточкин С. И. «В пространстве» // Одесские новости. – 1910. –  28 марта (10 апреля) – с. 3.
68. Уточкин С. И. «Моя исповедь» // Синий журнал. – 1913. -  №30. – С. 11 – 13.
69. Уточкин С. И. «Над крышами» // Спортивная жизнь. – 1911. - №21. – с.4
70. Утро России. – Москва. – 1910. – 12 (25) августа – с. 4.
71. Федоров А. М. «О С. И. Уточкине»  // Одесские новости. – 1916. - 10 (23) января. – с. 3. 14(27) января – с. 2. 15(28) января – с. 2.
72. Федоров В. Репортаж из прошлого: первые крылья // Светлояр : [ сайт]. – 2002. URL: http://www.svetloyar.ru/index.php?id=000100 (дата обращения 29.11.2012)

Приложение № 1.

Фотография С. И. Уточкина. «Синий журнал» 1913 г.

Приложение № 2.

Фотография С. И. Уточкина. «Синий журнал» 1913 г.

Приложение № 3.

Портрет авиатора С. И. Уточкина. 
Бум., пастель, 34х28,5. 
Справа внизу подпись: Н. Кузнецов 1902 г. 26/XI 
Одесский художественный музей Г-888

Взято с сайта http://www.liveinternet.ru/users/3259969/post176012095  

Приложение № 4.

Фотография С. И. Уточкина в книге Алейникова Л.  «Тренировка духа. Русский авиатор Уточкин». «Заезд Уточкина на циклодроме».

Приложение № 5.

Фотография С. И. Уточкина в книге Алейникова Л.  «Тренировка духа. Русский авиатор Уточкин».

«Перед взлетом на воздушном шаре». Крайний слева С. И. Уточкин, крайний справа А. И. Куприн.

Приложение № 6.

Фотография аэроплдана Блерио.

На аэропланах такого типа летал С. И. Уточкин . Из статьи об С. И. Уточкине Калашникова М. «Империя Уточкина».

Приложение № 7.

Участники перелета Петербург – Москва (10 – 15 июля 1911 г.).

1. Георгий Викторович Янковский
2. Александр Александрович Агафонов
3. Сергей Исаевич Уточкин
4. Александр Александрович Васильев
5. Михаил Раддиевич де-Кампо Спицио
6. Борис Семенович Масленников
7. Макс Германович фон-Лерке
8. Николай Дмитриевич Костин  
9. Владимир Викторович Слюсаренко

http://www.road-front.ru/phpBB2/viewtopic.php?f=12&t=3850 

Приложение № 8.

Уточкин без сознания. Из статьи об С. И. Уточкине Калашникова М. «Империя Уточкина».

Приложение № 9.

Карикатура  из статьи «Жертвы перелета. С. И. Уточкин».//Одесские новости. – 1911. –  13(26) июля. – с. 3.

Приложение № 10.

Карикатура в журнале «Искры». 15 июля 1911 года. «Неизменный пассажир».

http://www.odin-fakt.ru/iskry/_vozdukhoplavanie_24_1911/

Приложение № 11.

Фрагмент статьи С. И. Уточкина «В пространстве» // Одесские новости. – 1910. –  28 марта (10 апреля) – с. 3

Приложение № 12.

Публикации Сергея Исаевича Уточкина.

Приложение № 13.

Могила С. И. Уточкина на Никольском кладбище Александро-Невской лавры в г. Санкт-Петербурге.

Фотография автора.

Приложение № 14.

Петербургские адреса в жизни С. И. Уточкина.

Приложение № 15.

С. И. Уточкин в мемуарах и исторических очерках.

Приложение № 16.

Приложение № 17.

«В пространстве».

Крепко привязанное к земле человечество в течение тысячелетий тщетно стремилось оторваться от своего грустного шара и унестись ввысь, поближе к лазури и свету, но прочны были приковавшие цепи…

Ползать, влача грустную жизнь в двух измерениях – вперед или, чаще, назад, вправо или влево, - об этот фатальный удел разбивались мечты тех, кому грезилось третье измерение, гордое и прекрасное – высота… Невидимая, неуловимая воздушная стихия беспощадно уничтожала все попытки слабого человека завладеть ею.

В этой вековой борьбе, казалось, для людей был единственный исход – поражение.

Но воздух был обречен.

Воля и творчество подтачивали его силы медленно, но неуклонно. Через мосты неудач, жертв, жизней – люди должны были прийти к победе – и они пришли.

Пришли только теперь, магически претворив парусину, дерево и стал в могучую птицу – аэроплан.

Правда, уже свыше ста лет назад люди отрывались от земли и, - как они думали, - обманывая себя, - летали.

Но разве можно гордым словом «полет», словом, знаменующим свободу и силу, - называть, то жалкое, безвольное, беспомощное состояние, когда человек вырывался из рабства земли только для того, чтобы угодить в еще большее рабское подчинение воздуху, всем движениям которого он покорно повиновался?

Нет. Только теперь голубой простор свободного неба стал достоянием человечества, и, презирая закон тяготения, люди могут покидать землю, и подобно птицам, населять небо, с восторгом купаясь в его лазури.

Кажется, я всегда тосковал по ощущениям, составляющим теперь мою принадлежность, проникшего в воздух.

Мне часто случалось летать во сне, и сон был упоителен.

Действительно силой и яркостью переживаний превосходит фантастичность сновидений, и нет в мире красот, способных окрасить достаточно ярко красоту моментов, моментов, могущих быть такими длительными.

Мой первый полет длился двенадцать минут. Это время ничтожно, когда оно протекает в скучной, серой, мертвящей обстановке жизни на земле, но когда летишь это семьсот двадцать секунд, и каждую секунду, загорается новый костер переживаний, глубоких, упоительных и невыразимо полных.

Главная же их красота и прелесть – это то, что все привычные мысли, чувства, желания – исчезают, и живешь во всех отношениях так, как никогда еще не жил. Для передачи этих новых переживания слов еще нет, их нужно выдумать, да и разобрать на частоту эту могучую волну трудно и излишне.

Тому, кто этого сам не испытает, этого все равно не уяснить, а тому же, кого коснется и захватит эта красота – разве не все равно, из чего он слагается.

Доминирует одно властное желание бесконечно длить этот момент и никогда больше не касаться земли.

Со стороны мне говорят – это опасно. Так что же? Гордый риск претворить мгновение, прекрасное, опьяняющее, звучное и свободное во тьму мрачную, но и для вас, осторожных, все же такую - же неизбежную.… Разве вы не уйдете в вечность? Будемте же жить, овладеем природой всецело, перестанем бояться полного слияния с миром потому, что это может случиться немного раньше. Всех зову с собою в мое новое, прекрасное царство…

Сказка оборвалась…

Я спустился. Легкий, как сон, стоял аэроплан на фоне восходящего солнца, - трудно было представить, что несколько минут тому назад он жил и свободно двигался в воздухе подчиненный моим движениями, и, как сон, быстро проходили мои переживания пред полетом.

Три дня дул сильный холодный северный ветер и только предрассветной мглой владел некоторый относительный покой – и я решил воспользоваться ранним утром для совершения своего первого полета.

Два последних года мысль о возможности покинуть землю и воплощение ее в действительность владела мною всецело, занимала все мое время и трудоспособность. С жадной завистью я следил за развитием авиации. Первые правильные полеты Фармана, Делагранжа, Райтов – и бесконечно радовали, и остро отравляли меня. Радостно было, что химера стала явью, что звенья цепи разорваны, но было обидно, что я вынужден стоять вдали от дела, к которому рвался всем своим существом. Я чувствовал, что владей я оружием, воздух тотчас стал бы моим, но обречен был бездеятельно присутствовать при чужих победах.

Это было невыразимо тяжело, но еще тяжелее было то, что все мои упорные, неутомимые, сопряженные со многими жертвами, попытки самостоятельно добыть нужное мне оружие и самому построить аэроплан – встречали одно: насмешки.… Наконец, в одно утро, прекрасно обставленный, в смысле наличности фармановского аэроплана, понимающего механика и нужных людей вокруг, я собирался совершить свой первый полет.

Это был трагический момент.

Все это выглядит как будто уверенно и хорошо.

Аэроплан так на вид прочен, вынослив, органы управления просты и послушны, мотор мощно вращает стройный винт…

Но.… Ах, много есть этих «но». Лучше не перечислять.

Нужно лететь.

Когда видишь летящий аэроплан, управление им кажется очень простым, если совершенно незнаком с авиацией; я был в ней достаточно осведомлен, чтобы осознавать, как трудно это дело.

Я знал, как нормально создаются авиаторы во Франции – путем постепенного обучения, под руководством опытных пилотов, причем, сперва, просто приобретают привычку к аэроплану, затем ездят на нем, как на автомобиле, потом пробуют небольшие, низкие полеты по прямой, и, наконец, виражи – все это под контролем, на больших, ровных полях, со всех сторон открытых.

Поле, на котором я готовился совершить полет, во всех отношениях изобиловало опасными свойствами: короткие, прямые, узкие виражи, насыпи, бугры, столбы, канавы, - и здания, и заборы со всех сторон.

Здесь нельзя было попробовать полететь – нужно было сразу начать летать, и летать искусно, умело и точно, да притом высоко – выше препятствий.

Прибавьте, что я не умел и не мог получить никаких указаний и советов от уже летавших лиц, что я не находил никакой предварительной подготовки и до того ни разу не садился ни на какой аэроплан, кроме тех, которые строил сам и которые не могли оторваться от земли, в виду технических пробелов, учтите еще мое психологическое состояние – и станет ясно, что мне предстояло одно из двух: либо создать неслыханный в истории авиации факт – как человек, располагавший лишь правильностью, точностью и быстротой в ощущениях и распоряжении своими движениями, с места в карьер совершил полет – либо к именам Лилиенталя, Делагранжа, Фербера, Лефевра, Фернандеза – прибавить свое и, обратившись в бесформенную массу и брызги, закончить этой кровавой точкой свою деятельность в авиации.

Однако я ни на мгновение не сомневался, что мне сразу удастся полет, ни мало не смущали меня похоронные разговоры некоторых моих друзей вокруг. Я верил в себя. «Почему, - думал я, - в двадцати разновидностях спорта я легко овладевал каждым и очень скоро постигал все тонкости его? Глаз мой выработан, рука тверда, энергия и воля»… Тут я улыбнулся и, садясь, на свое место, поглядел на грустную кучу красного кирпича, нашу тюрьму, стены которой начинали окрашиваться ласковыми лучами восходящего солнца, и подумал – чрез несколько мгновений я буду над нею. Вокруг меня несколько лиц любопытных и наблюдательных приятелей, некоторые из них вытянуты, боятся за меня, другие любопытными глазами следят за каждым моим движением и пытаются разговаривать; но вот раздается команда моего механика Роде.

«L`essence oui», и я открываю приток бензина.

 «Contact». Ca`est.

Мертвая машина ожила…

Резкий свист винта и дробно ритмичный шум мотора покрывает все звуки вокруг, я овладеваю управляющими рычагами и, выждав, пока мотор войдет в полное количество своих оборотов, поднимаю левую руку. Людей, держащих хвост аппарата, расшвыривает по сторонам, и аэроплан, вздрогнув, ринулся в пространство. Все мое внимание занимает представитель новых измерений – верха и низа, т. е. руль глубины. При помощи рычага, управляющего рулем глубин, я держу плоскость последнего параллельно земле и, чувствуя, что скорость достаточна, резким движением поднимаю атакующую часть плоскости к небу, и вся огромная машина со мною прыгает в воздух, увлекаемая дальше, остается в нем.… Наконец… Дикое настроение охватывает меня. Безудержность упоения, восторг новизной ощущения… Земля, мой враг, уже в 10 саж. подо мною. И я в властных объятиях нового друга, - ничем он мне не угрожает, он пленительно заманчив, бесконечно чист, молчанием своим красноречиво говорит: «Приди».

И я несусь, подымаясь все выше и выше, погруженный в свои управительные рычаги, делаю легкое движение рулем глубины вниз, аэроплан покорно склоняется к земле, - вверх – и он гордо взлетает… «Нужно короче, - думаю я, - ноги мои занимают рычажки поворотного руля; пробую нажать левую сторону – и аэроплан послушно уклоняется влево, я выравниваюсь и правой стороны не трогаю – эффект угадываю, и нет надобности терять мгновений на проверку. Остается попробовать самый тонкий эффект крыльев, дающий возможность сохранять ровное положение всей машины в воздухе. Тот же рычаг руля глубин при движении им вправо – опускает правую сторону, поднимая левую, и наоборот. Хотя аэроплан идет совершенно ровно, двигаю рычаг вправо и невидимая сила плавно давит на правую сторону; перевожу налево и эффект получается обратный, - я радостно вскрикиваю – все так, как я ожидал, чувствовал и продумывал раньше, чутье не обмануло меня, и, в упоении победы, иду выше и выше, теперь овладев движением, хочу привести в исполнение свой замысел, пролететь над тюрьмой, начинаю делать вираж и, вопреки советам стараюсь и на повороте выигрывать, вышину, но чувствую, что вся машина начинает садится на хвост, холод проникает в мой мозг… уже более 30 саж. я над землей и сесть на хвост, значит не сесть больше нигде и никогда… Плоскость руля глубин теряет свою упругость, рычаг управления – вес, я чувствую себя в отчаянном положении, а аппарат продолжает принимать вертикальное положение, станет свечкой… я вздрагиваю и движением быстрым, как мысль, привстав, метнул рычаг вперед, момент ужаса, неопределенности забирает, правлю… выравнивается аэроплан – я победил, и чувствую, что никогда вперед не попаду в подобное положение. Выхожу на прямую нечувствительно, громадная масса тюрьмы плавно проплывает  далеко подо мною.

С ужасом, такой свободный, властный, легкий, трепещущим взором гляжу на мертвую грузность неподвижности, сложенную руками людей для своих братьев.

Но вот я над нею, главный купол подо мною. Руль глубин вновь овладевает моим вниманием, я начинаю спускаться, лечу к своему ангару на Стрельбищном поле. На вышине движения не заметно, земля нечувствительно проплывает подо мною, ниже движения скорее, прекраснее, быстрее.… Покинув вышину 100 метров, я лечу, втайне боясь телеграфных столбов, могущих проволокой своей перерезать пополам. Делаю два круга по Стрельбищному полю, пролетаю рощицу, в которой стоит мой ангар, ласково оглядываю его крышу и, прервав ток мотора, плавно спускаюсь на широкую площадку пред ним.

 Наверху все время мною владело сознание, что единственный мой враг – это земля, все, чем она тянется к небу, грозит мне опасностью при спуске, и, в случае несчастья, прикосновение к ней будет смертельно.

Голубоватый эфир, любовно носивший меня в своих бархатных объятиях, мне родственнее земли, которая рано или поздно, но сделается моим палачом, как и всего живого.

Не в бессознательности - ли этого ощущения кроется тот огромный интерес масс, который возбуждает авиация?

Уточкин С. И. «В пространстве» // Одесские новости. – 1910. –  28 марта (10 апреля) – с. 3

Приложение № 18.

«Моя исповедь».

Очерк для «Синего журнала» авиатора С. Уточкина.

Недавно в газетах промелькнуло известие о том, что известный спортсмен и авиатор С. Уточкин сошел с ума. Передавали так же о каких-то таинственных покушениях на него со стороны популярного киевского миллионера-сахарозаводчика.

Мы печатаем исповедь Уточкина, написанную в редакции «Синего журнала», и предлагаем читателям решить вопрос – безумен ли Уточкин, или смелый спортсмен-оригинал – жертва клеветы?

Во дне зеленой, звонкой молодости, я, потерявшей родителей, - мать в пять, а отца в десять лет, направляемый опекунами, перекочевывал от воспитателя к воспитателю.

Отец оставил крупное состояние, и десятая часть процентов его оплачивала жизнь и потребности гимназиста. Проникновение в корни мудрости и постижение их пестрой листвы, - я боюсь сказать – зеленой (ребят учат очень и очень кургузо), заставило меня переменить шесть однокалиберных, но разнородных по преподаванию, больниц мудрости. Началом зигзагов по дороге накопления премудрости был латинский язык. Ярко выраженное нежелание усваивать ненужный, как мне казалось, классицизм.

 Начались дебаты из угла, куда я был поставлен преподавателем, преследовавшим тишину класса и обязывавшим исключительно меня к пребыванию в покое; не терпя обязательств, я вынужден был кончить стоянием на уроках латыни в углу, откуда обстоятельно доказал бесцельную ненужность латыни примером: «Вы, вот с Нероном умели бы разговаривать, но не можете, а с Золя смогли бы, но языка не знаете. Вот вам разница живого и мертвого языка.… Впрочем, вы ничего не теряете: Золя с вами никогда не стал бы говорить…»

Несходство мнений и перемена гимназий. С трудом кончил шестой класс коммерческого училища…

Первое поражение, которое я испытал в жизни, научило меня понимать, что счастливое пользование ею зависит от владения ценностями, которые признаны теми, с кем имеешь дело, и наполняют радостью сердца и души, подпавших под столкновения с собственником их. Вот случай, иллюстрирующий мое первое и единственное банкротство.

Мне тринадцать лет. Живу на окраине города и все свободное от сидения в карцерах время делю с мальчуганами улицы.…Были заведены у нас различные игры, основанные на уменьи, при обязательной наличности у игроков ловкости и глазомера. Переходящей разменной монетой служили картонки папиросных коробок. Особая комиссия по расценке раз и навсегда установила номинальную стоимость образцов, и у меня в комнате стояло два сундука, переполненные самыми ценными экземплярами…

Мой приход на места битв – это появление Вандербильда на бирже: волнение, внимание, тишина…

Мои сундуки давали мне право рискованно и бешено играть одному против всех слагавших ценности и выставлявших лучшего в данном роде игры.

Природный глазомер, разработанная техника, верность определения и изуродованные мальчуганы с опустошенными карманами плелись домой.… Но раз меж нами появился один американец, и в один прекрасный день мое появление не привело игроков в обычное волнение. На меня посмотрели, посмеиваясь, и мгновенно, правда моего падения, мое молниеносное банкротство стало мне ясным, как день. Играли уже на ушки, то есть пуговицы с придавленными внутрь петлями. Я побледнел.

Напрасно предлагал я продать свои картонные деньги, настроение было насмешливое, но непоколебимое. Долгое время мои все пуговицы, пуговицы живших вокруг меня товарищей, даже учителей, переходили в карманы противников, но все же энергичное трудолюбие пчелы, и я вновь вернул себе былое влияние. Мой сундук опять стал первоисточником финансового могущества околодка. В моей комнате красовался сундук, переполненный позолоченными ушками с орлами, по таксировке дававшими при размене сотню маленьких гладких за штуку.

Подрастая, вечно находясь в движении, уставая за день, я крепко спал без сновидений. Наблюдая всегда себя и живших вокруг, я пришел к заключению, что нужно двигаться и двигаться, что недостаток движения губит моих товарищей – сверстников…

Перестал ходить совершенно, заменив ходьбу ритмичным бегом. В пальто бегать неудобно, и зимой, в 20 градусов мороза, рысью я добирался до училища… без всякого верхнего и нижнего одеяния. Отсюда и пошли занятия различными разновидностями спорта.… Принимая во внимание в тренировке многочисленные, продуманные и усвоенные тактические соображения, способствовавшие улучшению качеств, как спортсмена, я часто находил их недостаточными для достижения абсолютного господства над окружающими.

Начал творить.… В пятнадцати видах спорта, неустанно добиваясь совершенства, применяя созданные приемы, улучшал их и создавал свои…

Суммировка многих знаний в этой области дала мне возможность угадать рождение аэроплана в тот момент, когда я первый раз сел на бензиновый трицикл.

Сила, мощность, маловесящего бензинового мотора поразила меня, помню, ужасно… обладая рафинированным, планомерным мышлением, быстрым в гонке по бесконечности горизонта, я мог создавать, расцвечивать облачность представлений. Нужен был толчок, и пошло… Сила бензинки поразила меня своим отношением к легкости ее, я несколько дней проносился с мыслью о таких моторах, о страшной силе их, при легкости. Винт, и готово…

Когда первые аэропланы не летали, я знал, наверное, что нет скорости; будь скорость, - полечу, держась за юбку.… А скорость дает силу. Чем больше скорость, тем меньше внимания закону равновесия, ветру. Тем вернее и безопаснее полет.… Дайте легкую силу… Мы полетим.… Та же самая рафинированная суммировка знаний позволила мне, никогда не летая, ни у кого не учившись этому искусству, сесть и полететь.

До сегодняшнего дня я, Уточкин, никогда не летал в качестве пассажира на аэроплане…. Единственный раз за всю свою карьеру авиатора я сломал аэроплан, но мои качества тут не при чем… они отсутствовали. Я проиграл не по своей вине перелет Петербург – Москва.

Помогая своему конкуренту, Васильеву, в Новгороде, где мы случайно в перелете встретились, я дал ему две свечи, прочистил мотор, завел винт и выпустил в дорогу дальше. Когда исправлен мой мотор Васильев был уже в Москве.

Я полетел на второй приз, тут только по упадку энергии и отвращению к гонке я понял, что не могу лететь за вторым призом. Слишком уж привык первенствовать. Через полтора часа лета, чтобы как-нибудь избавиться от ощущения при работе в деле, заведомо погибшем для меня, если даже оно и будет сделано, повторяю только вследствие этого угнетавшего меня сознание, чтобы убежать как-нибудь от него, я заснул в аппарате. Неуправляемый аэроплан со мною, спокойно спящим внутри.… Предлагаю каждому представить себя в этом положении.

Могло случиться все,… но мой аппарат, регулированный на двухградусное снижение с увеличенным опусканием на два градуса дошедший уклоном, вероятно, до 125ти верстной скорости, коснулся земли и рассыпался в дребезги. Мотор вырвало, и части его нашли разбросанными в 50ти саженях от аэроплана.

Спящего меня выкинуло… Силой инерции, пробив собою маленькие кусты, я слетел с насыпи в реку…

Течение крутило меня и несло; косившие невдалеке лужайку два мужика увидели меня переворачивающимся в быстрой реке, вытащили. Привезли в бессознательном состоянии в больницу. Когда вернулось сознание, первым моим движением было желание – посмотреть на землю…

Мне из состояния сна, вследствие силы удара, перешедшему совершенно нечувствительно в бесчувственное положение, естественно захотелось теперь продолжить момент перед мигом, когда я погрузился в сон рискованный.

Вот природа смерти.… Увидев потолок, лампу, я понял происшедшее и по привычке принялся подсчитывать полученные повреждения…

За четырнадцать лет велосипедной карьеры на скорости шестьдесят верст в час, я падал, положим, по три раза в год на круг; падения в количестве сорока раз научили меня подводить итог им сейчас же после реализации моментов падения.

Итоги этого единственного падения были необычайными, по сложности, силе и количеству получившихся единиц, и три месяца понадобилось на обращение их в нули. Спортивная жизнь, постоянная борьба…

Громадная эрудиция, приобретенная в моей скитальческой жизни, занятие философией в течение двух лет на морском берегу, с которого  я не уходил по неделям, ночую под открытым небом.… Все пять частей света, которые я объездил, сам зарабатывая себе на хлеб честными способами и обязательно такими, которые занимали очень мало времени и оставляли мозг свободным для личной мысли и переживаний проходящего….  Калейдоскоп перед глазами оживал более и более, и теперь я в жизни там, где для какого-нибудь несчастного директора банка моменты скуки, я живу полной звуками, пестрой, звенящей жизнью. Не мог бы я двадцать пять лет приходить в ту же комнату, за тот же стол, к той же чернильнице. О, можно вспомнить и один крюк, висящий для приспособления его в каждой комнате…

Вся эта комната должна отнять половину сознательной жизни. И у многих отнимает, и они не чувствуют этого!

Потому что командовать десятком – двумя себе подобных, часто еще более связанных, рабов собственного  недомыслия.

Я много видел, я много знаю, я, считавший деньги до тридцати пяти лет злом, не хотел их. Я, вследствие угадывавшейся во мне, особенно чуткими женщинами, скрытой энергией, веселого характера, имел возможность несколько раз поднять деньги через женщину – и не мало – миллион.

И я даже никогда не обдумывал этого жеста… Я уверен был, что, когда мне понадобится, то миллион я сделаю в год – два. Авиация дала мне триста восемьдесят тысяч рублей валовой прибыли.  Я совершил полтораста полетов в семидесяти городах России, не отменив ни одного. Во время погрома, бывшего в Одессе в день дарования свобод, рискуя собственной жизнью, бил морды хулиганам, убивавшим дубьем одного старика – еврея, и от полученной ударом ножа раны в бок чуть не умер, болел семь недель, не вставая с постели. Когда ко мне пришли именитые евреи – благодарить, я выгнал их, потому что они – евреи, а я – человек и считаю еврея человеком.

Я не лгу в жизни. Я принадлежу к партии голубого неба и чистого воздуха и считаю имеющееся у нас правительство таким, как нужно.

На меня покушаются; буду говорить ниже почему, но взять меня, нищего, не может миллионер, сделавший мне рекламу сумасшедшего, покупающий газеты, чтобы они не писали опровержений, пытавшийся подтвердить свои инсинуативные происки против меня потому, что он хочет один воспользоваться предложенным ему мною делом и не дать мне мою часть, составляющую по условию половину.

Вот пересказ, как все произошло, подробно, без опускания и забывчивости.

Каждый, прочитав эту статью, написанную мною в один присест, без помарок, каждый, у кого есть хоть капля человеческого смысла, перестанет считать меня, судя по прочитанному, находящемуся вот тут, пред глазами, повторяю, перестанет считать меня не только сумасшедшим, но, наоборот, сочтет сильным волей, энергичным и живущим своей оригинальной жизнью человеком, и почувствует, что, может быть, за ним и не угнаться… многим.

Даже, я скажу: никому. Прошу меня не считать гордым, или самонадеянным.… Там, где мне трудно, другому – невозможно. Там, где я неуязвим, забронирован, дышу свободно, - другой развалится и задохнется…

Я жил всегда продуманно, по плану, размышляя, самоулучшаясь, образовываясь. Я укрепил свой дух и тело. Довел свой мозг до высшей восприимчивости, приведшей меня к неоспоримым рассуждениям.

Мои выводы логичны, вследствие уменья подойти к мелочам, составляющим целое, и по массе целых причин создать стройное понятие, которое и есть истина…

Вся наша жизнь проходит в искании истин, и вот я страдаю от злой воли человека, представившего себе, что истина – это золото. Он собрал пятьдесят миллионов, создал вокруг себя атмосферу золота, гнилую золотую пыль. Дышит ею, все вокруг позлащено, прекрасные человеческие глаза вокруг него – эти окна в зеленый мир, - отливают золотом.

Этот глупец, мысль которого отливает вонью золота, захотел бороться со мною, человеком, обладающим всем, кроме золота, и потому  пожелавшем немного и его. Для меня стало явно, что самым выгодным делом, после глубокого всестороннего взгляда, брошенного на дела человечества, для приобретения золота, - кинематограф!..

Когда я стал разрабатывать постановку этого дела, я удивился тому, что дело, на которое все жители людных городов мира, кроме пролетариев, также иногда несущих грош, и миллионеров, вследствие малочисленности своей, в процентное отношение не входящих, - три процента своего бюджета отдают в кинематограф… помещения разнородных театров, построенных часто случайно, в ужасных условиях, отнимают у жителей городов три процента бюджета. Тогда я составил комбинацию, долженствующую дать миллионы устроителю, вследствие того, что она даст в руки устроителей ее, добившихся монополизации моего проекта, посредством владения четвертью стоимости акций учредительских, и другой половины, сохраненной, вследствие необычайного спроса на акции со стороны публики, долженствующей накинуться на акции после их выпуска и повысить их в несколько раз, словом, даст владельцу предприятия, проведя монополию его во всех странах, возможность покрыть государственный долг какой-нибудь страны…

Я не объясняю здесь тонкостей и подробностей созданного мною проекта акционерных обществ кинематографов под названием Кин У… Кинъ.

Но я расскажу все гонения, которым я подвергался после предложения, сделанного мною в Киеве, сахарозаводчику Льву Израилевичу Бродскому, который тотчас после моего посещения уехал в Лондон, проводить мой проект.

Меня в Киеве провокационным образом схватили и в вечер того дня, когда Бродский уехал после разговора со мною в Лондон, посадили в киевский Дворцовый участок.

Я дал городовому пять рублей, и он протелефонировал моему интимному другу, издателю «Киевской Мысли», Мечиславу Лубковскому; последний немедленно приехал, и его влияние освободило меня…

Во время трехчасового сидения, для меня, я думаю, приготовляли место в сумасшедшем доме…

На следующий день я участвовал в гонках на мотоциклетке на киевском велодроме, и в тот же вечер уехал в Одессу. Скоро в Одессе была получена «Биржевка» с телеграммой о моем сумасшествии, слух о которой усердно распространял один из клевретов Бродского, Яков Абрамович Дынин, переехавший из Киева в Одессу.

В Киеве он жил в одной гостинице со мною, в «Континентале», и лазил ко мне в комнату прочитать в моих бумагах подробности и выводы предприятия…

В Одессе было на меня покушение Владимира Анатра, который хотел посадить меня по дружбе в санаторий, якобы потому, что я сжигаю свое здоровье всякими наркозами, рискую, летая на аэроплане, купаясь, далеко плаваю и могу утонуть, и так далее. В санатории я безопасен.… И он пытался засадить меня силою.… Разумеется, неудачно: я ускользнул… Я поехал в Москву.

На перегоне Киев-Москва ввязавшиеся в знакомство три попутчика угостили меня рюмкой красного вина, от которого у меня в течение двух суток болела голова, и я чувствовал все признаки отравления.

Расчет ясен: нужно было иметь время воздействовать на газеты. Я же, провалявшись двое суток в гостинице «Метрополь», не смог предупредить их. Предлагаю русскому обществу, прочтя настоящее, перестать думать о том, что инсинуитивная заметка сумасшедшего корреспондента не может сделать кого-нибудь сумасшедшим…

Но способствовать этому, уверяю, - может

Сергей Уточкин.

Уточкин С. И. «Моя исповедь» // Синий журнал. – 1913. -  №30. – С. 11 – 13.

Приложение № 19.

«Над крышами»

Город, милый город подо мною; заходящее солнце не в силах разогнать холодный зимний туман, сковавший белоснежные кости мраморных памятников, какими казались мне надгробные мавзолеи бывших людей, ушедших во мглу, чтобы вновь никогда не увидеть ни света, ни тени.

Случилось нечто необыкновенное. Мой аэроплан на высоте пары сот метров по перпендикуляру над кладбищенской церквушкой — остановился.

Необычайность факта до того поразила меня, что мне даже в голову не пришла острая угрожаемость его. Мотор работает обычно, слух не улавливает перемены ритма, все цело, руль глубины также чутко послушен, — но машина как бы из уважения к царству смерти, над которым я находился — остановилась. Когда нечто непонятное овладевает человеком на земле, он чувствует себя попросту дураком. Это неприятно, но неприятность безопасна, она не угрожает; воздух же не позволяет подобной роскоши, он более горд нежели серая земля... Я был охвачен весьма понятным волнением.

Наклон руля глубины и аппарат послушно склоняется к земле, нечувствительно опускаясь. Горизонт начинает подниматься и вдруг как по волшебству аэроплан вновь получает скорость, и мне тогда стала понятной моя остановка. Подымаясь выше и выше, я попал в очень сильное течение воздуха, и скорость аппарата равнялась скорости ветра, дувшего мне напротив; ясно, что аппарат, двигаясь в воздухе, относительно земли стоял на месте.

Новое положение угрожает мне: аэроплан уж над городом и низко. Мотор, полуостановленный при спуске, не взял всеми цилиндрами, и я к ужасу своему слышу характерные дробные перебои.

Подо мною — Успенская церковь и я чувствую, что не только подняться, но даже удержать высоту 150 метров, на которой я находился, невозможно.

Нужно сесть — куда, где? Преображенская тонкой линейкой, прямая как стрела, бежит подо мною.

Собор, над которым я хотел пролететь, как бы сорвался на встречу и уж здесь; усилия удерживают высоту; решаю делать поворот над площадью, теряю еще метров десять и чрез мгновение, пролетев дом Папудова, я вновь над Преображенской.

Улица, занятая массою людей, белыми пятнами глаз своих глядящих на меня, представляется мне, по какой-то дикой ассоциации... бутербродом с икрой.

Да, простым бутербродом, мои милые одесситы и одесситки!

Мозг мой, освободившись от угроз, чувствует легкость, мне делается ясным, что и неточная работа мотора меня все же донесет на место моего отправления, беговой ипподром. Кладбище вихрем проносится подо мною; еще минута и я у ангара.

Уточкин С. И. «Над крышами» // Спортивная жизнь. – 1911. - №21. – с.4

Приложение № 20.

«К смерти Мациевича».

Не помню, какой шутник, упрекая авиаторов за низкие «куриные « полеты, философски заметил: «Все равно этим кончите, так забирайтесь же выше, при падении оттуда останется пожить немножко – пока долетите»…

Яд этой шутки, ее простой ужас стал ясен в день падения несчастного капитана Мациевича.

Пятнадцать долгих секунд прожил он, будучи погибшим, бесповоротно, но еще живым и чувствующим.

Мое мнение относительно причин падения, мнение, зрителя, следившего внимательно за полетом, склоняет меня к тому, что капитан Мациевич собственной рукой перенес себя в иной мир; было бы много величия в этом жесте, если бы он был преднамерен, но случайность его не подлежит сомнению, и каким он вышел слабым, неуправляемо – жалким.

Мое знакомство с Мациевичем началось его советом не делать vol plane таким отлогим как это делал я.

«Вы потеряете скорость и перевернетесь», уверял он, и звучат у меня в ушах еще его слова «рискуете бессознательно»…

Обратное думалось мне в тот момент, когда он, свободно паривший в воздухе на высоте пятисот метров, вследствие перебоя в моторе «клюнул» носом аппарата, угнув руль глубин слишком круто и, вместо того, чтобы выровняться, продолжал идти неверным курсом большого уклона…

Быстрота полета возросла необыкновенно. «Понимает он, что делает?!»… мелькнуло у меня.… В этот момент при скорости аппарата 150 километров в час, достигнутой падением, Мациевич резко выровнялся и… аппарат на глазах у ошалевшей от страха толпы рассыпался.

Началось падение, сначала медленное… угрожающее… неверно колебались падавшие разрозненные плоскости.

Погиб!

Как живой, вырос у меня в душе милый Мациевич и звучал его ласковый голос:

- «Вы рискуете».

Скорость падения росла, с нею рос ужас толпы страдающей, воем души своей сознающей, что тот несчастный жив еще, но погиб и то, что составляет под ногами каждого такую надежную опору, послужит эшафотом дерзнувшему покинуть надежный оплот.

Скорость росла. Уже секунд семь, длительностью своей угрожающих самой вечности, продолжалось неверное падение, вдруг авиатор, обреченный на такую постепенность гибели, отделился от своего подбитого аппарата и молниеносно ринулся в широко разостлавшуюся под ним бездонность; сама земля, казалось, вздохнув, метнулась вверх, чтобы скорей овладеть человеком, душа которого дерзала так много. Беззвучный поцелуй упавшего, земле исторг у каждого зрителя стон ужаса, каждый обнаженным сердцем своим коснулся смерти…

Жена Мациевича, следившая за полетом мужа и пережившая длительность падения, сошла с ума.

Равнодушная ночь спустилась медленно, как всегда…

Сергей Уточкин

Одесса

27. сентября 1910 г.

Взято из книги Алейникова Л. «Тренировка духа. Русский авиатор Уточкин». – Одесса: Одесские новости, 1911.

Приложение № 21.

Женщина из толпы

Фельетон

Среди многих писем, которыми большая публика дарит меня, писем, весь смысл которых заключается в их полной бессмысленности, я нашел одно, на которое отвечаю, считая его выразителем мнения многих.

В своем послании автор обращается ко мне с желанием не обидеть меня, как он пишет, но «отрезвить и остановить от дальнейшего служения дурным инстинктам толпы, этой необузданной своры Ванек и Манек, которые де с жиру бесятся и каждый день себе новую потеху ищут».

В первой части письма, автор - философски образованная женщина - опирается на Ницше и цитирует его слова о человечестве, «которое больше обезьяны, чем сами обезьяны», относя слова великого философа к толпе, конечно, во второй же части убеждает меня не рисковать собой: «Человек так прекрасен может быть, когда займется собой, разглядит себя, столько чудес может натворить, что рисковать своим существованием, ломать себе руки, ноги, портить себе легкие и т. д. - все это можно только во сне. Проснитесь и остановитесь».

Разбудив, автор меня превращает в ницшеанскую обезьяну, безжалостно сливая с толпой.

Я же не хочу и протестую.

 Хочу летать, бросать вызов природе.        

Инстинкт борьбы, владеющий всем живым, увлекает меня на этот бой, для одного меня лишь опасный, бескровный для других.

Рано или поздно - я должен слиться с природой, но пока это случится - буду всячески издеваться над ней и, мстя за грядущую неизбежность - обнимая ее всю, владеть.

Что мне толпа?

Песок морской, придорожная пыль!

Вы же уговариваете меня не считаться с азартом ваших Манек и Ванек. Да кто же считается! Их ведь просто эксплуатируют, насколько возможно, а затем отпускают с миром в широкий, от их прилива серым становящийся мир.

Вы хотите добавить мной серой краски, но я не хочу...

Человечество двинулось вперед, лишь, когда девственно-тусклый мозг одного из его представителей прорезала счастливая мысль: для самозащиты вооружиться палкой. С этого момента человек стал царем всего живущего.

Борьбой, завоевывая свое право на жизнь, человечество из глубин седых веков передало потомкам два главных инстинкта: борьбы и самосохранения.

Владели всегда миром, как диктаторы, всегда те, у кого унаследованное влечение к борьбе доминировало над инстинктом самосохранения; иногда платой за предпочтение борьбы бывала их кровь...

Теперь я спрашиваю женщину из толпы: свой унаследованный инстинкт борьбы я устремил против природы; желала ли бы она, чтобы его жертвой оказалось живущее?

А - землю, зеленокудрый мир, человечество имеет возможность разглядывать сверху - и вы хотите, чтобы я не смотрел? О!!

(«Южная мысль». - 1911. - 1 сент.

Приложение № 22.

Там, наверху.

Готово!.. Перерезан тонкий тросик, удерживавший меня на поверхности, и мой маленький шар, слегка вздрогнув, плавно отделяется от большого земного шара. В последний раз мелькнули передо мною поднятые вверх лица приятелей и знакомых с открытыми ртами и вытаращенными глазами. Что-то кричат, но что, уже не слышно. Площадь, усеянная публикой, быстро уменьшается, отдельные фигурки людей постепенно сливаются в общую массу, и скоро все обращается в небольшое серое пятнышко на общем фоне города. Я сразу увидел его открытую пасть, в которой, точно зубы, торчали трубы фабрик... Тысячи домов теснились друг возле друга, червонея на солнце красными крышами; высокие трубы фабрик и заводов Пересыпи извергали клубы черного дыма, словно стараясь достать меня. Подобно золотому канату извивался Карантинный мол с белой точкой - маяком на конце, а в гавани стояли смешные игрушечные пароходики без мачт и труб (их сверху просто не было видно).

Только в первые минуты подъема, когда шар находился на сравнительно небольшой высоте, можно было различать отдельные здания, улицы и сады. Вот собор, будто острый кинжал, вонзившийся в небо. Вот городской театр, гигантской черепахой покойно отдыхающий в окружающей его зелени Пале - Рояля. Вот и бульвар - летний приют одесситов - протянулся по краю города зеленой линейкой с белой полосой. Тут же Лондонская гостиница - приют скучающих богачей, а вдали, как контраст, я отыскал приют барона Масса, прибежище менее скучающих бедняков.

Белеет поле, словно усеянное костьми. Это старое кладбище...

Дальше, за кладбищем, видно беговое поле. Смешное поле, где секунды для людей важнее вечности, а рядом с ним тюрьма - приземистая печальная куча красного кирпича, где каждая секунда кажется мучительной вечностью.

Вот и Александровский парк. Скорее черный, чем зеленый, он кажется сверху большой чернильной кляксой, нечаянно оброненной на берегу моря. А Александровской колонны... даже и не видно.

Еще немного балласта высыпаю за борт; шар идет все выше и выше, и уже на высоте двух тысяч метров для очарованного глаза остаются видными только два элемента - вода и земля.

....Берег мощными извилинами своих очертаний обнял море и забылся в сладостной дреме. О море! В порыве вечной ласки прильнуло оно к берегу - своему милому...

В белоснежной пене прибоя бьется жизнь.

Громадное пространство, царственно разостлавшееся подо мной, остановилось: глаз не находил движения, и только морской прибой - это слияние земли с водой - изменчиво вздрагивал.

Первый раз в жизни я наслаждался свободным покоем, глубокой тишиной, абсолютным одиночеством. Ни один звук, рождаемый землей, не достигал меня...

Через тысячу лет, быть может, более совершенный аппарат подымет более совершенного человека на большую высоту, но и оттуда он увидит лишь то, что и я: землю, и воду, и солнце.

А солнце, заходящее солнце, - эта расплавленная капля Вселенной, с первых дней человечества освещающая его безумие, нищету и страдание, - сегодня прощальные лучи свои!

Солнце зашло. Тоска охватила меня, оставшегося без солнца... Вспомнилась улыбка голубых глаз, оставшихся там, далеко на земле, и могучее очарование природой было разрушено... Довольно! Пора спускаться...

Спуск - труднейшая часть полета. Передержанный открытым клапан, не вовремя выброшенный балласт, не вовремя развернутые гайдропы - все это грозит неопытному аэронавту смертью. Поэтому с особенно напряженным вниманием берусь за веревку клапана и начинаю священнодействовать. Газ со свистом выходит через открытый клапан.

Сильный шум в ушах. Это падение. Падение такое быстрое, что вырванный из записной книжки клочок бумаги моментально улетает вверх. Нижняя часть шара вдавливается и принимает парашютообразную форму, что несколько замедляет падение. Опускаясь вниз, шар собирает под собой сгущенные слои воздуха, вследствие чего происходит шум в ушах... Наоборот, при подъеме воздух под шаром разрежается, и приходится дышать глубокими вдохами.

Я уверен, что при особенно быстрых подъемах дышать очень трудно, и такой опыт может окончиться весьма печально для воздухоплавателя. При спокойном же положении шара во время полета, когда он движется вместе с окружающим его воздухом, воздухоплаватель почти не замечает движения...

Не заметишь даже, что переходишь с места на место, и только пройдя уже большое пространство, видишь, что под тобою уже не то, что было.

Однако возвращаюсь к своему спуску. Еще задолго до земли выпускаю свой сорокасаженный гайдроп. Это канат толщиной в дюйм, сделанный из тяжелой просмоленной пеньки. При спуске с гайдропом толчки невозможны: гайдроп, ложась на землю, смягчает соприкосновение с землею, обеспечивает сравнительную безопасность спуска. Но и гайдроп годен в тихую погоду: при большом ветре, волочась по земле, он придает шару и корзине наклонное положение, и при случайной зацепке и резкой остановке шара аэронавт может выпасть из корзины.

В течение всего спуска внимательно слежу за барометром-анероидом. Стрелка движется быстро в обратном направлении. Показавший перед открытием клапана высоту в две тысячи шестьсот метров, анероид уже через две минуты свидетельствует о снижении до пятисотметровой отметки. Падение чрезвычайно быстрое. Все время держу наготове мешочек с балластом и за триста метров до земли высыпаю фунтов двадцать. Облегченный шар сначала повис в воздухе, а затем медленно стал подниматься, одновременно двигаясь в направлении Жеваховой горы.

На высоте около 800 метров шар находился над пересыпским берегом, где... я решил опуститься засветло.

В течение десяти секунд я держу клапан открытым. Шар снова начинает падать. Вот уже близко земля, вот уже видна огромная толпа, бегущая за шаром по берегу моря. Стали доноситься крики, слышны отдельные слова: «браво, Уточкин!», «рыжий пес», «сухопутный аэронавт» и прочее.

Это я с неба возвращаюсь на землю. Стоит ли?!

...Выбрасываю сразу целый мешок балласта, не менее 60 фунтов, и шар, для которого чувствителен каждый золотник, сделав скачок, стремительно поднимается вверх.

Вскоре анероид показывает максимальную высоту моего полета - три тысячи двести метров. Туманная мгла скрыла землю: очень холодно; воздух разряжен, и дыхание уже затрудняется, руки в перчатках стали мерзнуть, пришлось одеть пальто.

Подо мною облака, совершенно закрывающие землю, вверху голубое небо, потемневшее после заката солнца, а вокруг безмолвие могилы. Снова чарующая картина...

Продержавшись в таком положении и сделав необходимые наблюдения, решаю окончательно спуститься на землю. Снова открываю клапан, и снова шар стремится вниз. Медленно редеет туман, открывая взору знакомые очертания земли. Цвета полей своими тонами напоминают старинные гобелены...

...Глаз отдыхал. Земля как бы заснула в вечернем сумраке. Вдали поблескивал ровным красноватым цветом Куяльницкий лиман, и шар, стремительно спускаясь, быстро приближался к нему.

На глаз было легко определить, что, снижаясь такими темпами, шар опустится в лиман. Поэтому, чтобы избежать неприятной холодной ванны, снова открываю клапан. Шум в ушах усиливается, падение становится таким стремительным, что стрелка прибора уже не переходит плавно с цифры на цифру, а скачет по ним: 600, 500, 400, 200...

Земля неудержимо несется навстречу, деревья, дороги, поля и дома быстро вырастают. Опасный момент. Последний мешок песка высыпан за борт корзины. Но вместо того, чтобы падать вниз, песок тучей пыли окутывает меня, и мелкие камешки глухо стучат об оболочку шара.

«Падение шара быстрее падения песка!» - мелькает у меня мысль, и я с невольной дрожью выглядываю из корзины.

Мешок балласта оказал свое действие: падение замедляется, однако все еще остается настолько стремительным, что удар о землю корзины, грозит мне  гибелью.

Осталось 100 метров. Вот конец гайдропа коснулся земли, и толстый канат стал укладываться на песок, слегка волочась за шаром.

Словно могучая пружина, задерживал он падение шара, быстро облегчая его.

Опасность миновала, и я уже теперь смело беру веревку клапана и повисаю на ней. Последние 100 метров пройдены, вот-вот корзинка ударится о землю.

Я быстро подтягиваюсь на руках к кругу, к которому крепится корзинка, и напряженно жду толчка.

Корзина резко коснулась земли, и шар, вздрогнув, сделал быстрый скачок метров на десять по направлению к лиману. Клапан уже открыт вовсю, газ шумно выходит через отверстие, и обессиленный шар припадает к песку...

Я снова на земле. Пустынное место, вокруг ни души. Шар спустился всего в шести саженях от воды лимана, на влажный прибрежный песок.

Уже совсем темно. Промозглая сырость вызвала легкую дрожь. Было холодно и тоскливо. Невольно вспомнились яркое синее небо там, наверху, яркое солнце, яркие картины, Душа тосковала по небу. Промелькнули слова поэта: «...И звуков небес заменить не могли ей скучные песни земли».

С грустью смотрел я на шар, еще недавно таким красавцем летавший над облаками, а теперь беспомощно распростертый по земле. Но он был счастливее меня: его тело лежало здесь, а душа снова уже неслась туда, в заоблачную высь...

Через полчаса я мчался по Московской улице в город, а шар, уложенный на подводу, медленно следовал впереди огромной толпы любопытных...

(«Одесские новости». - 1907.

Приложение № 23.

Моя жизнь.

С. И.Уточкин давно уже собирался написать свои мемуары. Однако сам он вообще писал неохотно. Приходилось диктовать. Но и для этого времени не хватало. Разбитые и разбросанные дни Уточкина не давали возможности сколько-нибудь систематической работы над автобиографией. Все же случай представился. Его жизнь под собственный его диктант была записана Я.М.Вульфсоном, и таким образом в печатаемой «Моей жизни» мы имеем подлинную собственную автобиографию, подлинные мемуары.

Папа болен.

Совершенно определенно сознаю я себя под столом, вокруг которого собрался консилиум по случаю болезни моего отца.

Мне, девятилетнему любопытному мальчику, любившему вытеснять воздух, - интересно знать результаты от сборища всех приглашенных знаменитостей, а что они знаменитости, я знал, чувствовал, догадывался по приему, который им оказывала тетя Груша - сестра моего отца. И еще по многим другим причинам.

Никогда у нас, в доме постоянного веселья, смеха, не бывало еще так много старых, серьезных и скучных людей. Личный доктор отца, которого мы все называли «Степа» и на котором катались верхом, был совсем не похож на своих коллег, и настоящее представление о враче я получил там же, под столом, рассматривая их ноги, которые меня в достаточной степени стесняли. Единственной моей заботой, управляя кораблем своего подстольного плавания, было не наскочить на какой-нибудь ножной риф.

Утонуть я не боялся, но боялся быть вытащенным из-под стола и не получить сведений, которыми я интересовался. То, что потом случилось, заставило меня позабыть себя и всю обстановку вокруг.

Некоторое время, довольно продолжительное, доктора говорили о своих делах, об опере, разбирали вокальные качества и тембр голоса певицы, певшей партию Амнерис. Я спокойно слушал, совершенно не считая положение своего отца серьезным, и терпеливо выжидал, пока они скажут что-нибудь о нем.

Вдруг голос обладателя ног, которые были ко мне всего ближе и по которым я совершенно не мог угадать, с бородой он или нет, хотя усиленно занимался разрешением этого вопроса, - безо всякого перехода сказал голосом, который мне показался сухим, металлическим и бесцветным:

•  А нашему Исаю Кузьмичу до первого мая не протянуть...
•  Да, - послышался второй голос, - маевки он справлять не будет и на травке сидеть ему больше не придется.

Сидя на полу, я почувствовал, как вокруг меня растет трава. Вслушиваясь дальше, я понял, что мнения всех ног, которые уже мне казались стволами столетних дерев, - одинаковы, расходятся они только в продолжительности времени, которым каждый из них определил грядущий конец моего отца. Степа - наш доктор - рассказал о ближайших симптомах, имевших место в последние дни, и длительность жизни моего отца определена была maximum в 10 дней.

Споров не было никаких, дело представлялось совершенно ясным, и весь почтенный ареопаг вновь продолжал говорить совсем не о том, что мне хотелось бы слышать.

Я забыл о своем местоположении, о людях, ходивших и сидевших вокруг меня, и ясно видел голову своего отца, его всегда улыбающееся лицо и не мог понять того, что должно было случиться.

Степа предложил позвать тетю Грушу и особенно советовал не говорить ей сразу, а подготовить постепенно. И все порешили, что результаты сборища, называвшегося непонятным для меня словом «консилиум», объявит ей один Степа, когда уйдут все остальные.

Задвигались стулья. Я, безучастный уже ко всему, остался один.

Долго, очень долго пролежал я под столом, не меняя положения, собирая все возможности помочь своему отцу. Я совсем не сознавал себя бессильным сделать это и нечувствительно для себя начал молиться, вылез из-под стола и побежал в Успенскую церковь, находившуюся недалеко от нашего дома. Там, обращаясь непосредственно к Богу, не говоря заученных слов молитв, которые заставляла меня каждое утро и каждый вечер читать нянька Настасья, - я со слезами на глазах упрашивал всех святых помочь мне перед Богом и сохранить жизнь отца.

Давал клятвы вести себя хорошо, никогда впредь не раздражать его, приходить в церковь каждый день и через некоторое время, ослабев от слез, я получил уверенность, что жизни отца не угрожает больше никакая опасность. И веселый с красными глазами прибежал домой обратно.

Через три дня в ночь отец умер, и с тех пор никогда мысль о Боге меня больше не занимала. Величие смерти я понял, увидев труп отца в комнате, распластанный на полу, и двух старух, переворачивавших его, обнаженного во время обряда омовения. Отца мыли большим куском простого прачечного мыла. Я взял с умывальника кусок туалетного и предложил одной старухе им мыть отца.

Старуха взяла меня за руку и вывела из комнаты. На следующий день состоялись похороны. Обычные слезы тети Груши и трех старших сестер привели меня в очень веселое настроение.

И с тех пор больше не видел своего отца.

Леля.

Жизнь потекла по-прежнему, ни в чем не изменяясь. Руководительницей в доме стала старшая двоюродная сестра, семнадцатилетняя Леля. Она перебралась к нам на жительство и приняла бразды правления. Я любил ее, любил гулять с ней, и меня занимало неизменное внимание встречавшихся нам людей, оборачивавшихся и смотревших ей вслед. Тогда я впервые понял значение красоты; я понял, какую роль в жизни могут играть розовые щечки, алые губки и блестящие, задорные голубые глаза. Да и все вокруг убеждали меня своими действиями, разговором, что она необыкновенно красива.

Мои двоюродные братья - дети тети Груши, Спира и Антоша, приходили ежедневно к нам в сопровождении своей матери, муж которой был назначен по духовному завещанию отца одним из наших опекунов. Звали его Иван Константинович, по происхождению он был грек, выходец из Афин. У него было 7 детей. С одним из них, мальчиком-однолеткой Спирой у меня были товарищеские отношения.

Адский  план.

Все творимое мною и Спирою служило источником величайших огорчений тети Груши и моей любимицы - сестры Лели. Наконец нас разлучили.

Поводом к этому послужил следующий любопытный случай. Однажды вечером, сидя на скамеечке у ворот, сделав военный совет, мы порешили перетянуть канат на высоте 1 фута от земли через тротуар улицы к ближайшему дереву и скамье, на которой мы сидели. Затем я высказал опасение, что упавший может оказаться большим и что необходимо выработать план самозащиты, который, по моему мнению, может заключаться только в бегстве. «А так как ты знаешь, - говорил я Спире, - что взрослые бегают быстрее, чем мы, то потому нам следует перетянуть второй канат и сидеть уже за ним». Когда падение совершится, разъяренный преследователь бросится на нас, и, может быть, второе падение даже отобьет охоту продолжать преследование.

Подобная идея пришлась по вкусу, и через мгновение мы сидели на корточках и привязывали второй канат.

То, что потом случилось, превзошло наши самые смелые ожидания. Эффект получился необычайный. Сидя на корточках, мы увидели приближающуюся группу, состоявшую из пяти лиц. Впереди шествовал офицер с двумя дамами, а позади - офицер под руку с барышней в красивом розовом платье и соломенной шляпке. Вдруг Спирка делает порывистое движение и говорит:

• Надо предупредить.

Я схватил его за рукав и дрожащим от страстного ожидания голосом прошептал:

• Сиди!

И очарованными глазами при свете мигающего газового фонаря мерцавшего в отдалении я следил за плавным приближением наших жертв к месту гибели. Прикосновение первой тройки имело самые разрушительные последствия. Неестественно размахнув руками, ринулись вперед головой вниз две дамы. Офицер, державший одну из них за руку, пытался удержать ее. Не прошло и одного мгновения, как они все трое, оглашая нашу тихую до того улицу криками ужаса, беспомощно барахтались на земле. Мгновенным движением офицер оставляет розовенькую барышню. Стремительно бросившись на помощь и зацепившись, в свою очередь, перелетает через головы пострадавших сопутников. А над ними в позе ужаса замерла прелестная розовая барышня в соломенной шляпе. О том, что может быть, я не думал. Пораженный необыкновенным результатом чудесного изобретения, я умирал от смеха. Смеялся бесстыдно и громко, - смеялся до того, что не мог встать. С полными слез глазами смотрел на стремительно убегающего Спирку и продолжал безумно хохотать.

Быстро поднялся офицер, упавший первым, огляделся по сторонам, нагнулся, ощупал руками канат, обернулся в мою сторону и как тигр прыгнул на меня. Я замер и в страхе забыл о спасательном содействии второго каната.

Последний не выдал.

Я видел перед собою свирепые, вытаращенные глаза офицера, который бросился на меня.

И в тот момент, когда я считал себя уже погибшим, офицер, взвиваясь как змея и стуча головой о камни, покатился к моим ногам, а через мгновение, подобно метеору, я несся по улице, прославляя спасительное заступничество второго каната. За это меня и Спирку разлучили. В наказание он и я были лишены отпуска на целую неделю и не имели возможности встречаться.

Первое путешествие.

Вскоре я совершил первое в моей жизни путешествие в Крым. Красавица Леля вышла замуж за крупного крымского помещика. Я упросил Лелю взять меня с собою в Крым. Леля доставила мне это удовольствие, и в один день мы сели на пароход.

Пароход!

Это было очаровательно. Я подружился с матросами, излазил весь пароход сверху донизу, поднимался на мачты, доведя до того, что капитан приказал меня снять с мачты. Я предстал перед разгневанным владыкой нашего судна.

•  Будешь бегать, - сказал он, - оторву тебе голову. Вид у него был такой внушительный, под его командой был такой большой пароход, такая масса матросов. Я поверил его словам, огорчился и ощупывал в последний раз свою голову.

Но счастливая своим счастьем добрая Леля поднялась в капитанскую будку и вернула мне жизнь. Капитан преобразился. Он даже погладил меня по голове и сказал:

•  Бойкий мальчик, но только больше не смей так высоко лазить - не то выброшу в море. Я получил из большой коробки вкусных конфет и отправился, чтобы осмотреть мое седло, подаренное мне для верховой езды, на котором я буду ездить, выпущенный живым грозным капитаном.

Но вот и Евпатория. Шум от падающего якоря. Мы вышли на палубу. Суета вокруг. Перед нами в полуверсте город. Весь ландшафт залит лучами яркого солнца. Сердце мое дрожит. После скучной процедуры подплытия к берегу, часа через полтора мы въехали в город.

Новая земля, новые люди, новые здания. Выходим на берег. Как прекрасна новизна! Как хороша жизнь! Как далеко детство!

В Чаботарку.

Белоснежные чайки с криками вьются вдоль берега, белоснежными крыльями своими отражая солнце. С сожалением и тоской бросаю последний взгляд на родное море.

Леля довольна больше меня; я вижу ее в объятиях незнакомого человека. Этот человек — ее супруг.

• Ты устала, - спрашивает, радостно блестя глазами, Саша, - как называет его моя Леля. - Хочешь отдохнуть? Здесь вблизи гостиница.

Мне ужасно захотелось побывать, наконец, в гостинице, о которой я так много слышал, но никогда не бывал.

• Нет, едем, едем! - к моему огорчению ответила Леля, - скорей домой! И, захлебываясь от радостного смеха, поцеловала Сашу.
• Прикажу запрягать, - покорился он и пошел делать хозяйственные распоряжения.

Мы в экипаже. Я на козлах рядом с кучером. «Трогай, Ахмет» - и стремительная четверка лошадей - две впереди, две сзади - лентой понесли легкий экипаж по желтому гладкому шоссе.

Меня не развлекали колосящиеся поля; я забыл о том, что было: о море, о пароходе. Я не думал о том, что будет - о деревне Чаботарке - поместье Саши, куда так быстро уносили нас четыре лошади. Я думал о гостинице, которой мне не удалось повидать.

Мы приближаемся к «Городу мертвых», этой вечной гостинице для тех, кто никогда не будет ехать на четырех лошадях в деревню Чаботарку, кто никогда не будет вместе счастлив, как Леля, и одиноко счастливым, как я; кто никогда не сможет править лошадьми, как это делает Ахмет, щелкнув по ушам переднюю лошадь длинным бичем. Необычный вид упряжи, ловкие движения Ахмета и резвый бег лошадей настолько поглотили мое внимание, что о гостинице я забыл.

• Я ужасно люблю править, - обратившись к Ахмету, говорю я.
• Барчук, это трудно; это ужасно трудно, - в тон мне замечает он.

Улавливаю в его голосе нотки презрения. И я понимаю, что должен довольствоваться лишь созерцанием. Новое огорчение, длящееся всю дорогу. Ахмет, который в начале так мне нравился, делается совершенно чужим; я хочу слезть с козел.

Но вот мы подъезжаем к мельнице, стоящей на пригорке, на краю деревни. За деревней в полуверсте таинственная Чаботарка, чернеющая своим зеленым садом, вся потонувшая в глубокой долине. Сад окопан широчайшим рвом. «Твои владения, - слышу позади Сашин голос, обращенный к Леле, - пойдем пешком». Лошади остановились. Я с удовольствием спрыгнул с козел. Мы шли вдоль единственной улицы деревни.

Милая деревня, милый запах молока и хлеба, милые собаки и телята вокруг. Гордо пробежал петух, преследуя смятенную курицу. Мы прошли деревню и приближаемся к экономии. У белых высоких ворот стоит кучка народу. «Слуги вышли тебя встречать, я тебе сейчас представлю свою старушку-няньку, которая вынянчила меня», - слышится Сашин голос. «Я буду ее любить», - отвечает счастливая Леля. «Ах, барыня, барыня, заждались мы вас, красавица!» И они бросились на шею друг другу. Когда первые восторги встречи миновали, был замечен я. «Это брат ваш?» спросила старуха, недоверчиво оглядывая меня. «Двоюродный», - ответила Леля. Старуха облегченно вздохнула.

Очень уж неказистым показался я ей, как она потом сама мне признавалась. Я полюбил старуху с первого взгляда и немало не заботился о произведенном мною на нее впечатлении. Те люди, которые мне нравятся, должны любить меня, - думал я и не сомневался в непреложности подобного закона.

Мы миновали ворота, прошли по широкой аллее, усаженной высокими тополями. «Здесь я буду ездить верхом», ~ подумал я. «Надо укоротить стремена в седле», - вспоминаю. Я покосился на огромные свертки нашего багажа, запружавшие следовавший за нами экипаж. «Вы мне дадите лошадь?» - обратился я к Саше. «Завтра утром», - ответил он. «Где конюшня?» - спросил я няню. «Видишь ворота налево - там скотный двор и конюшня». И сопутствуемый веселым лаем огромной цепной собаки - впоследствии моего друга - я понесся на скотный двор. Стадо баранов в огромном загоне поглотило мое внимание. Масса собак вокруг возбуждали любопытство. Меня догнал Саша, взял за руку и повел обратно к дому. «Если бы ты подошел к баранам, собаки тебя бы разорвали на клочки», - смеясь, заметил он. Но интерес, вызванный баранами, был сильнее страха быть разорванным.

Мы вошли в дом. Посреди большого стеклянного коридора стоял стол, покрытый белой скатертью, и здоровая краснощекая девушка-адарка, одетая в короткую запаску, вносила огромную сковороду с дымящейся яичницей. Никогда я не ел такой вкусной яичницы с жареным салом.

- А где Витя, - спросила Леля о своем брате, гостившем в Сашиной экономии.

- Сейчас вернется с поля.

Моя ослица.

Виктор, мой двоюродный брат, не пользовался моими симпатиями. Обладая исключительной волей, он требовал рабской покорности. Я же всегда сопротивлялся, и мы не ладили. Раздался топот копыт подъезжающей лошади, и верхом на прекрасной низкорослой верховой лошади въехал Витя. «Седло у меня лучше, - подумал я, - а лошадь хоть бы такая». Быстро спрыгнув, он бросил поводья на шею лошади, и она, к моему крайнему удивлению, отправилась сама на конюшню. Я потерял аппетит. Мы радостно приветствовали вошедшего всадника.

• Ты будешь здесь скучать и каверзничать, - обратился он ко мне.
• Нет, нет, - ответила за меня Леля, - Сергей не будет скучать, мы ему дадим лошадь, он будет кататься.
• Нет ни одной свободной лошади, - заметил Витя, - все экономические в разгоне, но мы ему дадим осла; есть великолепная ослица Машка.
• У меня английское седло для лошади, для большой лошади, - задохнувшись, ответил я.
• Ну, а будешь ездить на ослице, - философски спокойно заметил Витя. И день погас в моих глазах. На следующее утро я получил ослицу.

Я никогда ничего не просил, и мне моя ослица показалась лучше всякой лошади. Она обладала странными свойствами: на выезде из экономии, никакие побои не могли поднять ее ни в рысь, ни в галоп, но зато, возвращаясь обратно, она была безудержна в своем галопе, и только огромными усилиями возможно было переводить ее на рысь.

Что привлекало ее в ее темном стойле, к которому она так безудержно стремилась, я не мог никогда узнать.

Любимая моя ослица! Сколько радостных и счастливых дней и месяцев доставила она мне. Быстро проходят дни детства и юности...

Мой первый полет.

Потекли однообразные мертвые дни. Предоставленный самому себе, я знал каждый угол в экономии.

С шести часов утра до темноты я был занят исследованиями жизни вокруг. Меня привлекали крылья огромной мельницы, плавно вертевшейся в течение одного дня в неделю. «Хорошо бы покататься», - думал я, и начал носить Сашины папиросы к мельнику.

Но мельница работала один раз в неделю и то не регулярно. Пришлось отложить свой замысел, не дававший мне покоя. Я думал, что, если уцепиться за крыло мельницы, просунуть ногу в одну из скважин, которыми изобиловали крылья, то можно будет покататься. Представлял себе это движение и целые дни находился под влиянием этой мысли. «Ну, а если оборвусь, - думал я, - как раз в то время, когда буду находиться наверху, головой вниз?» И сейчас же выдумывал выход из такого положения: ведь можно внизу сесть головою вниз, тогда я наверху буду головою вверх.

Я не мог надеяться на сочувствие со стороны мельника и не решался сообщить ему о своем плане. Я начал лазить по деревьям, взбираясь на самые верхушки, и раскачиваться сначала на нижних, а потом и на верхних ветвях. И к концу недели, гордо посматривая на мельницу, думал: «Ты моя!»...

В один прекрасный день, вставши утром, подбежав к окну, я увидел крылья мельницы в движении. Наскоро одевшись, не напившись чаю, побежал кататься.

Первая попытка зацепиться за крыло и засунуть ногу оказалась неудачной: я выпустил крыло через полсекунды, с двухсаженной высоты упал на четвереньки, не почувствовав даже никакого состояния. Но мельница потеряла мое доверие. Я увидел, что это совсем не так просто. Долгое время с подходом крыла к земле, я ловил одну из перекладин рукою и бежал за ним, пока оно проходило землю.

Достаточно освоившись со временем, необходимым для прохождения крыла над землею, выбрал момент и, подпрыгнув налету, продел ногу в скважину, обнял часть крыла.

Крылья имели в своем размахе восемь саженей. Через три секунды, замирающий от новых счастливых ощущений, я висел наверху, усиленно соображая, что будет дальше.

Я чувствовал, как дерево трещит под руками - так крепко его обнимал. Движение вниз - головокружительнее, упоительнее, великолепнее... С замирающим от счастья сердцем, я несся к земле. Затем опять наверх. И, находясь, второй раз наверху, повернул голову, чтобы рассмотреть землю. Но это было невозможно. Я видел только перекладину, на которой держался, и небольшой угол земли, несшийся на меня. Чувствуя, что начинаю терять соображение, ощущение верха и низа и, употребляя все усилия, чтобы удержаться, думал, что на земле спокойнее, что еще не выпил чаю...

Робость охватила меня. Хорошенько прицелившись, подходя к земле, высунул ногу и с приближением крыла книзу, стал на землю и, не поворачиваясь, радостно-возбужденный побежал пить чай.

Совершая какой-нибудь из нехитрых экспериментов своих, - мне никогда не случалось, даже вынося должную кару, - раскаиваться в совершенном. Происходило это потому, что содеянное всегда обдумывалось всесторонне и вероятие возможного последствия принималось с возможной легкостью.

Навстречу мне спешила нянька с криками: «Каторжник! Куда тебя носило, и как ты не убился!» Леля растерянно молчала, зато Саша, после долгих упреков, потребовал от меня клятвенного обещания более не повторять подобного катания.

Раскаиваясь в содеянном, я все же отказался от обещаний не повторить еще попытку, при удобном случае и тихой погоде, когда вращение медленнее, уверяя, что это совершенно безопасно. Послали за мельником, и тот последний обещал в дни работы мельницы ставить с палкой своего сына для ограждения своего «инструмента» от моих покушений.

Жизнь в Чаботарке.

Опять потекли серые дни - поездка утром на косьбу. Монотонность уже сокрушала меня. Не имея сверстника, я не мог никому доверить своих интересов и, привыкнув, начал находить удовольствие в своем одиночестве. Новый случай сделал меня героем всей деревни. Между экономией и деревней на полпути стоял огромный колодец - тип журавля с большой бадьей, привязанной к длинному шесту, на конце которого находился каменный груз, служивший подъемной силой. Однажды утром, слоняясь, как всегда, тоскуя по движению более быстрому, я заметил, как кобчик вылетел из колодезного отверстия, и первый раз в жизни мне захотелось осмотреть гнездо. Терпеливый, недвижимый в течение нескольких часов, поджидал я птицу обратно. Наконец послышался шум крыльев. Кобчик влетел в колодезное отверстие. Тогда я стремительно бросился и заглянул вовнутрь, чтобы сразу найти местоположение гнезда...

К сожалению, на этом мемуары С. И. Уточкина обрываются. Но надеемся,  при благоприятном, исходе его болезни, С. И. продолжит свои мемуары, и мы получим возможность продолжить их печатание.

Я. Вульфсон

(«Одесский понедельник». - 1913. – 5,12,19 авг.)