Роль школьных глав в решении проблемы личностного выбора и становления человека Х по роману А.Иванова "Географ глобус пропил"

Роль школьных глав в решении проблемы личностного выбора и становления человека.

 (по роману Алексея Иванова «Географ глобус пропил»)

                                                                 Автор работы: Бадертдинова Алёна

                                                                                             ученица 11А класса

                                                                                             МОУ «СОШ № 36»

                                                                 Руководитель: Попова Е.А.

                                                                                            учитель русского языка

                                                                                           литературы МОУ «СОШ № 36»

г. ПЕРМЬ, 2010 год

Содержание.

Вступление. Определение проблемы исследования………………………………………………………………..стр.2-5

Значимость школьного смыслового пласта в жизненных поисках Служкина……………………………………………………………………стр.6-9

Поход учителя со школьниками – главное событие романа………………................................................................................ стр.10-17

Выводы…………………………………………………………………...стр.18-19

Биография автора……………………………………………………………………..стр.20-21

Библиография………………………………………………………………..стр.24

Герой времени Виктор Служкин. Проблематика романа.

Определение проблемы исследования.

                   Роман  начинается с хорошо знакомой каждому пермяку дорожно-вокзальной фразы-вехи: «Конечная станция Пермь-вторая». В другом, внутригородском, варианте употребления – «Пермь-вторая, конечная» – формула эта звучит еще раз в начале третьей части, и в самой книге, вопреки своему прямому смыслу, она означает не конец, а начало: в первом случае – романа и пути в нем героя, во втором – похода как главного романного события.

       Такое начало не случайно.  Поиск пути, поиск нравственных ориентиров в жизни, поиск самого себя и составляет пафос романа.  Писатель обращается ко многим проблемам: проблеме любви, проблеме одиночества, проблеме воспитания и проблеме нравственного выбора,  поиска смысла жизни.

      В работе рассматривается проблема нравственного поиска, причем в основном в главах, посвященных школе. На первый взгляд, такое сочетание может показаться странным, но это только на первый взгляд. Проблема нравственного поиска переведена автором с классического языка на язык современности.

    Виктор Служкин, главный герой романа «Географ глобус пропил»,  живет в Перми. Женат. Есть маленькая дочка - Тата, которую он каждый день водит в детский  садик. Есть пучок друзей разной степени близости. Есть диплом биофака. А вот счастья в жизни нет.  В поисках заработка Служкин и устраивается учителем географии в местную школу. Его повседневная жизнь, общение с давними друзьями и учениками-девяти-классниками и составляет внешнюю канву повествования.
     Автор  подчеркивает всю скудость и узость среды, в которой обитает Служкин.  Почти у всех героев романа есть мечта уехать, поменять жизнь, а значит, обмануть судьбу. Часто это мечты даны в трагикомическом ключе.

- 2-

Так, Служкин и Кира поневоле слушают пересказ «училками» содержания                                              

62-й серии «мыльной оперы» «Надеждою жив человек» и резюме этих мечтательниц с разным педагогическим стажем:
« – Я бы на месте Аркадио этого сеньора на порог не пустила, – призналась пожилая.
– Это потому, что мы, русские, такие, – пояснила старенькая. – А они-то нас во сколько раз лучше живут?
– Еще бы не лучше! – возмутилась молодая училка. /…/ – Я бы и сама пошла на такое содержание, – мечтательно заметила молодая» (65).
     Штампами мелодрамы живет Саша Рунева, с упоением разыгрывая «женственное» и «страдательное», с чуткостью истерической, но мало одаренной натуры догадываясь, что надо изображать убийственную власть над собой видимостей, возможностей, настроений    и вымыслов.                                                                                                              

Многолюбивая Ветка, суетливая и неразборчивая в своих связях, постоянно впросак попадает, но не тушуется, на всякий случай предлагая «крутую порнуху» Служкину, малоподходящему для этого партнеру.,                                                                                                                                                  

      Утонченная Саша объясняет свои сложности «бедой от нежного сердца»: «Одного я терплю, другого люблю, а без третьего жить не могу…» (97).  Неразвита женская природа Нади, жены Служкина, поэтому так угрюма и тяжела она в своем неприятии любви («Просто я поняла, что мне этого не нужно. Есть ребенок, дом, работа, какой-никакой муж – в общем, видимость нормальной жизни, ну и достаточно этого. А Будкин – уже лишнее» (361).

    Женские персонажи романа, несмотря на различие их характеров, объединяет внутренняя холодность, сухость и бесстрастие натуры и, как одно из следствий этого, равнодушие к мужчинам

      Окружающим кажется, что в характере Служкина есть нечто бесформенное, расплывчатое, неуловимое. «Ты шуточками только пустоту свою прикрываешь! Ничего тебе, кроме покоя своего, не нужно! – обвиняет его Надя (85); «С тобой легко», – радуется Саша (впрочем, с

-3-

Колесниковымей еще «легче», потому что он «дурак»); «Ты лентяй, Витус. Идеалист и неумеха. Только  языком чесать и горазд», – объясняет проблему

Будкин (14); «Я хоть к кому идеально подойду. И отойду так же», – спокойно признается Служкин (32).  

       Встреча с друзьями в день рождения Служкина становится из «способа выжить» «способом выжрать»; герой прав, признаваясь, что он «хороший человек», но «засыхать начал». Итог этому бестолковому безрадостному празднику подводит песня Служкина о предателе Сусанине – «дорогу забыл алкоголик». Жалкая попытка бегства снова не удается: Ветка в попутчики не подходит («Представляешь, Ветка, я недавно одной своей ученице рассказывал историю нашего выпускного романа, – неожиданно признался Служкин. – Приврал, конечно, с три короба… Она затащилась, а мне грустно стало. Давай как-нибудь съездим на ту пристань? – Зачем в такую даль ехать, когда и дома можно? – Дура ты, – огорчился Служкин» (102). Служкин остается один и идет мимо парка Грачевники.

         Если остальные герои живут, не задавая себе вопросов, ничего не делая, чтобы изменить жизнь, то Виктор Служкин так не может. Он интеллигент, противостоящий толпе.
        Внутренняя мука постоянного унижения становится невыносимой, требует разрешения.   Шутить, – значит, сохранить остатки самоуважения, «без шутки жить жутко», признается герой. Служкин неоднократно бежит в мир вымысла, то на какое-то время уподобляясь героям телесериала «Надеждою жив человек», то вспоминая-сочиняя для себя и для Маши мелодраму с элементами комедии о бурной любви Витьки и Ветки, то «сея разум ное, доброе вечное» перед зондеркомандой девятого «В», инстинктивно встает в позу «американского полицейского», который на экране успешно расправляется со всяческими   сквернавцами и которго

-4-

 Служкин с Кирой вскоре увидят в боевике «Мертвые не потеют». Роли героя-любовника и народного учителя отчаянно не удаются Служкину,

остается жить «думая», стремясь понять самого себя, замирая перед страшными «кто ты?» «что ты?»  

-5-

   Значимость школьного смыслового пласта

     В стремлении главного героя понять себя, ответить на вопрос, зачем я ?  важное место занимает школа, в которой Служкину пришлось преподавать географию, общение с учениками и коллегами. С чем же столкнулся герой в современной школе? На какие размышления натолкнул  его скромный педагогический опыт? И почему именно в школу привел своего героя А.Иванов?

             Проблема нравственных поисков героя обозначает ещё одну важную проблему романа: проблему воспитания. И хотя не эта проблема является предметом исследования, на ней необходимо остановиться, потому что ученики Виктора Сергеевича Служкина тоже в какой-то степени, на своем уровне решают проблему нравственного самоопределения.

           Именно взгляд непрофессионала помогает увидеть  по-новому то, что для других стало привычным.

   На первый взгляд, как справедливо констатировала критика, это очень смешной и в то же время очень грустный «школьный роман», обнажающий изнанку прилизанного и приукрашенного для самоуспокоительного общественного лицезрения школьного бытия. Это школа и – шире – мир глазами «случайного», не переставшего быть мальчишкой, не имеющего профессиональных навыков, не отягощенного педагогической догматикой и благодаря этому не утратившего чистоты и непосредственности восприятия и реакции молодого учителя.

   Собственно, и учителем-то его вроде бы можно назвать с очень большой натяжкой, разве только по официальному статусу, но налицо противопоставление официальной, догматической, «правильной» педагогики, которая не отвечает ни на один волнующий ребенка вопрос, движется как-то параллельно с  учениками, выполняя какую-то неведомую задачу, и этого «неправильного» учителя

      И Роза-Угроза( а именно она противопоставлена Служкину) вроде бы

-6-

совершенно права в своей стойкой неприязни к этому авантюристу-

самозванцу и в своем увенчавшемся в конце концов успехом желании вышибить его вон из школы, но вот ведь беда: от ее абсолютно правильных «установок» веет скука смертная,  непролазная и педагогически бесплодная рутина. Обретешь ли веру в педагогическую науку, отмечая в поведении завуча постоянное лицемерие? И что самое страшное, многие ученики этому лицемерию умело  подыгрывают. (сцена с Градусовым)

      Служкин и сам понимает, что не всегда прав, и иронически замечает:  «Раздолбай я клёвый, а учитель из меня – как из колбасы телескоп, –  честно сообщил Служкин» (99).                                                                                       

Школьное воспитание, увиденное глазами Служкина, определяется названием одной из глав книги «Воспитание без чувств», без мыслей, без любви.

        С первого дня голова новоявленного учителя начинает пухнуть от неразрешимых вопросов. Учитель обязан учить, но как быть, если у учеников – обязанных учиться! - осваивать материал нет ни желания, ни потребности? Как быть, если в кабинете географии всего «четыре наглядных пособия: глобус, кусок полевого шпата, физическая карта острова Мадагаскар и портрет Лаперуза»? (стр) Что делать, если со стороны администрации вместо помощи можно услышать лишь демагогические рассуждения о «о личной ответственности каждого учителя за дисциплину на уроке?

     Виктор Сергеевич Служкин не вписывается в традиционно сложившееся у нас представление об учителе. Да он и не стремится соответствовать этому стереотипу, подчас позволяя себе то, что учителю вроде бы непозволительно. Он использует в разговоре молоёжный сленг, хотя и редко, но физическую силу для поддержания дисциплины, допускает употребление алкоголя в походе с учениками и т.д.

        -7-

Но  Служкин наглядно, убедительно, неотразимо и неопровержимо демонстрирует, что учитель воспитывает не проповедями и нотациями, не инструкциями и установками – учитель воспитывает собой. Этот  неудачник,

 враль, выпивоха и  при всем том – яркая, своеобразная, сложная и занима -тельная личность, мыслитель, поэт, блистательный рассказчик, романтик, хранитель исторической памяти и географ не по должности, а по судьбе, по способу взаимодействия с окружающим миром, и поэтому встреча с ним становится для его учеников подлинным событием – событием взросления, личностного выбора, личностного становления. Притягиваясь к Географу или отталкиваясь от него, они думают, решают, самоопределяются и ориенти -руются в жизненном пространстве, они учатся преодолевать трудности, при -ходить друг к другу на помощь, понимать, прощать, спасать и… предавать – да, и это тоже, ведь результирующая зависит не только от него, но и от них, от их собственного изначального человеческого потенциала. Что же позво-

лило Служкину устоять под напором оголтелой «зондеркоманды», что дава-

ло ему внутреннюю силу? Как отмечал критик «Литературной газеты» - это естественность поведения.

     Для Служкина  его бесценный школьный опыт становится событием, если не личностного выбора, то проверки определенных нравственных установок и ориентиров, которым он следовал в жизни. В этом смысле школа становится школой жизни не только для ребят, но и для него самого.                                                                                                      

    Казалось бы, что может ему, сложившемуся человеку, дать общение со школьным миром, который в его жизни уже был, когда он являлся учеником сам? Оказывается, очень многое.
      Школа в детской своей ипостаси открывается ему как сгусток первозданной человеческой энергии, как неотшлифованная и еще не загнанная в традиционные стандарты-ниши одухотворенность, как неиссякаемый источник живого человеческого тепла, преданности, любви и

                                                            -8-

не менее живой и искренней неприязни, вражды, злости. Именно здесь он утверждается в правильности своего подхода к жизни: в ней нельзя лгать и притворяться, не бывает правды наполовину, слово не должно расходиться с делом.

     В качестве учителя Служкин по полной программе выполняет собственную педагогическую установку: «Я – вопрос, на который каждый из них должен ответить» (311),
 И  дьяволы из "В" класса - "зондеркоманда". И не то, чтобы друзья, но вызывающие уважение - "красная профессура" из класса "А" и “отцы”- ученики, принимающие участие в походе –все они тянутся к учителю.

      Брошенное Служкину завучем обвинение в том, что он «провоцирует учеников» (59), тоже можно истолковать  в его пользу: как  способность зацепить, задеть, расшевелить, заинтриговать, принудить к принятию неожиданных самостоятельных решений. Служкин вовлекает детей не в рутинную процедуру отбывания учебной повинности, а в живой поиск живых истин.  Поэтому дети и реагируют на него так страстно и непосредственно, поэтому и рвутся с ним в поход, поэтому и проживают этот поход так, что если не целую жизнь, то немалую ее часть наверняка будут на него с изумлением и благодарностью оглядываться.

      Но и Служкин многое для себя определяет в этом походе.

-9-

          Поход с учениками в природу играет важную роль в рассматриваемой нами проблеме нравственных поисков  Виктора Сергеевича Служкина. Повествование от третьего лица заменяется на рассказ от первого, и всё, что мы видим и понимаем, мы видим и понимаем через восприятие главного героя.

 «Я знаю, что научить ничему нельзя. Можно стать примером, и тогда те, кому надо, научатся сами, подражая. Однако подражать мне не советую. А можно поставить в такие условия, где и без пояснения будет ясно, как чего делать. Конечно, я откачаю, если кто утонет, но вот захлебываться он будет по-настоящему» (252). С такого жесткого тезиса начинается поход.

     В рассказе о строительстве катамарана явственно обнажается его учительская тактика: с одной стороны, «Я обучаю», «Я объясняю», «Я показываю», с другой – демонстративное самоустранение: «Ладно. /…/ Пусть каркас будет из тонких жердей. Но учтите: я предупреждал, что они могут сломаться» (255). И они, разумеется, ломаются, потому что опыт, по Служкину, приходит лишь к тем, кто на собственной шкуре испытал, что значит захлебнуться. И действительно, после пережитого приключения лень и небрежение соскакивают с ребят без следа: «Озверев от передряг, отцы /…/ набрасываются на работу, словно сказочные молодцы» (261), и в мгновение ока устраивают десятиместный шатер палатки, кострище и натаскивают кучу дров. А Географ вновь и вновь самоустраняется, уходит в тень, превращается в наблюдателя, предоставляя своим ученикам возможность самостоятельно выбирать, решать, действовать, но – с затаенным удовлетворением, с тщательно скрываемой любовью наблюдает за тем, как меняются, набираются опыта, сноровки, отваги и, главное, умения считаться друг с другом его юные отцы.

-10-

        Мир учащихся в походе – это мир открытости, естественного поведения, а это особенно дорого Служкину.
     Они очень разные и по-разному достоверно-убедительные, эти служкинские подопытные-подопечные. Настоящим другом и бесценным помощником оказывается терроризировавший Служкина в школе Градусов, в котором смешно и трогательно сочетаются внешняя грубость, крикливость, дикость и преданность, самоотверженность, и выражается он хоть и не литературно, но очень колоритно и доходчиво: «Че я, один воду лохматить буду?» (312); «Почмондели, и будя. Дрова пора рвать» (314); «Вы сюда зачем приехали – грести или как? Подумаешь, на лысину капает! А вдруг чего впереди – порог или “расческа”? Мы и попадем в них, как телега с навозом!..» (317) У  Тютина,  по кличке Жертва, каждый новый шаг вызывает  страх и апелляцию к  некоему обобщенно-образцовому деревенскому трагическому опыту. Он еще дома предчувствовал неладное: «Промокнем, простудимся…» Но, получив на свой трепетный вопрос к учителю: «Виктор Сергеевич, вы умеете первую медицинскую помощь оказывать?» – бестрепетно-безнадежный ответ: «Последнюю умею. Медными пятаками глаза закрывать», – от участия в походе все-таки не отказался и забеспокоился-заныл уже на другую тему: «Я оч-чень много ем…» (230). В процессе похода он  регулярно причитает-пророчествует: «У нас в деревне в прошлом году один мальчик напился водки и умер» (267), «У нас в деревне один мальчик лазил-лазил по скалам, упал и убился», – на что умная Маша в конце концов резонно-иронически парирует: «У вас в деревне живые-то мальчики хоть остались?» (273). Разумеется, Жертва на то и Жертва, чтобы с ним случались всяческие неприятности, а Градусов, придумавший это прозвище и тем самым закрепивший за товарищем роль, благодаря Жертве получает шанс доказать Географу и ребятам, кто тут настоящий герой и по праву достоин быть командиром. Пока остальные в растерянности

-11-

провожают глазами уносимый течением катамаран и смотрят на оказавшегося на нем беспомощного, потерянного Тютина, «как на покойника, который секунду назад был жив, хрустел сухарями и даже не помышлял о внезапной гибели» (305), пока выбранный командиром Борман (Бармин) хлопочет о том, чтобы в ходе спасательных работ не промочить носки и сапоги, Градусов отважно кидается в ледяную воду реки Ледяной, в два счета доплывает до катамарана, первым долгом, разумеется, «отвешивает Тютину пинка», а затем «пятью гребками утыкает катамаран в берег».       Строгая, правильная Маша пытается вразумить непутевого наставника, но действует на Служкина не ее назидание, к которому он заведомо глух, убежденный, что видит и понимает дальше и больше, а ее юная красота, ее только что проклюнувшееся Вообще Служкин, кажется, все время балансирует на грани, рискуя сорваться.

       И хотя поведение учителя поставило его спутников в весьма затруднительное положение, превращает его из Виктора Сергеевича в Географа,  из «вы» в «ты», Неожиданную проницательность выказывает Тюнин: «Зато он не орет и не учит, как жить, – выдал сокровенное Жертва. – И относится по-человечески…» (310).   Сокровенное»  не только для Тюнина, но и для самого Служкина.  Это ведь его ключевая мысль: невозможно и не нужно кого бы то ни было учить жить, нужно создать условия для успешной учебы. И об этом тоже догадываются его ученики:
«– Какая разница: Географ – не Географ, – подает голос Демон. – Какой он есть, такой и есть. Дело-то не в нем, а в том, что вообще это такое – поход…
Я дивлюсь внезапной мудрости Демона» (310).
      Он для своих учеников по мере продвижения вглубь и вдаль все более явственно выполняет функции жесткой, прихотливой, коварной, непредсказуемой, но в конечном счете все-таки милосердной судьбы, которая подвергает нешуточным испытаниям, ведет по самому краю пропасти, но

-12-

хранит от непоправимого несчастья. В этом смысле он – совершенно замечательный, уникальный, бесценный учитель. И победной кульминацией его учительства становится успешный самостоятельный проход отцов через опаснейший Долгановский порог. Они идут самовольно, не дождавшись Географа – но не из вредности и фанфаронства, а из желания избавить Служкина и Машу от необходимости вплавь пересекать разлившуюся за ночь речонку. Они идут под командованием Градусова, который всей своей предыдущей жизнью в походе заслужил это тяжкое право ответственности. «Они идут совершенно неправильно, не так», как учил их Географ. «Но сейчас это уже неважно. Важно, что отцы штурмуют порог сами» (350). И Географ замирает в мучительном и бессильном ожидании, вместе с ними мысленно и чувственно проживая этот экстрим: «Хотя это и невозможно, но я слышу, как Градусов орет и матерится, обзывая всех “бивнями” и обещая “вышибить пилораму”. Я слышу, как страшно молчит Люська, все быстрее работая насосом. Слышу, как натужно, надрывно кряхтит Чебыкин, тоненько взвизгивает и поскуливает Тютин, изумленно посвистывает Демон. Я слышу, как хрипит Овечкин и загнанно дышит Борман. Отцы все насквозь мокрые. Взблескивают на солнце весла. Клубится пена. Как ножи, сверкают струи. Долган растревожено ворочается с бока на бок, словно медведь, хлопает себя лапами по спине, дергает шкурой, дрожит, трясется, подпрыгивает и рычит, грохочет, храпит» (350 – 351). Отцы все сделали неправильно, но – они сделали это. Они прошли. И все делавший неправильно их учитель может зачесть себе эту победу.
    И все-таки,  значимости «школьного» смыслового пласта, «Географ» только на первый взгляд – школьный роман в традиционном его понимании.  А если и школьный, то ( как справедливо считают критики) в самом широком, нравственно-философском смысле. Школа как некий реальный социальный институт оказывается организационно готовым и художественно

-13-

продуктивным концентратом человеческих характеров и страстей, средоточием психологически мобильного, живого человеческого материала, а в данном случае – еще и экспериментальной площадкой, на которой Служкин проверяет себя и окружающий мир на прочность и состоятельность и с которой он вместе со своими «присными» отправляется на поиски человека («Я человека ищу, всю жизнь ищу – человека в другом человеке, в себе, в человечестве, вообще человека!» /162/), на поиски самого себя («Река Ледяная спасет меня. Вынесет меня, как лодку, из моей судьбы»… /243/), на поиски почвы, корней, истории – познание «древней тоски земли» (314)
   И школа, и поход– это все-таки главным образом этапы и формы его жизненного пути, его самоопределения, его познания себя и мира.  Виктор Служкин – сложная смесь противоречивых качеств, поступков и устремлений, по мнению некоторых исследователей, укладывается в фигуру романтического героя. «В качестве такового Служкин не понят и едва ли не отвержен и предан ближайшими людьми, то бишь женой Надей и другом Будкиным, преследуем и гоним власть предержащими в лице завуча Розы Борисовны, но главное – и это уже без шутливого микширования, – ведом по жизни сознанием собственной избранности, исключительности, значимости, что одновременно определяет миссию, вменяет служение и обусловливает эгоистическую сосредоточенность на себе и, как результат, безысходное одиночество.» (стр.) Это только на первый взгляд он «податливый: мягкий, необидчивый, легкий на подъем, коммуникабельный», а   внутри – бетон» . Свои убеждения и принципы Служкин не разменивает ни на что, в том числе на житейские удобства: «…По-другому жить не собираюсь. Я правильно поступаю» (114), – убежден он, хотя со стороны выглядит классическим неудачником. Правильно, по-служкински, это «когда ты никому не являешься залогом счастья и когда тебе никто не является залогом счастья, но чтобы ты любил людей и люди тебя любили тоже» .

-14-

        В сюжете судьбы героя бегство от цивилизации (поход) имеет «антиобщественный» смысл. Не служение, а душевное томление, неудовлетворенность, неприкаянность, запретное желание выталкивают Служкина в поход: «Воз слепого бессилия, который я волок по улицам города от дома к школе и от школы к дому, застрянет в грязи немощеной дороги за городской заставой. Река Ледяная спасет меня. Вынесет меня, как лодку, из моей судьбы» (243). С этим он отправляется в путь, на всем протяжении которого, наряду с учительски закономерным «Я объясняю», «Я показываю», «Я учу» параллельно и гораздо более настойчиво звучит вызывающе индивидуалистическое и весьма небезопасное для подопечных: «Я гляжу /…/ поверх моря людских голов», «…Я страшно устал. Устал от долгого учебного года, от города, и от похода тоже устал. Устал от Маши, от Градусова, от комарихинских алкашей, от себя. Устал от страха, от любви, от жизни», «Я в сторонке в одиночку», «Я хочу драки», «Маша – моя», «…Я не хочу уезжать с Ледяной. Я чувствую, что очень многого недобрал. Мне мало», «Я взял от похода все»   И даже то, что он не перешел черту во взаимоотношениях с Машей, Служкин абсолютно честно объясняет не сознанием своей учительской и мужской ответственности за жизнь доверившегося ему и доверенного ему ребенка, а соображениями возвышенно-романтическими («Маша останется со мною, как свет Полярной звезды, луч которой будет светить Земле еще долго-долго, даже если звезда погаснет» /344/) и эгоистически-романтическими: «И еще я не взял Машу потому, что тогда все мое добро оказалось бы просто свинством. /…/ А настоящее добро бесплатно. И теперь у меня есть этот козырь, этот факт, этот поступок. Что бы я ни делал, как бы мне ни было худо, чего бы про меня ни сказали – и алкаш, и дурак, и неудачник, – у меня всегда будет возможность на этот факт опереться. И я не уверен, что в нашей дурацкой жизни Маша послужила бы мне более надежной опорой, чем этот факт

        -        15-

(345)».  Индивидуализм Служкина в нем же самом упирается в непреодолимое препятствие – дар любви.
      Любовь Служкина никогда не замыкается на единственном объекте, а, отталкиваясь от него как от центра и источника энергии, концентрическими кругами расходится во все стороны, обнимая собою мир: «…Я безответно-глухо люблю Машу, люблю этот мир, эту реку, люблю небо, луну и звезды, люблю эту землю, которая дышит прошедшими веками и народами, люблю эту бессмертную горечь долгих и трудных верст» (303). В конечном счете, именно об этом – о любви и о неразлучно сопряженной с нею боли – рассказывает роман. И именно этому вольно и невольно Географ учит отцов: «Я думал, что я устроил этот поход из любви к Маше. А оказалось, что я устроил его просто из любви. И может, именно любви я и хотел научить отцов – хотя я ничему не хотел учить. Любви к земле, потому что легко любить курорт, а дикое половодье, майские снегопады и речные буреломы любить трудно. Любви к людям, потому что легко любить литературу, а тех, кого ты встречаешь на обоих берегах реки, любить трудно. Любви к человеку, потому что легко любить херувима, а Географа, бивня, лавину любить трудно» (345)... Трудно сказать, в какой мере удалось Виктору Сергеевичу Служкину выполнить столь сложную задачу.  Он впитывает, вбирает в себя и дарит своим спутникам красоту природы, ощущение единения с ней. Именно, он, Географ, обеспечивает природе ту особую роль, которую она играет в романе.
   Пейзажи раздвигают пространство, распахивают проем в вечность, которая стоит у порога. Иванов использует развернутые, масштабные, величественные и при этом исполненные движения, жизни, энергии картины «дикой» уральской природы. Каждое описание уникально, неповторимо, каждое является событием повествования и событием романной жизни героев. 

-16-

«В природе, мне кажется, всюду разлито чувство, но только в реках содержится мысль», – делится Служкин с Машей своим сокровенным убеждением и сокровенным желанием: «Хочется мне, чтобы еще кто-нибудь почувствовал это – смысл реки…» (178)
   Реальный поход в природу оказывается одновременно походом в историю, миф, легенду. Благодаря Географу (прозвище по ходу событий совершенно очевидно обретает подспудное и главное свое значение – звания, титула; развенчание оборачивается увенчанием), у детей «под ногами словно земля заговорила» (274). Из ближнего зловещего прошлого им явлен построенный зэками мост, который уже давно ничего не соединяет, и заброшенная зона, вокруг которой даже «земля зачумлена» (327). Отголосок последствий той же эпохи – полуразрушенная церковь (в «стихе», как иронически именует Служкин свои творения, – «Ветхий храм на угоре ветреном»), посреди которой они, как французы в восемьсот двенадцатом году, разводят огонь. Но Географ, полагающий, что «Господь за этот костер не в обиде» (290), похоже, прав: «В дыму … костра лица святых словно оживают, меняют выражение. Взгляды их передвигаются с предмета на предмет, словно они чего-то ищут», и под этими живыми взглядами рассказ о символике храма обретает неотразимую впечатляющую силу. У старинной пристани, напоминающей «египетскую пирамиду», словно наяву выплывают из прошлого барки с демидовским железом и сам собою рождается незабываемый урок: «И тогда я опять рассказываю отцам – про закопченные заводы Демидовых и Строгановых, про плотины и пруды, про барки и сплавщиков, про весенний вал, на гребне которого летели к Перми железные караваны, рассказываю про каменные тараны бойцов, про риск и гибель, про нужду и любовь, которые снова и снова выстраивали людей в ряд у могучих весел-потесей» (313).

-17-

Выводы.

Поход учителя со школьниками как главное событие романа «Географ глобус пропил» одновременно является отправной точкой и перспективным планом художественного проекта Алексея Иванова по созиданию и обустройству Пермского космоса.

Сам Географ, затесавшийся в тесный для него школьный роман, проживает его как роман со школой.

Именно в романе со школой он получил подтверждение правильности своих нравственных принципов и ориентиров, расставлены многие акценты в характере героя, казавшегося в начале романа таким непонятным.

   Под прощальный перезвон уже чужого для него школьного звонка, Служкин потерянно и отчаянно «мечется по Речникам, натыкается на невидимые преграды, шарахается в сторону, бежит и через пять минут вновь налетает на стеклянную стену», пока наконец, измученный, «просто чудом», словно пробившись сквозь полчища врагов, не вырывается к любимому месту, началу мира – к Каме, к затону. Но… «Затон был пуст. Все корабли уплыли» ( 364).

Итог кажется безнадежным. Жена Надя не ушла к Будкину, но со Служкиным осталась лишь для сохранения формы семейной жизни, а не ее сути и духа. Из школы Служкину пришлось уйти по собственному желанию завуча Розы Борисовны, которая по совместительству оказалась мамой Маши Большаковой. Маша, как он и предвидел, отвернулась от него и ушла «в свою свежую, дивную и прекрасную жизнь» (344). Практическое будущее героя неясно, метафизическое печально: «прямо перед ним уходила вдаль светлая и лучезарная пустыня одиночества» (365).

Так завершается роман о Географе, который «отныне и присно» больше

«не был географом» (359). Но, как остроумно и точно заметил Лев Данилкин, «глобус пропит не зря»

-19-

Биография Алексея Иванова

      Пройдет еще немного лет, и Алексея Иванова непременно назовут «олицетворением Перми». Он, конечно, будет открещиваться от этого определения. Но никуда от него не денется.
     Уже сейчас Иванов называет себя «российским писателем, живущим в Перми». И имеет на это полное право. Однако при личном знакомстве с ним становится понятно: вот она какая, Пермь. На первый взгляд, простой, более чем скромный провинциал: свитерок, кепочка, очки с толстыми линзами… А поговоришь: ох, до чего непрост! Вот где подтексты-то скрываются!
     Не случайно едут к Иванову столичные критики и репортеры. Не в Москве его интервьюируют, а специально для этого в Пермь приезжают. Для них это как в космос слетать. Можно сказать, что Иванов не пермскую ментальность, историю и мифологию вывел на российские просторы, а, наоборот, всю Россию привел в Пермь как к некоему древнему первоисточнику многих и многих смыслов.
     Он – стопроцентно уральский человек. Здесь он вырос и выучился, вдоволь вкусив голодной общежитской жизни. Работал сторожем и лаборантом. А после того, как в 1996 году получил диплом искусствоведа в Уральском государственном университете, стал преподавателем, журналистом, гидом-экскурсоводом… Особую страницу в биографии Иванова составила работа с подростками в детском клубе его родного Закамска. До сих пор, показывая знакомым пермское издание своего путеводителя по реке Чусовой, он особо выделяет фотографии, потому что многие из них сделаны мальчишками – его воспитанниками.
     Сочинять он начал еще в школе. По словам Иванова, писал то, что сам хотел бы читать, - фантастику. Сейчас, когда писатель вышел в «большую литературу», многочисленные поклонники «Кораблей и Галактики» и «Охоты на «Большую Медведицу»» не перестают тихо надеяться, что однажды Иванов снова напишет что-нибудь фантастическое.
Именно «Охота на «Большую Медведицу»» стала первым его опубликованным произведением: в 1990 году она была напечатана в журнале «Уральский следопыт».
     Прорыв произошел в 2003, после публикации в Пермском книжном издательстве романа «Чердынь – княгиня гор». Сегодня это произведение под названием «Сердце пармы» выдержало уже два столичных издания. А вот на иностранные языки этот роман переводить не торопятся. Готовится множество переводов других ивановских книг, но только не «Чердыни». Очевидно, древнерусская и мансийская лексика этого романа ставит в тупик переводчиков…
     Иванов, он вообще такой. Работает над каждой книгой годами, вдумчиво и 

-20-

профессионально, шлифует каждое слово. Но – только не для того, чтобы читателю было легко! Особенно на первых страницах. Сквозь ивановские словесные навороты не каждый продерется. Зато тот, кто сумеет это сделать, получает в награду увлекательное, полное неожиданностей чтение.
Среди его книг нет похожих. Как будто их разные писатели написали. Он пробует всяческие жанры – эпос, замешанный на мифологии, психологический роман о современности, исторический триллер… И ни одна его книга не проходит незамеченной. Недаром он уже получил премии имени Мамина-Сибиряка и имени Бажова, премию «Ясная поляна», а также «Старт», «Эврика!», «Странник», «Портал» и «Книга года». По итогам читательского интернет-голосования премии «Большая книга» в 2006 году Алексей Иванов занят первое место (к сожалению, это не повлияло на присуждение самой премии). Так же по итогам 2006 года он стал обладателем премии «Выбор пермской прессы» в номинации «Персона года. Культура».
     Но Иванов – человек скромный. За наградами не гоняется. Более того, свой новый роман «Блуда и МУДО» назвал специально так провокационно – для того, чтобы ни на какие премии его уже не выдвигали.
Иванову не так много нужно для счастья, спокойствия и возможности творить: квартирка в «хрущобе» в микрорайоне Водники, персональный компьютер и байдарка, чтобы по рекам сплавляться. Он не собирается переезжать в Москву, да и вообще за пределы родного Урала не выезжает. «Зачем мне Париж и Берлин, если я видел тот Париж и тот Берлин, что в Челябинской области, - рассуждает Иванов. – В челябинском Париже даже башня Эйфелева есть».
О себе он говорит крайне неохотно. Что ж, пусть другие скажут.
     Дмитрий Быков, литератор:
- Русская литература за счет Алексея Иванова серьезно обогатилась. Пришел автор, который уважает читателя и свое дело, человек исключительного ума и большой писательской силы.
Александр Гаррос, литератор:
- Роман «Золото бунта» - удивительный пример мощной работы с национальной историей и национальным характером, проделанный на градусе драйва, который не во всяком голливудском триллере сыщется.
     Михаил Леонтьев, телеведущий:
- В этом году из художественной литературы больше всего запомнились книги Алексея Иванова «Географ глобус пропил» и «Золото бунта». Я давно не встречал такой добротной русской литературы. В этом году Иванов стал заметен, как-то вышел на передний план, наряду с новыми стали переиздаваться его старые произведения. На мой взгляд, с этим именем связано будущее русской литературы.
     Павел Лунгин, кинорежиссер:
                                                         -21-

- Очень сильное впечатление произвели книги «Золото бунта» и «Географглобус пропил» Алексея Иванова, писателя из Перми. «Золото бунта» - исторический роман о сплавщиках по реке Чусовой в эпоху после пугачевщины. Написано ярко, точно. Это экзистенциальная богоискательская вещь. А «Географ глобус пропил» - современный роман про учителя географии. Очень нежный, умный, печальный. Оба произведения самобытны и говорят о том, что, сколько бы мы роман ни хоронили, он жив и здоров.
«Известия», «Коммерсант», «Ведомости», «Комсомольская правда», «Независимая газета», «Новая газета», «Афиша», «Русский Newsweek», «Эксперт», «Новое время», «Огонек», «Профиль»… И еще множество газет и журналов, не посвященных специально книжной тематике, считают за честь поместить на своих страницах интервью с Алексеем Ивановым, а на обложке – его портрет.

-22-

Библиография.