Светлое имя Александра Сергеевича Пушкина

Конкурсная работа по литературе

(реферат)  на тему

«Светлое имя

 Александра Сергеевича Пушкина»

Выполнил ученик

11 «А» класса

МОУСОШ № 7 г. Сальска

Дынник Дмитрий

Научный руководитель

Середина М.П. –учитель

русского языка и литературы

г. Сальск

2008 год

      При имени Пушкина тотчас осеняет мысль о русском национальном поэте. В самом деле, никто из поэтов наших не выше его и не может более называться национальным. Это право, конечно, принадлежит ему. В нем, как будто в лексиконе, заключилось все богатство, сила и гибкость нашего языка. Он более всех, далее раздвинул его границы и более показал все пространство. Пушкин – есть  явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится чрез двести лет. В нем русская природа, русская душа, русский язык, русский характер отразились в такой же чистоте, в такой очищенной красоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверхности оптического стекла.
       Сама его жизнь совершенно русская. Тот же разгул и раздолье, к которому, иногда позабывшись, стремится русский и которое всегда нравится свежей русской молодежи, отразились на его первых годах вступления в свет. Судьба как нарочно забросила его туда, где границы России отличаются резкою, величавою характерностью, где гладкая неизмеримость России перерывается подоблачными горами и обвевается югом. Исполинский, покрытый вечным снегом Кавказ среди знойных долин поразил его. Он, можно сказать, вызвал силу души его и разорвал последние цепи, которые еще тяготели на свободных мыслях. Его пленила вольная поэтическая жизнь дерзких горцев, их схватки, их быстрые, неотразимые набеги; с этих пор кисть его приобрела тот широкий размах, ту быстроту и смелость, которая так поражала только что начинавшую читать Россию. Рисует ли он боевую схватку чеченца с казаком – слог  его молния; он так же блещет, как сверкающие сабли, и летит быстрее самой битвы. Он один только певец Кавказа: он влюблен в него всею душою и чувствами, проникнут и напитан его чудесными окрестностями, южным небом, долинами прекрасной Грузии и великолепными крымскими ночами и садами. Может быть оттого и в своих творениях он жарче и пламеннее там, где душа его коснулась юга. На них он невольно означил всю силу свою, и оттого произведения его, напитанные Кавказом, волею черкесской жизни и ночами Крыма, имели чудную, магическую силу: им изумлялись даже те, которые не имели столько вкуса и развития душевных способностей, чтобы быть в силах понимать его. Смелое всего доступнее, сильнее и просторнее раздвигает душу, а особливо душу юности, которая вся еще жаждет одного необыкновенного. Ни один поэт в России не имел такой завидной участи, как Пушкин. Ничья слава не распространялась так быстро. Все кстати и некстати, считали своей обязанностью проговорить, а иногда исковеркать какие-нибудь ярко сверкающие отрывки его поэм. Его имя уже имело в себе что-то электрическое, и стоило только кому-нибудь из досужих марателей выставить его на своем творении, уже оно расходилось повсюду.
     Он при самом начале своем уже был национален, потому что истинная национальность состоит не в описании сарафана, а в самом духе народа. Поэт даже может быть и тогда национален, когда описывает совершенно сторонний мир, но глядит на него глазами своей национальной стихии, глазами своего народа, когда чувствует и говорит так, что соотечественникам его кажется, будто это чувствуют и говорят они сами. Если можно сказать о тех достоинствах, которые составляют принадлежность Пушкина, отличающую его от других поэтов, то они заключаются в чрезвычайной быстроте описания и в необыкновенном искусстве немногими чертами означить весь предмет. Его небольшая пьеса всегда стоит целой поэмы. Вряд ли о ком из поэтов можно сказать, чтобы у него в коротенькой пьесе вмещалось столько величия, простоты и силы, сколько у Пушкина. Но последние его поэмы, написанные им в то время, когда Кавказ скрылся от него со всем своим грозным величием и державно возносящуюся из-за облаков вершиною, и он погрузился в сердце России, в ее обыкновенные равнины, предался глубже исследованию жизни и нравов своих соотечественников и захотел быть вполне национальным поэтом. Его поэмы уже не всех поразили тою яркостью и ослепительной смелостью, какими дышит у него все, где ни являются Эльбрус, горцы, Крым и Грузия.
       Пораженные смелостью его кисти и волшебством картин, все читатели его, образованные и необразованные, требовали наперерыв, чтобы отечественные и исторические происшествия сделались предметом его поэзии, забывая, что нельзя теми же красками, которыми рисуются горы Кавказа и его вольные обители, изобразить более спокойный и гораздо менее исполненный страстей быт русский. Масса публики, представляющая в лице своем нацию, очень странна в своих желаниях. Она кричит: «Изобрази нас так, как мы есть, в совершенной истине, представь дела наших предков в таком виде, как они были». Но попробуй поэт, послушный ее велению, изобразить все в совершенной истине и так, как было, она тотчас заговорит: «Это вяло, это слабо, это не хорошо, это нимало не похоже на то, что было». Масса народа похожа в этом случае на женщину, приказывающую художнику нарисовать с себя портрет, совершенно похожий, но горе ему, если он не сумел скрыть всех ее недостатков. Русская история только со времени последнего ее направления при императорах приобретает яркую живость, до того характер народа большею частью был бесцветен, разнообразие страстей ему мало было известно. Поэт не виноват, но и в народе тоже весьма извинительное чувство придать больший размер делам своих предков. Поэту оставалось два средства: или натянуть, насколько можно выше свой слог, дать силу бессильному, говорить с жаром о том, что самом в себе не сохраняет сильного жара, тогда толпа почитателей, толпа народа на его стороне, а вместе с ним и деньги; или быть верен одной истине, быть высоким там, где высок предмет, быть резким и смелым, где истинно резкое и смелое, быть спокойным и тихим, где не кипит происшествие. Но в этом случае, прощай толпа! Ее не будет у него, разве когда самый предмет, изображаемый им, уже так велик и резок, что не может не произвести всеобщего энтузиазма.     Первого средства не избрал поэт, потому что хотел остаться поэтом и потому что у всякого, кто только чувствует в себе искру святого призвания, есть тонкая разборчивость, не позволяющая ему выказывать свой талант таким средством. Никто не станет спорить, что дикий горец в своем воинственном костюме, вольный, как воля, сам себе и судья и господин, гораздо ярче какого-нибудь заседателя, и несмотря на то, что он зарезал своего врага, притаясь в ущелье, или выжег целую деревню, однако же, он более поражает, сильнее возбуждает в нас участие, нежели наш судья в истертом фраке, запачканном табаком, который невинным образом посредством справок и выправок пустил по миру множество всякого рода крепостных и свободных душ. Но тот и другой, они оба - явления, принадлежащие к нашему миру. Оба должны иметь право на наше внимание, хотя по естественной причине то, что мы реже видим, всегда сильнее поражает наше воображение, и предпочтение необыкновенному обыкновенное, есть больше ничего, кроме не расчет поэта – не расчет перед его многочисленною публикою, а не перед собою. Он ничуть не теряет своего достоинства, даже, может быть, еще более приобретает его, но только в глазах немногих истинных ценителей. Мне пришло на память одно происшествие из моего детства. Я всегда чувствовал маленькую страсть к живописи. Меня много занимал писанный мною пейзаж, на первом плане которого раскидывалось сухое дерево. Я жил тогда в деревне; знатоки и судьи мои были окружные соседи. Один из них, взглянувши на картину, покачал головою и сказал: «Хороший живописец выбирает дерево рослое, хорошее, на котором бы и листья были свежие, хорошо растущее, а не сухое». В детстве мне казалось досадно слышать такой суд, но после я из него извлек мудрость: знать, что нравится и что не нравится толпе. Сочинения Пушкина, где дышит у него русская природа, так же тихи и беспорывны, как русская природа. Их только может совершенно понимать тот, чья душа носит в себе чисто русские элементы, кому Россия – Родина, чья душа так нежно организована и развилась в чувствах, что способна понять неблестящие с виду русские песни и русский дух. Потому что чем предмет обыкновеннее, тем выше надо быть поэту, чтобы извлечь из него необыкновенное и чтобы это необыкновенное было, между прочим, совершенная истина. По справедливости ли оценены последние его поэмы? Определил ли, понял ли кто «Бориса Годунова», это высокое, глубокое произведение, заключенное во внутренней, неприступной поэзии, отвергнувшее всякое грубое, пестрое убранство, на которое обыкновенно заглядывается толпа?  По крайней мере, печально нигде не произнеслась им верная оценка, и они остались, доныне нетронуты.
        В «мелких» своих сочинениях, этой прелестной антологии, Пушкин разносторонен необыкновенно и является еще обширнее, виднее, нежели в поэмах. Некоторые из этих мелких сочинений, так резко ослепительны, что их способен понимать всякий, но зато большая часть из них и притом самых лучших, кажется обыкновенною для многочисленной толпы. Чтобы быть доступным, понимать их, нужно иметь слишком тонкое обоняние. Нужен вкус выше того, который может понимать только одни, слишком резкие и крупные черты. Для этого нужно быть в некотором отношении сибаритом, который уже давно пресытился грубыми и тяжелыми яствами, который ест птичку не более наперстка и услаждается таким блюдом, которого вкус кажется совсем неопределенным, странным, без всякой приятности привыкшему глотать изделия крепостного повара. Это собрание его мелких стихотворений – ряд  самых ослепительных картин. Это тот ясный мир, который так дышит чертами, знакомыми одним древним, в котором природа выражается так же живо, как в струе какой-нибудь серебряной реки, в котором быстро и ярко мелькают ослепительные плечи, или белые руки, или алебастровая шея, обсыпанная ночью темных кудрей, или прозрачные гроздья винограда, или мирты и древесная сень, созданные для жизни. Тут все: и наслаждение, и простота, и мгновенная высокость мысли, вдруг объемлющая священным холодом вдохновения читателя. Здесь нет этого каскада красноречия, увлекающего только многословием, в котором каждая фраза потому только сильна, что соединяется с другими и оглушает падением всей массы, но если отделить ее, она становится слабою и бессильною. Здесь нет красноречия, здесь одна поэзия, никакого наружного блеска, все просто, все прилично, все исполнено внутренним блеском, который раскрывается не вдруг. Все лаконизм, каким всегда бывает чистая поэзия. Слов немного, но они так точны, что обозначают всё. В каждом слове бездна пространства; каждое слово необъятно, как поэт. Отсюда происходит то, что эти мелкие сочинения перечитываешь несколько раз, тогда как достоинства этого не имеет сочинение, в котором слишком просвечивает одна главная идея. Эти мелкие сочинения можно назвать пробным камнем, на котором можно испытывать вкус и эстетическое чувство разбирающего их критика. Непостижимое дело! Казалось, как бы им не быть доступным всем. Они так просто – возвышенны, так ярки, так пламенны, так сладострастны и вместе так детски чисты. Как не понимать их! Но, увы! Это неотразимая истина: чем более поэт становится поэтом, чем более изображает он чувства, знакомые одним поэтам, тем заметней уменьшается круг обступившей его толпы и, наконец, так становится тесен, что он может перечесть по пальцам всех своих истинных ценителей.

          "Наша память хранит с малолетства веселое имя "Пушкин" – так начал Александр Блок свою еще памятную многим речь "О назначении поэта" в Петроградском Доме литераторов на вечере, посвященном 84-й годовщине со дня смерти Пушкина.
          "Это имя, этот звук, - продолжал Блок, - наполняет собою многие дни нашей жизни. Сумрачные имена императоров, полководцев, изобретателей орудий убийства, мучителей и мучеников жизни. И рядом с ними - это легкое имя "Пушкин". Пушкин так легко и весело умел нести свое творческое бремя, несмотря на то, что роль поэта - не легкая и не веселая: она трагическая...".
           А кончил свою речь Блок так: "Я хотел бы ради забавы провозгласить три простых истины. Никаких особенных искусств не имеется; не следует давать имя искусства тому, что называется не так; для того, чтобы создавать произведения искусства, надо уметь это делать. В этих веселых истинах здравого смысла, перед которым мы так грешны, можно поклясться веселым именем Пушкина".
           Как видим, в представление о Пушкине, как гении легком и веселом, обрамлена вся речь Блока. Мало того, это представление, сложившееся в нем "с малолетства", Блок донес до самого конца жизни ("речь" написана 10 февраля 1921г. - 7 августа автора не стало).
          Утверждение, что Пушкин "легко и весело умел нести свое творческое бремя" не совсем точно. Жизнь и творческий труд Пушкина были отнюдь не легки, больше того, говоря блоковским же словом, глубоко трагичны. Пушкин ведал и минуты отчаяния, и приступы гнева, и часы долгой, мучительной, гнетущей тоски. "Скука", "русская хандра" - условия окружающей его действительности – владела  не только Онегиным, но весьма часто и его автором. "Я... мнителен и хандрив (каково словечко?)" - писал он Дельвигу 4 ноября 1830г. А чтобы почувствовать, как трагически нелегок и, чем дальше, тем все более и более, бывал для Пушкина его подвиг художника, достаточно перечесть стихотворение "Поэту" (1829). Несколько ранее в ответ на очень верное замечание Полевого, что "в сочинениях его встречается иногда такая искренняя веселость, какой нет ни в одном из наших поэтов", Пушкин сказал, что "в основании характер его грустный, меланхолический, и если он бывает иногда в веселом расположении, то редко и ненадолго". Все это нелегкое и невеселое отразилось и в многоцветнейшем спектре пушкинского творчества.
         Но, по согласному свидетельству современников, Пушкин действительно, как никто другой, умел смеяться так легко и весело, таким звонким, детским, простодушным заражающим смехом. "Скажет, бывало какую-нибудь эпиграмму и вдруг зальется звонким, добродушным смехом, выказывая два ряда белых арабских зубов" ("Воспоминания В.А.Соллогуба");  И это было свойственно не только Пушкину – человеку. "Легкое и веселое", которое в нашем восприятии в известной мере заслоняется исключительно серьезными по своему характеру и значению и порой глубоко трагическими сторонами творчества родоначальника русской классической литературы, составляет одну из неотъемлемо "пушкинских" черт и особенностей.
         Наличие в писателе "веселости, этого бесценного качества, едва ли не самого редкого из даров", Пушкин чрезвычайно высоко ценил. Именно веселое лукавство ума, насмешливость и живописный способ выражаться, являвшиеся, по мнению Пушкина, национально-русской приметой -  отличительной чертой в наших нравах, делали  для него Крылова "истинно-народным поэтом". Именно "бесценное качество" веселости так восхитило Пушкина в первом сборнике повестей Гоголя: "Сейчас прочел "Вечера близ Диканьки". Они изумили меня. Вот настоящая веселость, искренняя, непринужденная, без жеманства, без чопорности" - веселость, в которой он снова, как в баснях Крылова, особенно подчеркивал черты демократизма
народности.
"Мне сказывали, что когда издатель вошел в типографию, где печатались "Вечера", ... наборщики помирали со смеху, набирая его книгу. Мольер -  добавляет Пушкин, - вероятно, был бы рад рассмешить своих наборщиков. Поздравляю публику с истинно веселою книгою", - писал Пушкин о первом появлении Гоголя в большой литературе. Эти же слова повторил он в рецензии на второе издание "Вечеров" с их "веселостью простодушной и вместе лукавой": "Как изумились мы русской книге, которая заставляла нас смеяться, мы, не смеялись со времени Фонвизина".

"Бесценным качеством истинной веселости" щедро был наделен и русский национальный поэт – Пушкин. Оно ярко проявилось в "Руслане и Людмиле", с полной силой сказавшись в "Евгении Онегине", в пестром сплаве "полу смешных, полу печальных" глав которого сверкают переливчатым, бриллиантовым блеском все грани  пушкинского гения. Отпечаток веселости и шуточное описание нравов сам Пушкин и прямо подчеркивал в предисловии к первой главе своего романа в стихах. В то же время в полемике с А. Бестужевым и Рылеевым, которые встретили первую главу "Онегина" с нескрываемым неодобрением, призывая автора вернуться к "высокой поэзии" – жанру романтических поэм, ему пришлось горячо отстаивать право на подобную шуточность и веселость.
        "Бестужев пишет мне много об "Онегине", скажи ему, что он не прав: ужели хочет он изгнать все легкое и веселое из области поэзии" (кстати, не отсюда ли слова: легкое и веселое были взяты Блоком для определения Пушкина?). "Куда же денутся,- продолжал Пушкин,- сатиры и комедии? Следственно должно будет уничтожить и лучшую часть "Душеньки", и сказки Лафонтена, и басни Крылова! ... Это немного строго". (Письмо Рылееву 25 января 1825г . Из ответа Рылеева 12 февраля 1825г. видно, хотя первая глава "Онегина" и названа в нем "прекрасной", что в основном он разделяет позицию А. Бестужева).
        Действительно, грань "легкого и веселого", хотя в главах, написанных после трагического финала восстания декабристов, она все больше овевалась дымкой печали, блистала в "Онегине" с такой ослепительностью, что подчас не давала увидеть всего остального.
Увидеть в поэзии Пушкина только "карикатурное изящество", "забавную болтовню", умение мастерски "выворачивать" "природу наизнанку", и объявить его за это лишь "гением на карикатуры", "пародиальным гением" - значит, ничего не понять в ней (образцом такого грубейшего непонимания и является большинство пушкинских статей Надеждина). Но отвергать, подобно  А. Бестужеву и Рылееву, грань "легкого" и "веселого" в пушкинском творчестве или не отдавать ей, как это обычно делается, должного  внимания  значит тоже не понять всего Пушкина,  не заметить  и не оценить одной  из характернейших черт  его гения, при отсутствии которой Пушкин не был бы тем, что он есть.
        В частности, очень большое место занимает в творчестве Пушкина и имеет очень важное значение в его развитии, как поэта действительности, прием пародии.
        Смех Пушкина имеет и еще одно, жизненно важное значение. "Гений и Злодейство - две вещи несовместные". Это гуманистическое слово Пушкина крепко вошло в наше сознание. Менее помним мы то, что сказал еще совсем молодой Пушкин в "Руслане и Людмиле": "Со смехом ужас несовместен". Это словно бы об ином и вместе с тем внутренне родственно одно другому.
С силой, едва ли меньшей, чем Достоевский, Пушкин ощущал и в самом себе, и вокруг себя трагические антиномии бытия - "вечные противоречия существенности" - и отражал их в своем творчестве. Достаточно назвать, с одной стороны, его "Дар напрасный, дар случайный", его "Воспоминание", его "Три ключа" –  стихотворения, в которых, говоря словами глубоко прочувствовавшего  это  Белинского,  звучит  "рыдание мирового страдания",   с другой стороны – его "Медного Всадника".
        Блок глубоко усвоил пушкинский мотив трагического наслаждения гибелью, который стал одним из основных мотивов его творчества. По свидетельству близких, и в Блоке жил некий "комический двойник". Но в его творчестве, трагическом по преимуществу, он не проявлялся. Не потому ли в последние месяцы жизни Блок, до краев переполненный этим трагическим, так потянулся к умеющему заклинать "страшный мир" смехом, легкому и веселому имени нашего национального гения – Пушкина?

Литература.

1. Абганерова. «Русская словесность». «Просвещение» 2008.
2. Боголецкий, Дривицкий. Критика «Золотого века». «Дрофа» 1997.
3. Агеенко, Иванов, Харитонов. «Детская литература» 1986.
4. Бирюков. «История литературы» I том. «Детская литература» 1986.