Особенности национального эпоса Рима («Энеида» Вергилия)

Оглавление

ВВЕДЕНИЕ…………………………….……………………………………….....3

ГЛАВА I. Жанрообразующие факторы «Энеиды»………………………….5

1. Гомеровские мотивы в композиции «Энеиды»…………………..………5
2. Судьбы героя и Рима – организующий фактор художественного пространства и времени поэмы………………………………………..…11

ГЛАВА II. Эпический герой поэмы……………………………………...…..18

2.1. Эней – «человек судьбы» (герой предопределения)……………….18
2.2. Основные элементы цепи судьбы – случаи ее вмешательства в самообнаружение героя, в поиск ответов…………………….……..…...…….25

ЗАКЛЮЧЕНИЕ…………………………………….……………………............30

СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ…………………….............33

ВВЕДЕНИЕ

Как известно, Вергилий написал свою знаменитейшую «Энеиду» по инициативе Августа. Он желал в пышной форме прославить империю Августа, так как был ее искренним приверженцем. Грандиозный рост Римской империи нуждался как в исторической, так и в идеологической подпочве. Но самих исторических фактов в подобных случаях бывает мало. Здесь всегда на помощь приходит мифология, роль которой заключается, чтобы обычную историю превратить в чудо. Таким мифологическим обоснованием всей римской истории и есть та концепция, которую использовал Вергилий в своей поэме. Он не был ее изобретателем, а лишь своего рода реформатором, а главное – ее талантливым выразителем. Мотив прибытия Энея к Италии встречается еще у греческого лирика Стесихора. Римские эпики и историки тоже не отставали в этом от греков, и почти каждый из них отдавал дань этой легенде.

Современное состояние вергилиеведения позволяет уверенно судить о высоком уровне изученности проблемы жанрового своеобразия национального римского эпоса «Энеиды» как в зарубежном, так и в отечественном литературоведении. Методологически значимыми для курсовой работы являются труды С.С. Аверинцева, М.Л. Гаспарова, В.Н. Топорова, Н.В. Моревой-Вулих. Значимую научную установку дает С.С. Аверинцев в своей работе «Две тысячи лет с Вергилием: Перечитывая классику». Он подчеркивает величие Вергилия как «поэта истории как времени, насыщенного значением, поэт «знамений времени», определяющих конец старому и начало новому».

Актуальность изучения проблемы жанра «Энеиды» заключается в выяснении той значимости, которую обрело произведение, став национальным римским эпосом и чтившееся в веках как самое полное и законченное выражение римской культуры.

По определению С.С. Аверинцева, значимость Вергилия заключается в том, что «это поэт истории как времени, насыщенного значением, поэт «знамений времени», определяющих конец старому и начало новому; он сумел превратить свой Рим в общечеловеческий символ истории - конца и нового начала» [Аверинцев: 1982, с.201].

Первоначальный замысел «Энеиды» сводился к намерению воспеть «битвы Цезаря», т.е. Октавиана, о чем Вергилий объявил еще в «Георгиках» [Покровский: 1942, с. 198].

Окончательная «Энеида» не имеет с этим ничего общего, ее предмет шире и выше:

1. не история, а миф,
2. не Август, а Рим,
3. не свершенные подвиги, а предопределенная миссия. В судьбе героя, Энея, представлена судьба римского народа, и шире, судьба человечества.

Цель исследования: Выяснить не столько связь «Энеиды» с эпической традицией, по аналогии с гомеровским «эпосом свершений», сколько то, как эпическая традиция была преобразована под влиянием идеи предопределения, и каковы особенности «эпоса предопределения».

Объектом исследования является развитая форма литературного эпоса.

Предмет исследования – эпическая поэма «Энеида» Вергилия.

   В соответствии с целью, объектом и предметом определены следующие задачи исследования:

-выяснить взаимодействие гомеровской устной традиции с литературным эпосом Вергилия;

-выявить признаки Энея как эпического героя, точнее, как «героя предопределения»;

-рассмотреть то, каким образом судьбы героя и Рима, связанные воедино, организуют художественное пространство и время поэмы Вергилия.

Структура работы определяется поставленной целью и конкретными задачами по ее достижению. Работа состоит из «Введения», двух глав, «Заключения» и «Списка использованной литературы».

ГЛАВА I. ЖАНРООБРАЗУЮЩИЕ ФАКТОРЫ «ЭНЕИДЫ»

1.1.        Гомеровские мотивы в композиции «Энеиды».

Поэма о будущем была для античной литературы опытом небывалым. Великие эпические образцы «Илиада» и «Одиссея» создавались как поэмы о прошлом. Впрочем, Вергилий учитывает опыт Гомера, но осмысливает иначе.

«Эта поэма представляет собою «новое слово в античной поэзии, и хотя Вергилий опирался на поэмы Гомера, но сумел в состязании с ним стать «новым римским Гомером», создав по существу оригинальный эпос, дав в нем свое глубокое толкование римской истории и человеческой жизни. Пластическое видение Гомера (выражение Гете), когда воспроизводилось не прочувствованное и продуманное, а увиденное и услышанное, и чувства героев прочитывались из их речей и жестов, т. е. духовно-невидимое выражалось в телесно-видимой форме, было усвоено от Гомера и Вергилием, но по- своему усовершенствовано им. Поэтический язык у него более пронизан чувством, и мир души раскрывается в такой полноте, которой не было ни у Гомера, ни в классической, ни в эллинистической поэзии греков. В «Энеиде» почти нет предложения, где не было бы метафоры, сцены без сравнения и жеста, с определенным его толкованием. Сохранив пластичность, он обогатил ее музыкальностью, пронизанностью чувствами (лиризмом), и то, что у Гомера иногда выражено прямо и увидено подчас наивно, у Вергилия одухотворено и часто символично. Пейзаж, утро, вечер, ночь, одежда, оружие, каждый жест, каждое слово озарено душевным движением. Многое до Вергилия невыразимое — у него выражено и раскрыто. Это свидетельство прогресса в искусстве слова, подхваченное поэтами нового времени» [Морева-Вулих: 2000, с. 94].

Исследователи сходятся во мнении, что для того чтобы понять Вергилия, нужно сравнить его с Гомером, уловить, что он берет у него, а что обходит. Знаменитый филолог эпохи Возрождения Юлий Цезарь Скалигер отдавал предпочтение Вергилию перед Гомером, с чем, конечно, нельзя согласиться. Н.В. Морева-Вулих так выражает свою позицию: «В греческом и римском эпосе нашли отражение как бы две разные ступени в духовной жизни человечества» [Морева-Вулих: 2000, с. 95-96]. То, что Вергилий сохранил в «Энеиде» гомеровское наследие, само по себе представляет проблему. Ученые объясняют это особым отношением римлян к традиции, их убеждением, что только сохраняя старое, «вливая» его в новое, можно создать совершенное произведение искусства. Но то, что при таком масштабе дарования Вергилий так обильно цитирует «чужое», свидетельствует о том, что он воспринимал его как выражение «своего».

От поэм Гомера «Энеида» отличается прежде всего тем, что Вергилий проводит нас через важнейшие, знаменитейшие города и местности Римской империи: Делос, Крит, Эпир, где позже произошла Акциумская битва, Сицилию, Карфаген, Велию — прославленную Элею в Южной Италии, город Парменида, Кумы, Лаций, римский Палатин, Этрурию и другие местности Италии. Странствия гомеровского Одиссея по далеким и сказочным странам здесь превратились в путешествие героя по исторически-значительным местам: к горам Олимпу, Афону, Этне, Атласу, Эриксу, Иде, Апеннинам и Альпам; к рекам Рейну, Евфрату, Гангу, знаменитому Эридану и италийскому Тибру, Афесис и По. В эпосе представлена картина мира того времени. «В ней упомянуты и греческие, и римские обычаи, но автор не делает между ними различия. Римлянин Вергилий гордо уверен, что все это наше». Это наши боги, наш мир — громадный и многообразный, и к тому же пронизанный историей. И римская, и греческая религия и история представлены в «Энеиде», а кроме того в ней дана как бы квинтэссенция нравственных идеалов, свойственных и грекам, и римлянам» [История римской литературы: 1959, с. 59].

Поэма Вергилия состоит из двенадцати книг, первую ее половину (I— VI) уже со времен римского биографа Сервия сравнивали с «Одиссеей», вторую (VII—XII) — с «Илиадой». Первая часть посвящена скитаниям Энея, вторая — его войнам в Италии. Эней, упоминаемый уже в «Илиаде», сын Анхиза и богини Венеры, стал особенно популярен в Риме именно в эпоху Августа, и немалую роль в этом сыграл Вергилий.

В первых строках читателю сразу же дается понять, что в поэме звучат мотивы «Илиады» и «Одиссеи». Уже первое слово «аггпа» — оружие («Я пою оружие и мужа») указывает на «Илиаду», а образ «странствующего по многим землям и морям» изгнанника из Трои сближает Энея с Одиссеем. Однако «Одиссея» начинается с более спокойных сцен, чем сцена грозного наступления стихийных сил, развязанных Юноной. Эней полон ужаса и жалеет, что не погиб раньше под стенами Трои. Образ главного героя отличается от героических персонажей Гомера, отличается настолько, что некоторые современные, главным образом, американские ученые вообще отказывают ему в героизме.

Все эти книги так или иначе связаны с гомеровскими поэмами. «Встреча Энея после бури в лесу с Венерой напоминает свидание Одиссея с Афиной на родине в Итаке, а Дидона в Карфагене, где ее впервые видит Эней, сравнивается (в художественном сравнении гомеровского типа) с Дианой. Правда, от героинь «Одиссеи» (Калипсо, Кирки) Дидона резко отличается, напоминая героинь греческой трагедии. Третья книга (Делос, Буфрот) также близка «Одиссее», но Вергилий не столько дорожит рассказом о событиях, сколько раскрытием душевного состояния Энея, его воспоминанием о прошлом (встреча с Андромахой и Еленом) и все увеличивающимися по мере плавания страданиями» [Морева-Вулих: 2000, с. 102-103].

Четвертая книга, как и шестая, знаменита своим драматизмом, более свойственным трагедии, чем эпосу. Дидона, потеряв Энея, которому боги повелевают плыть в Италию, кончает жизнь самоубийством. Борьба чувств в ее душе и в сцене ее смерти представлют вершину в творчестве Вергилия, ее принято называть «единственной драмой римлян, достойной греческой трагедии» (Ф. Лео). Эней вынужден подчиниться долгу, хотя и сам любит Дидону. По мнению Б.А. Гиленсона, поэт раскрывает здесь драму тех, кто во имя «политики» (выполнения долга) вынужден жертвовать иногда самым драгоценным, отказываться от личного счастья [Гиленсон: 2001, с. 198].

Плавание Энея продолжается. В Сицилии он организует празднество в память Анхиза: гонка судов, состязание в беге, кулачный бой, стрельба из лука и знаменитые Троянские игры, где выступают юные троянцы, от кого поведут свой род многие знатные семьи римлян. Эти игры возобновит Август, и они будут с блеском проходить в Риме. Все это рассказано в пятой книге, уже далекой от Гомера.

И, наконец, шестая книга, может быть, самая «вергилианская» из всех. «В этой знаменитейшей книге, вдохновившей в свое время Данте, проходит как бы испытание pietatis (благочестия) Энея и дается толкование устройства всего космоса, а также утверждается «римская идея»: господство над всем миром, основанное на справедливости и милосердии (карать преступных, щадить слабых). Энею становится ясным тот жребий, который выпал ему как основателю нового римского мира. Проясняются и первые строки поэмы: «Tantae molis erat Romanam condere gentem» и «altae moenta Romae» «Так трудно было положить начало роду римлян и воздвигнуть высокие стены Рима». Раскрывается и смысл римской истории как результата тяжелых битв и страданий. Энею становится ясен его долг, воспоминания о Трое блекнут» [Покровский: 1942, с. 172-173].

С седьмой книги начинается римская «Илиада». Эту часть Вергилий считал более значительной, ведь и в действительности «Илиада» превосходит «Одиссею» глубиной и содержательностью. Седьмая книга начинается прибытием троянцев к устью Тибра - пейзаж напоминает картины природы в эклогах. Италийцы (племя рутулов) требуют от Латина военных действий, а он, вначале сопротивляясь, подобен скале, твердо выдерживающей натиск разъяренных волн. Сравнение гомеровское, придающее высокую «эпическую окраску» разыгрывающейся драме. Но Латин, видя бесцельность сопротивления, решает предоставить воле судьбы дальнейший ход событий («мы уносимы бурей») и, наконец, Юнона распахивает ворота храма Януса (символ начала боев).

 «А бой разгорается, они уже решают дело железом, сверкает черное поле обнаженными мечами, и медь блестит на солнце, бросая отсвет к облакам. Так волнение моря начинается с белеющей пены и постепенно волны становятся выше и выше и поднимаются с глубокого дна к эфиру» (Книга VII). Вергилий прибегает здесь к гомеровскому сравнению: «Ряды тесно стоят, сверкая шлемами и щитами. Так Зефир сначала вспенивает море, а потом оно становится черным; так стояли друг против друга ахейцы и троянцы».

Видимо, автору показались недостаточными предыдущие сцены вихревого нарастания бури, и он еще усилил их гомеровским сравнением. Но ведь «начало «одиссеевой части» открылось картиной бури, с нее начинаются и близкие к «Илиаде» части, с той разницей, что открывает ее мирное, полное поэзии вступление: прибытие троянцев, к берегам Тибра. Это противопоставление покоя и вихревого движения, света и тьмы — типично для искусства классицизма» [Морева-Вулих: 2000, с. 106-107]. Заканчивается же книга замечательной сценой, напоминающей каталог кораблей в «Илиаде» – шествием италийских воинов, готовящихся к сражениям.

Десятая книга начинается со знаменитого совета богов, на котором Юпитер просит Венеру и Юнону примириться и прекратить войну. Богини упорствуют, и тогда верховный бог предоставляет все воле судьбы, и битвы продолжаются. Приплывший Эней вступает в сражение с этрусским тираном Мезенцием, которого пытается защитить его сын Лавз, и Эней убивает юношу, но, глядя на убитого и вспоминая своего отца Анхиза, сам поднимает его с земли и передает его соратникам. В этом проявляется pie- tas (благочестие) Энея и его misericordia (сочувствие, милосердие). В этой битве Турн убивает и сына Эвандра Палланта, и в одиннадцатой книге великий троянец отправляет его тело к убитому горем отцу, глубоко сожалея об участи юных героев, трагически гибнущих в неправедной и кровавой войне.

События приближаются к развязке. Латин уже готов просить мира, но Тури, подстрекаемый Аматой и Лавинией, не соглашается на это, а между тем войско Энея уже приближается к Лавренту, и Турн посылает навстречу ему конницу во главе с амазонкой Камиллой, а сам решает устроить засаду. Камилла смело вступает в бой, но, увидев жреца Кибелы Хлорея в роскошных фригийских доспехах, с золотым колчаном, одетого в пурпур, забыв об осторожности, преследует его, а в это время следивший за ней трус Аррунт убивает ее. Диана, чьей служительницей была Камилла, позаботилась о ее теле, а нимфа Опия убивает Аррунта. Наступает ночь, и обе стороны готовятся к битве. Она разражается на следующий день (книга XII). Турн решает наконец вступить в единоборство с Энеем, но, пока обсуждаются условия, сестра Турна Ютурна, по подсказке Юноны, побуждает рутулов (италийцев) незаконно нарушить перемирие, и жрец Толумний пускает во врагов стрелу. Возмущенный Эней восстает против беззакония и безоружный взывает к справедливости, но в это время его ранят. К счастью, Венера помогает излечению, и тут, охваченный яростью, Эней вступает в бой, ища ускользающего от него Турна. Однако Ютурна все время охраняет его, уводя из битвы. Мужественный Турн, не желая унижения, вступает в конце концов в поединок с Энеем. Но и тут возникают всякие затруднения: пика Энея застревает в стволе оливы, а у Турна ломается меч. Наконец они получают свое оружие, но тут уже Юнона уступает велениям неизбежной судьбы, прося Юпитера, чтобы только латины не стали называться троянцами и исчезло бы само имя Трои. И тогда правитель богов, улыбаясь и согласившись на ее просьбу, посылает на землю зловещую фурию Диру, принимающую вид птицы, при виде которой Ютурна понимает, что защищать брата далее безнадежно. Страшная птица летает вокруг Турна, лишая его мужества, а Эней уже готов смилостивиться, но, заметив перевязь, снятую Турном с Палланта, убивает его, и «со стоном, негодуя, его жизнь отлетает к теням».

Так заканчивается поэма. «Высокое нравственное начало; римское pietas (благочестие), humanitas magnitudo animi (величие души) одерживают победу над более примитивным «героизмом» италиков. Пример Энея должен служить, как полагал Вергилий путеводной звездой и политическим деятелям Рима. Политика не может противоречить «человечности» и поддаваться действию стихийных сил хаоса, сохраняя мудрое спокойствие и уважение к гармонии и порядку космоса» [Морева-Вулих: 2000, с. 110-111].

Таким образом, структура частей и почти все эпизоды «Энеиды» подобраны по образцу гомеровских. Первая половина и вторая половина, «странствия» (I-VI) и «битвы» (VII-XII), сопоставляются как «римская Одиссея» и «римская Илиада».

 «Мотивы, из которых соткана его поэма, – гомеровские, но ткань, в которую они сплетаются – «новая» [Гаспаров: 1995, с. 48].

1.2.        Судьбы героя и Рима – организующий фактор художественного пространства и времени поэмы.

И.М. Тройский называл Энея максималистом. «Конечно, Эней максималист, как всякий творческий гений, а всякий творческий гений по своей сути «экс-центричен» в глазах рядового сознания, поскольку он уходит от центра и стремится к пределу. Но этот уход мним: суть этого, якобы «уходящего» движения, лежит в глубине, и она состоит в поисках нового центра, более мощного и творческого, чем «старый», в нахождении основы, которая лежит над бездной, и отвоевании ее у бездны, в пределе — в опоре на «ничто» (как у Ницше)» [Тройский: 1983, с. 358]. По-видимому, экс-центрично пространство Энея: из центра, из Трои, путь его ведет к западному пределу, к «дикой» периферии, которая становится новым центром; для Энея этот «пред-Рим» был концом пути, неясно отличающимся от тупика, но уже было видение грядущего Рима как центра, как «царицы дорог». Следовательно, экс-центрично и время Энея: круг «вечных возвращений» разомкнут, время стало линейным, его стрела устремлена в будущее, и там утверждается новый, подлинный центр. Видение этого будущего в шестой книге (встреча Энея с Анхизом) и есть видение нового центра, совпадающего с точкой достижения цели, и прорыв к нему. «Телеологическая функция, столь подчеркиваемая в Энеиде и столь для нее существенная, собственно, и предполагает экс-центричное время (отрыв его от сего центра, намагниченность в отношении иного центра, распрямление мифопоэтического циклического времени) и связь его частей в пространстве развертывания единого смысла. Для Энея с будущим связано все, и поэтому Энеида должна рассматриваться как великий мессианский текст, не уступающий IV эклоге. Если счастье вообще возможно для Энея, то только в будущем» [Шервинский: 1971, с. 47].

Передвигающийся, «подвижный» скиталец пересекает средиземноморское пространство, разные «места» и входит в общение с разными людьми этих мест, тем самым как бы уплотняя и укрепляя эту единую «антропнолокальную» ткань Средиземноморья. Сочетание «передвигающихся» народов и повторяющихся (нередко по несколько раз) топографических обозначений (прежде всего города и другие виды поселений) дает возможность наглядно представить заполнение средиземноморского пространства на топономастическом уровне, но и известную «созвучность» или даже ритмичность появления повторяющихся элементов. Это средиземноморское пространство характеризуется исследователями очень подробно и глубоко — и не только, как нам кажется, потому, что в нем развертывается все действие Энеиды, и оно, следовательно, образует «Энеево» пространство. По мнению Н.В. Моревой-Вулих, есть и более важная причина: это пространство моря в известном отношении сродно пространству души Энея —  его светлые минуты и тогда, когда в нем обнаруживает себя мрачное начало. Одним словом человек - как море, но в море, как в зеркале, он склонен узревать и себя, свое «человеческое». К тому же море воспитывает человека и, нуждаясь в сообразном себе, оно отбирает.

Возвращаясь к общей характеристике средиземноморского пространства и напоминая о его соотнесенности с человеческим началом, необходимо обозначить оба полюса, между которыми умещается все, что может интересовать человека в связи с морем, и подчеркнуть важнейший аспект необходимости, ответственности и выбора, неизбежного в ситуации человека перед лицом моря. Само по себе море двойственно. Оно может быть спокойным, доступным, благожелательным, дружественным по отношению к человеку — «легким». Но оно может становиться и иным — «трудным», и тогда оно бурно-разрушительно, враждебно и гибельно. В первом случае — «усиленная», полная жизнь, во втором — смерть, гибель или — для человека, собирающегося пуститься в морское плавание, — путь или его отсутствие, беспутье. В крайних ситуациях выбирать не приходится: необходимость, предопределяемая состоянием моря, освобождает человека от выбора. Но более частые «промежуточные» состояния ставят человека перед лицом другой необходимости — выбора, предполагающего знание моря вообще и умение оценить его состояние в данный момент, а также ответ на вопрос о том, стоит ли игра свеч. Сам же выбор еще не является вполне надежной гарантией: он всегда носит не более чем вероятностный характер и требует от человека риска и мужества, с ним связанного.

Как это ни покажется странным, в самые страшные, роковые минуты агонии Трои, когда требовалась наибольшая ответственность и собственное решение, за Энея решал рок. О своих тогдашних намерениях он сказал точно и честно — Трои прах и огонь, в котором друзья погибали, / Вы мне свидетели: в час крушения я не стремился / Копий данайских бежать и уйти от участи грозной. / Гибель я заслужил — но рок мне иное назначил (Книга II, 431-434). В это время никакой путь не замышлялся, и явные признаки конца (убийство Приама, пожар Трои) скорее толкали Энея к тому, чтобы и ему найти свой конец здесь же. Правда, зрелище Приама с отрубленной головой заставило подумать о возможности такой же участи и для его отца, жены, сына, и впервые Энея объял (обступил) ужас, и он остолбенел (Книга II, 559-560). Появляется Венера и возвращает сына к реальности иного рода и к практическим решениям: она рассказывает (и показывает) ему о ярости Юноны и твердой решимости Паллады сокрушить Трою, о Юпитере, укрепляющем дух данайцев, заклиная при этом сына и обещая ему помочь: Бегством спасайся, мой сын, покинь сраженья! С тобою / Буду всегда и к отчим дверям приведу безопасно (Книга II, 619-620). Собственно, это и есть тот призыв, который впервые обозначает идею спасительного пути. И он отправляется в «малый» путь — к порогам отчего жилища, к старому дому, сквозь огонь и неприятелей, отступающих, чтобы дать ему проход, ведомый богиней-матерью, с мыслью укрыть отца в горах. Но когда отец отказывается покинуть Трою, Эней снова стремится в битву, желая смерти и еще не осознавая, что идея пути уже входит в его сознание. Знак этого — начинающееся вопрошание, подготавливающее путь, прокладывающее и выстраивающее его постольку, поскольку само это вопрошание - «знак свободного отношения к идее пути». Был ли выход иной у меня, иное решенье? — спрашивает Эней самого себя, а затем мысленно и отца, — Мог ты подумать и впрямь, что, покинув тебя, убегу я? / Как с родительских уст сорвалось нечестивое слово? / Если угодно богам до конца истребить этот город, / Прежде могучий, и ты желаешь к погибели Трои / Гибель прибавить свою и потомков своих, то для смерти / Дверь открыта... — и далее матери: Так вот для чего сквозь пламя, сквозь копья / Ты меня провела: чтоб врагов в этом доме я видел, / Чтоб на глазах у меня и отец, и сын, и Креуса / Пали мертвыми здесь, обагряя кровью друг друга! — и как выход — Мужи, несите мечи! Последний рассвет побежденных / Ныне зовет! Отпустите меня к врагам и позвольте / В новую битву вступить, чтоб не умерли мы без отмщенья! (Книга II, 656-670).

Анхиз и Эней на холме, перед ними проходят их потомки, персонифицирующие историю Рима, — от его создания Ромулом до дня сего. Развертывается потрясающая воображение гигантская историческая панорама, позволяющая выявить смысл всего «Римо-строительства» от Ромула до Августа и «соответствующую ему телеологическую перспективу» [Лосев: 1985, с. 326]. Особо подчеркивается историческая роль Энеева и его сына Юла потомства, и Энею предлагается взглянуть на эту линию. В центр выдвигается фигура Августа, который вернет золотой век на Латинские пашни и раздвинет пределы Империи до пределов всего мира: ...и пределы державы продвинет, /Индов кран покорив и страну гарамантов, в те земли, / Где не увидишь светил, меж которыми движется солнце, / Где небодержец Атлант вращает свод многозвездный. / Ныне уже прорицанья богов о нем возвещают, / Край Меотий- ских болот и Каспийские страны пугая, / Трепетным страхом смутив семиструйные нильские устья (Книга VI, 795-801). Развернув эту картину будущего, Анхиз неожиданным вопросом возвращает Энея к действительности, к долгу, который пока еще не исполнен: Что ж не решаемся мы деяньями славу умножить? / Нам уж не страх ли осесть на земле Авзонийской мешает? (Книга VI, 807-808). На этом пути неизбежны войны, и в них прольется много крови, Анхиз сквозь века видит связанную с этим опасность и обращается к далеким потомкам, современникам Вергилия о предназначении Рима, которое не в том, чтобы лить кровь, соперничать в искусстве ваяния, в судопроизводстве или вычислении движения небесных светил. Риму и римлянам предназначен иной удел.

Изложив сыну эту общую историософскую идею предназначенности Рима, Анхиз спешит связать ее с конкретным носителем и воплотителем этой идеи Энеем. Энею нужно было для этой цели не уклоняться от судьбы, оберегая ее линию от вмешательства (Старец поведал ему о войне, что ждет его вскоре, / О племенах лаврентских сказал, о столице Латина, / Также о том, как невзгод избежать или легче снести их (Книга VI, 891-893). Теперь перед Энеем открывается новый и важнейший участок пути, к которому он подготовлен и собственным опытом и наставлениями отца. Остается вступить на этот «италийский» участок пути. Эней прямо направляется к кораблям: время ускоряется и «споспешествует» Энею.

Вступив на землю Италии, особенно после свидания с отцом в царстве мертвых, «средиземноморский» Эней врастает в иную почву и становится уже «италийским», в перспективе и в своей целенаправленности «римским» (или «пред-римским») человеком.

На этих страницах в центре — Эней «средиземноморский» в узком смысле этого определения. «Вступив на берег Италии, он подчиняет всю свою деятельность исполнению велений судьбы, и отдаленное видение Рима сейчас, когда под ногами не палуба раскачиваемого волнами корабля, а твердая земля, как бы изолирует Энея от «эмпирического» средиземноморского окружения и выстраивает фундамент будущего «римского» контекста» [Поэтика древнеримской литературы: 1989, с. 24].

Этот мотив выстраивания, замысла о нем очень важен — и тем важнее, чем труднее условия для этого строительства-выстраивания, чем меньше надежд на успех. Нелегко строить дом, возводить стены или укрепления, хотя у этого строительства есть твердая основа — земля. Гораздо труднее выстраивать свою жизнь, долгие годы имея своим жилищем корабль, бросаемый волнами в разные стороны. Поэтому море более сильный испытатель, чем суша, и строительство в экстремальных условиях приобретает особый смысл: само строительство важнее его конечных результатов, а выстраивание своей жизни, своего единственного блага — спасения - важнее построения материального дома. Сам человек и его жизнь, выстроенная в этих обстоятельствах, и образует дом, его замену. Поэтому именно море представляет те крайние условия, ту подлинно диагностическую ситуацию, где может быть открыт-найден, «выстроен» подлинный ответ. Здесь строительство-выстраивание неотделимо от препятствий, преград, помех, собственно, оно и состоит в устранении завалов с целью прорыва к главному. Море — неустранимое обстоятельство жизни Энея (оно всегда вокруг), и оно всегда препятствие, сопротивление. Поэтому в истории Энея море не только и не столько рамка действия, не просто обстоятельства, окружающие героя и сопутствующие линии его жизни, не эмпирия его существования, но само действие, сама жизнь в ее не только эмпирическом, но и метафизическом смысле — жизнь вопреки, вразрез, против.

В пространственной структуре Энеиды море играет особую роль, а в первой половине ее — исключительную. Узкие рамки этого моря определяются личным опытом скитаний Энея, заполнивших семилетие его жизни на корабле, без крыши над головой, без собственного дома. «Энеево» морское пространство расположено в самом центре Средиземноморья и определяется в высокой степени симметричной тройной полуостровной конструкцией, развертывающейся с востока на запад, — Малая Азия, Греция (Балканы), Италия — ив основном в этом же порядке «разыгрываемой» у Вергилия.

Но сердце и помыслы Энея отданы Трое, которой уже нет, и Риму, которого еще нет и которого Энею не суждено увидеть - «взыскуемому Граду». Троя, Рим, Италия названы своим общим именем, «Энеево» средиземноморское пространство не исчерпывает всего пространства Энеиды, простирающегося более чем на три тысячи километров, от Тира на востоке до Гибралтара на западе, где Атлант поддерживает небесный свод (к этому образу Вергилий обращается не раз).

«Энеида» как бы расширила традиционное эпическое пространство, эпический космос: Эней путешествует не по неведомым сказочным морям, а по местам, где уже побывали троянские и греческие колонисты, и где слава Троянской войны долетела уже до Карфагена; боги стали далеки от людей, и воля их непонятна людям. «Энеида» расширила и время: если Одиссей получал в Аиде пророчество только о своей собственной ближайшей судьбе, то Эней получает пророчество об отдаленной судьбе его неведомых потомков.

ГЛАВА II. ЭПИЧЕСКИЙ ГЕРОЙ ПОЭМЫ

2.1. Эней – «человек судьбы» (герой предопределения)

По мнению филологов С.С. Аверинцева, М.Л. Гаспарова, в Энее отражается определенный «исторический» тип человека, особая разновидность ментальности, в которой «человеческое» и «сверхчеловеческое», судьба, не только не исключают друг друга, но и сотрудничают между собой, выстраивая тот новый тип, который ближе всего продвинулся на пути к формированию личности. Ключевые события поэмы – бегство из Трои, расставание с Дидоной ради «лавинийских берегов» Италии, встреча с покинутой возлюбленной в царстве мертвых — не только отражают важнейшие черты Энеева «персонологического» типа, но и сами выстраивают Энея — его поведение и его «персонологический» тип, исподволь подготавливая перемены в них. Ключевой момент, отделяющий Энея прежнего от Энея теперешнего, — встреча в преисподней с отцом, имевшая место после встречи с Дидоной и другими обитателями этого мрачного пространства. Эти встречи соотнесены друг с другом по контрасту. Первая — о прошлом, о разрыве и его последствиях, вторая — о будущем и о торжестве верности. Первой не ждали ни Эней, ни Дидона, вторую ждал Эней, и на нее надеялся Анхиз. Первая оставила горький осадок и сознание непоправимости случившегося, после второй не до конца еще ясные предначертания судьбы и воля богов впервые приобрели вполне конкретные очертания, и распаленный после всего, что сказал ему отец, «любовью к грядущей славе», Эней впервые воочию увидел свою цель и знал теперь, что надо делать.

И в Трое, и в Карфагене, и на Сицилии, и особенно в морских странствиях Эней — «средиземноморский» человек, и этот тип дополнительно осложняется и специфицируется тем, что Эней еще и «человек судьбы», в данном случае тот, кто полагается на судьбу, причем независимо от того, чем она одарила его до этого (а к Энею она была очень сурова).

Все, что есть у изгнанников в их странствиях, связано с Троей и из нее вывезено. И все это ограничено тем, что помещается в страннической «котомке», и тем, что хранится в мыслях, в сердце, в памяти и обнаруживает себя в навыках, привычках, предрасположениях, желаниях. Память связывает с прошлым, со своим началом, со своим родом-родством, и это ее свойство отмечается особо: память не пассивное состояние, но активный процесс припоминания, поминания. Отплыв от берегов Трои, ступив на путь, изгнанники не ищут дальней цели и склонны найти приют где-то неподалеку, в пределах и ранее им известного пространства. Это задание определяет их первоначальный маршрут. Здравый практический смысл ведет их в начале этого пути. «Широкие нивы» во Фракии были их первым выбором, и как достичь их по морю, они знали. Основания для выбора — близость этого места от Трои, знание его и, что важно, прежние добрые отношения между фракийцами и троянцами. И по началу все шло хорошо. Троянцы решили здесь осесть, заложили стены города, который назвали Энеадой. Но не суждено было им остаться на этом «кривом» (выгнутом) берегу, поскольку и судьбы здесь были «неровные», неблагоприятные. Совершая обряд, Эней случайно потревожил покой могилы Полидора и невольно узнал здешнюю тайну (в тяжелый для Трои момент Приам тайно отправил сюда своего сына Полидора, но царь этой страны после победы греков, нарушив обычай гостеприимства, убил его, захватив себе его золото). Голос из могилы объясняет Энею тайну и требует покинуть это проклятое место — Горе! Беги от жестокой земли, от алчных прибрежий (Книга III, 44). Когда Эней рассказал об этом отцу и троянским старейшинам, все были едины в своем решении — Мненье у всех одно: от преступной земли удалиться — (Книга III, 60). Совершив погребальный обряд над телом Полидора, троянцы покидают несостоявшуюся вторую родину.

Этот эпизод первый в Энеиде, который открывает читателю новую черту характера Энея. Здесь он не воин, как в Трое, не просто предводитель, но «носитель некоего творческого «землеустроительного» духа — он руководитель религиозных обрядов, инициатор строительства нового города, устроитель новой, видимо, по образцу троянской, жизни. Дух предприимчивости, активности, веры в труды своих рук, оптимизм в отношении возможностей самому, без чьей-либо помощи устраивать жизнь своих спутников характерен для Энея и проявляется не раз и в дальнейшем, причем за дело он берется сразу, и работа, судя по всему, идет быстро и споро. Когда условия благоприятствуют, сфера деятельности расширяется, и вся жизнь оказывается налаженной, хорошо организованной, задуманной надолго» [Топоров:1983, с. 96]. О своем пребывании на antiquis Curetum oris рассказывает Эней — Стены спешу возвести и, назвав Пергамеей желанный / Город, народу велю, довольному именем этим, / Новых жилищ любить очаги и воздвигнуть твердыню. / Быстрые наши суда уж давно стояли на суше, / Свадьбы справлять начала молодежь и вспахивать нивы, /Я же строил дома и законы давал... (Книга III, 132-137). Но и тут вмешалась судьба или случай: внезапный мор заставил троянцев плыть дальше – третья родина тоже не состоялась. Но и в Карфагене, не на пустом месте, Эней не сидит сложа руки. Килленский бог, Меркурий, подлетая к Карфагену, чтобы объявить волю Юпитера Энею, видит его воздвигающим дома и твердыни и упрекает его:... Ты сейчас в Карфагене высоком / Зданий опоры кладешь, возводишь город прекрасный? (Книга IV, 265-266), стал рабом царицы, забыл, что подрастает Асканий, что тебя ждет Италия, Рим, царство. Несколько позже Навт, зная Энея, просит его оставить на Сицилии немощных и усталых и советует: Выбери ты и для них на земле этой город воздвигни (Книга V, 717). Эней внял совету: он организует работу и у тех, кто остается, и у тех, кто плывет дальше:... и вот без долгих советов/Женщин в списки они заносят и всех, кто желает / В городе жить, кому не нужна великая слава. /Прочие... / Чинят скамьи для гребцов, обгорелые доски меняют. / Новые весла несут и ладят новые снасти (Книга V, 749-754). Но и сам Эней в гуще многообразных дел: Сам Эней между тем обводит плугом границу /Города, гражданам всем назначает по жребью жилища. / Здесь Илиону стоять, здесь Трое быть повелел он! /... / ...окружил могилу Анхиза / Рощей священной Эней и жреца приставил к святыне (Книга V, 755-761). Но чтобы представить себе весь объем деятельности Энея, то настроение, которое сопутствует его творческой активности и за которым вырисовываются характерные черты «средиземноморского» человека дела, исследователи предлагают вспомнить и роль Энея в ритуале, в некоторых своих частях почти сливающемся с играми, состязаниями, развлечениями, ср. наиболее полное описание всего этого в пятой книге, где в связи с годовщиной смерти Анхиза Эней устраивает погребальные игры. Как проводили троянцы долгое время на кораблях и что они могли делать там, — неизвестно. Можно думать, что в спокойные часы в их мыслях и сердце была Троя. Но, оказавшись на твердой земле, Эней и его спутники знали, что и как делать, знали цену времени и знали свои возможности относительно времени, им отпущенного. И потому с таким прилежанием они делали свое дело, как бы компенсируя вынужденные простои. И это было попыткой вернуть себе Трою, воплотить ее зримо по тому образу, что жил внутри каждого из изгнанников.

Первый, фракийский, опыт обретения новой родины был неудачным. Единственный урок, извлеченный из него, — бежать дальше от этой земли, пока они не прибыли на Делос. Как бы опасаясь повторения неприятностей, Эней обращается сразу к Аполлону — за кем нам идти? Куда? И где поселиться? (Книга III, 88) и просит дать знамение, о котором писалось выше. Неполное понимание знамения, одобренное Анхизом и как бы подтвержденное ссылкой на предание, заставляет троянцев плыть дальше, руководствуясь теперь уже не негативным «беги от», но «позитивным» Отыщите древнюю матерь! и радужными обещаниями. Решение принимается быстро и согласно. Все благоприятствует решению плыть на Крит. Первое время и жизнь на Крите была полноценной и интересной, заполненной устройством на новой земле, как казалось, предназначенной троянским беженцам богами. Тем страшнее и болезненнее происшедшее: вредоносный воздух налетел на остров, все гибнет: всходы, деревья, люди. Анхиз требует возвращаться обратно на Делос, в Ортигию, и снова вопрошать оракула. Впервые путь оборачивается к путникам своей обратной стороной: он с трудом отличим от беспутья, тупика. Отчаяние вызывают вопрошания, и какими бы они ни казались бесполезными, они — знак состояния души, в данном случае близкого к критическому. Ночью во сне Энею предстали изваяния богов и пенаты. Смысл их речи, обращенной к Энею, в том, что они посланы Фебом и скажут то же, что было бы сказано им самим. Тем не менее как посредники между Фебом и троянцами они, сказав то же, сказали это намного конкретнее и подробнее, как бы применяясь к человеческому уровню. Напомнив о своей связи с Энеем и его судьбой (Мы пошли за тобой из сожженного града дарданцев, / Мы на твоих кораблях измерили бурное море, / Мы потомков твоих грядущих до звезд возвеличим, /Городу их даруем мы власть. (Книга III, 156-159), они просят его не бросать трудов и скитаний. Эней рассказывает о случившемся отцу, и оказывается, что вещания Пенатов напомнили Анхизу о том, что он знал и ранее от Кассандры, предсказавшей ему когда-то это же, но тогда - Кого убедить могли предсказанья Кассандры? 

Среди опасностей Эней не раз был близок к отчаянью, принимая злонамеренность высоких сил за последнюю волю судьбы, за окончательный приговор. Он сознавал «гонимость роком» (Книга I, 33), но не знал того, что было ясно его ненавистнице Юноне — ограниченности ее сил, неполноты присутствия судьбы в ее воле и, следовательно, невсесильности самой богини. Он не мог знать ее сомнений, возникавших из конфликтов ее знания и ее своевольных амбиций: ... уж мне ль отступить, побежденной? / Я ль не смогу отвратить от Италии тевкров владыку? / Пусть мне судьба не велит! Но ведь сил достало Палладе / Флот аргивян спалить, а самих потопить их в пучине... ? (Книга I, 37-40). Впрочем, и Венера, мать Энея, знает о неединственности судьбы (Книга I, 239). «И не зная разной степени возможностей высших сил выступать от имени судьбы, не отличая единой и высшей Судьбы от частных «малых» судеб, иерархии которых Эней не понимает, но сознает, что все они безмерно выше его возможностей судить о будущем, он сам вручает свою судьбу тому, что может ему открыться относительно воли судьбы и планов богов в отношении его» [Шервинский: 1971, с. 25]. Но, по мнению С. Шервинского, у Энея есть одно важное преимущество перед другими — теми, кто, как Дидона или Турн, верит, что судьба открывает себя раз и навсегда: он, кажется, догадывается, что судьба открывает себя по частям, что она позволяет себе делать то в нужный момент и при определенных обстоятельствах, которые оказываются ключевыми и для него, и, следовательно, вопрос и ответ неким таинственным образом сходятся в одном и том же месте и времени (и это отсылает к еще более глубокой тайне связи человека и судьбы), что у судьбы свои особые планы самораскрытия. И сами «догадки этого рода, пожалуй, свидетельствуют, что Эней — благодарный воспитанник судьбы: она не только открывает ему себя, но через эти самооткрытия, откровения она позволяет ему обучаться ее стратегии, ее тайным ходам, усваивать ее логику» [Шервинский: 1971, с. 26]. Эти предоставленные возможности были востребованы, и «догадывающегося» Энея, который «лишь на полпути от Трои узнает, что он плывет в Италию, и лишь приплыв в Италию, узнает, зачем он сюда плыл» (М.Л. Гаспаров), во второй половине Энеиды сменяет «знающий» и уверенный в своих знаниях Эней. В свете того, что было им достигнуто, можно, видимо, говорить о некоей ретроспективе, которая дает известные основания для важной коррективы: Эней не просто слепо вверился судьбе, отрекся от «своего», подчинил все в своей жизни судьбе, но, вверяясь, отрекаясь, подчиняясь, он тем не менее стал «участником диалога с судьбой». Эней подчинил свою жизнь и только в силу этого - и себя воле судьбы.

Эней выполнил роль, которая в сценарии судьбы была задумана для него, он проходил свой путь сквозь все испытания и был достоин цели, поставленной перед ним. Особая глубинная связь Энея с Юпитером ощущается у Вергилия не раз: для Энея он как бы вдвойне отец, потому что стоит у начала Энеева рода и потому что он общий отец при земном—Анхизе. Юпитеру было это ясно, и он, попустивший испытанию Энея, а значит, и его бедствиям и страданиям, теперь, когда путь Энея еще не закончен, но уже все ясно, обращается к «противоречащей» Юноне с вопросами, содержащими в себе и упрек: Где же конец, о жена? Что еще тебе остается! / Знаешь ведь ты, и не споришь сама, что знаешь: на небе / Будет Эней Индигет судьбой до звезд вознесенный. / Что замышляешь ты вновь, на что надеешься, прячась (Книга XII, 793-799). И чтобы у Юноны не было сомнений — ей, решительно и не допуская возражений: Мы до предела дошли. По морям ты могла и по суше / Тевкров бросать, могла ты разжечь несказанные войны, Скорбными воплями дом вместо брачных песен наполнить. / Дальше идти запрещаю тебе (Книга XII, 803-806). Теперешний запрет как положение предела уже со стороны Юпитера как бы предполагает первоначальный сговор- спор об Энее, подобный тому, что был между Господом и Противоречащим. Это предположение, кажется, подтверждает и то, что Юнона, сразу же отступив [Что.ж, я теперь отступлю... (Книга XII, 818) в том, что предписано запретом юпитера, предлагает ему новый договоркомпромисс, и Юпитер соглашается с нею, обещая – Просьбу исполню твою.

Искусство Вергилия помогает избежать впечатления слишком жесткой детерминированности происходящего волей судьбы: и судьба никогда не представляется как закон, хотя и говорится о ее непоколебимости незыблемости, «неподвижности», и Эней никогда слепо не следует указаниям судьбы в плане практических поступков, скорее он принимает их к сведению, усваивает себе и строит свое поведение не столько по этим указаниям, сколько в соответствии с ними, а само это соответствие обладает разными степенями свободы. Тем не мене в некоем широком плане можно обнаружить элементы такой «связанности» действий Энея.

        2.2. Основные элементы цепи судьбы – случаи ее вмешательства в самообнаружение героя, в поиск ответов

Венера знает многое из того, что предстоит испытать Энею (и знает главное), но все-таки знает далеко не все. Поэтому в тревожный момент, когда корабли Энея пристали к берегам Африки и есть опасения недружелюбия тирийцев, она обращается к Юпитеру. Чем виноват Эней и чем виноваты троянцы, почему столько потерь, — варьирует она вечную тему «За что?» и — уже ближе к делу — Почему же твое изменилось решенье? (Книга I, 237) и, главное, — Где предел их бедам, властитель? (Книга I, 241). Оба вопроса, по сути дела, риторичны, но Юпитер понимает материнскую тревогу и идет ей навстречу, повторяя то, что, видимо, Венере более или менее известно, но с дополнительными подробностями — от достижения италийских берегов до начала Рима.

Получив нужные ей подтверждения от Юпитера и как бы проверив незыблемость его решений, Венера в облике тирийской девы предстала перед Энеем в Карфагене и возвестила ему о ближайшем будущем: потерявшиеся корабли пристанут благополучно к берегу и соберутся все вместе — Ты же прямо иди, не сворачивай с этой дороги (Книга I, 401). Главная тревога Энея смягчается, и теперь пребывание в Карфагене может стать необходимым отдыхом, разрядкой и даже удовольствием.

Вторая книга Энеиды — о последних днях Трои и, следовательно, отступление во времени в уже далекое, но все еще живое прошлое. Тема предсказаний и знамений представлена и здесь

Третья книга начинается с сообщения, что боги в своих знамениях не раз побуждали троянцев удалиться в изгнание и там искать новых земель.

Оказавшись в стране Маворса и будучи свидетелем странного явления при попытке вырвать куст на холме, Эней умоляет Градина-отца и нимф обратить это знамение (в том, что это действительно знамение, он не сомневается) на благо (Книга III, 34-36). На Делосе, в храме Аполлона, Эней обращается к богу с просьбой дать троянцам новый Пергам, потомков, долговечный град, спрашивает, куда идти и где поселиться, и просит дать знамение. В ответ доносится голос: земля, где некогда возник род Дардана, снова примет троянцев, его потомков — Отыщите древнюю матерь! (Книга III, 95). Эней как бы передается из рук в руки и берется под покровительство если не судьбы (хотя отчасти верно и это), то, по меньшей мере, некоего духа информации, открывающего — пусть частично — замыслы судьбы.

В четвертой книге предыдущая часть цепи предсказаний, знамений, видений не получает полноценного и, главное, однородного продолжения. Главная причина этого в том, что эта книга — не об Энее, но о Дидоне.

Пятая книга тоже, кроме самого начала и самого конца, о перерыве в пути — о пребывании на Сицилии, погребальных играх, жертвоприношениях, пожаре на кораблях, основании Сегесты, оставлении части троянцев как колонистов. Единственный в пятой книге элемент «текста судьбы» (и это подтверждает связь этих элементов с путем, с путеуказующей функцией и резкое падение их числа, когда наступает перерыв в пути) — явление Энею во сне Анхиза с важным сообщением о том, что теперь после пожара на кораблях, спасенных Юпитером, он исполнился жалости к тевкрам. Анхиз также просил сына последовать совету Навта и в Италию взять только самых сильных и мужественных из троянцев: их ждут войны. Он известил Энея, что по прибытии в Италию он должен спуститься в глубины Аверна — там, в Элизии обитает теперь Анхиз. Путь туда откроет Энею Сивилла, и там он узрит и свой род и город, который будет ему дан (Книга V, 725-739). Зависимость предсказания-наставления и исполнения его становится все более тесной, и «текст судьбы» вещает теперь ясно, конкретно, прямо, почти «открытым текстом», не требующим посредников-истолкователей.

Шестая книга образует некий центр, в котором «текст судьбы» сгущается до невиданных размеров. Это достигается не за счет числа его элементов, но благодаря значению новых откровений судьбы, объему предсказываемого, мощности «дальнодействия». Сама Сивилла объявляет при встрече Энею — Время судьбу вопрошать! (Книга VI, 40). Он просит ее дать троянцам осесть в Лациуме, поскольку эта земля предназначена ему судьбой в царство (Книга VI, 66-67). Но и ей в этом случае Эней обещает свое покровительство (В царстве моем тебя ожидает приют величавый; / В нем под опекой мужей посвященных буду хранить я / Тайны судьбы, которые ты, о благая, откроешь /Роду нашему впредь. (Книга VI, 71-74). Вхождение Энея в диалог с судьбой становится все полнее: теперь он не только нуждающийся, просящий, вопрошающий, но и тот, кто сам может (точнее — сможет) быть покровителем, в ком могут нуждаться те или иные «представители» сферы судьбы. Кумекая Сивилла дает Энею необходимые советы. Использовав их, Эней оказывается в Тартаре. Там он встретил Дидону, и там он увидел многих, кого похитила смерть. Но главной не только в этой книге, но и во всей Энеиде с точки зрения «текста судьбы» была, конечно, встреча с отцом, с Анхизом. Не обладая при жизни провидческими качествами и не будучи чутким и достаточно внимательным к предвещаниям судьбы, сейчас и здесь он стал обладателем исключительной дальнозоркости, и взгляд его был направлен в будущее, где он видел все, ради чего живет его сын, ради чего он мучился, страдал, подвергал свою жизнь риску, ради чего он вывез Трою из Трои и всюду, где только мог, заново из пепла и воспоминаний возрождал ее, ради чего ему придется вести долгие войны, прежде чем он сможет утвердиться на земле Италии и пройти тем самым свой путь до конца, исполнив все веления судьбы и осуществив свое предназначение, которые теперь, когда цель была достигнута, оказались слитыми воедино.

«Текст судьбы» продолжает развертываться и во второй половине Энеиды, но кульминация уже пройдена и начинается быстрый спад стихии провидческого. При встрече с Эвандром Эней упоминает «богов прорицанья святые», которые заставляли его стремиться к гостеприимному царю (Книга VIII, 131). В той же книге Венера с ясного неба дает знак Энею и Ахату, угнетенным мрачными мыслями, — вспыхивает сияние, раздается грохот, на небе, в алом блеске, гремят мечи и копья. Эней сразу понимает смысл знамения и объясняет его Ахату — Мать-богиня мне знак подает: если грянут сраженья, / С неба мне будет доспех, Вулканом кованный послан, / Помощь мне будет дана. Быстрота и верность толкования знамений — результат опыта Энея, приобретенного им не сразу. Вскоре Венера передала сыну этот обещанный дар; щит нужен был не только для грядущих битв: он имел и провиденциальную функцию, поскольку на нем были образы и эпизоды из будущей истории будущего Рима вплоть до времен Августа, которые были и временем автора Энеиды (Книга VIII, 612-728). Видит все это Эней, материнскому радуясь дару, / И, хоть не ведает сам на щите отчеканенных судеб, I Славу потомков своих и дела на плечо поднимает (Книга VIII, 729-731). Выше говорилось и о заключительном узле «текста судьбы» — взвешивании Юпитером судеб двух противников с тем, чтобы узнать, кто обречен гибели (XII, 725-727).

Обреченным оказался Турн, победителем — Эней. Его чаша поднялась вверх, на чаше лежала его судьба. «Эней был человеком судьбы, и в этом он противоположен и Прометею или человеку «прометеевского» типа, полагающемуся только на себя, пренебрегающему знаками судьбы, «поперечному» к миру, и Одиссею, «человеку случая», и Фаусту и «фаустовскому» человеку с его «активизмом», готовностью искать спасения на запретных путях, но лишенному дара подлинной веры в высший смысл жизни. Эней — человек судьбы как тот, кто взыскан ею, но и как тот, кто сам, как бы изнутри себя, был готов стать таким человеком и мог им стать. Именно в этом обнаруживает себя подлинная инициативность (открытость новым начинаниям, готовность к переменам) Энея, и в этом же его качестве — одна из ведущих составляющих в структуре этого образа, которая делает Энея homo novus'ом в великом тексте средиземноморской культуры, одним из самых ранних прорывов в будущее, предощущением типа «европейского» человека Нового времени» [Шервинский, 1971, с. 139-140].

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

«Энеида» стала римской классикой и осталась ею на протяжении веков. Это не случайно.

В «Энеиде» Вергилий представляет в судьбе Энея судьбу всего римского народа и, шире, судьбу человечества. На долю Энея выпадают все горести рода людского. С гибелью Трои он теряет отечество, разлучаясь с Ди- доной, он теряет счастье любви; вместо этого он должен плыть, не зная цели жизни, и сражаться, сам того не желая. В скорбном самоотречении он повинуется судьбе.

Все силы героя обращаются к тому, чтобы угадать и постичь волю судьбы. Эней осуществлял себя как человек судьбы задолго до того, как она исполнила свое назначение в отношении его, и не только потому, что она остановила на нем свой взгляд, избрала его и сделала своим любимцем... но и потому, что он шел навстречу движению судьбы, откликнулся судьбе, свободно и добровольно вверил себя ей и позволял ей присвоить себя, а себе - принять ее как «свое», потому что он был одареннейшим ее учеником, неторопливо, но глубоко усваивавшим ее уроки, и сумел органически слить «свое» субъективное с «ее» объективным в общую субстанцию..., потому, наконец, что он растворился в ней без остатка, соединив тем самым свою личную, «малую» судьбу с «большой» Судьбой-мироправительницей.

Надо отметить, что в ряду образов героев мировой литературы, противопоставляющих или как-то соотносящих себя с роком, Эней занимает особое место именно как «человек судьбы». Он противоположен:

    -Прометею, или человеку «прометеевского типа», полагающемуся только на себя, пренебрегающему знаками судьбы, «поперечному» к миру;

    -Одиссею, «человеку случая»;

    -Фаусту и «фаустовскому» человеку с его «активизмом», готовностью искать спасения на запретных путях, но лишенному дара подлинной веры в высший смысл жизни.

Эней – человек судьбы как тот, кто взыскан ею, но и как тот, кто сам, как бы изнутри себя был готов стать таким человеком и мог им стать, именно в этом обнаруживает себя подлинная инициативность (открытость новым начинаниям, готовность к переменам) Энея, и в этом же качестве – одна из ведущих составляющих в структуре этого образа.

В «Энеиде» присутствуют многообразные типы знаков, оповещающие о «голосе» судьбы и исходящие от разных субъектов, в целом тяготеют к вхождению в некую более или менее единую систему, которая развертывается в «текст судьбы». Этот «текст» выстраивается ради героя – Энея, который направляется им более, чем кто-либо другой.

Следы и признаки «текста» пронизывают всю «Энеиду», встречаясь сотни раз. В первой, «доиталийской» части книги – их больше: пребывание Энея в царстве мертвых образует кульминацию, членящую книгу на две части.

Путь в «Энеиде» один – Энеев, и потому почти все знаки, за редким исключением, обращены к Энею. Из редких исключений можно выделить случай Дидоны и Турна. Дидона тоже верит в знамения и предсказания и не пренебрегает ими, но она воспринимает их с чувством страха, в наихудшем значении. Знамения, предсказания, сновидения толкают карфагенскую царицу все ближе к гибели, отнимая у нее собственную волю и внедряя в ее душу боль и безумие. Турн, видя знамения и принимая их, не видит своего «текста судьбы» и не понимает ни места знамения в этом общем контексте, ни какое знамение истинное, а какое ложное. В этом отношении он человек простой и немудрящий: есть знамение, так тому и быть – вот его принцип, и не его дело распутывать хитросплетения и обманы. А они как раз и были, и в известной степени сыграли свою роковую роль, подтолкнув Турна к гибельной для него и не «диктуемой необходимостью схватке» – нимфа Ютурна действовала по приказу Юноны, строила интриги, чтобы сделать поединок Турна с Энеем неизбежным.

Искусство Вергилия помогает избежать впечатления слишком жесткой детерминированности происходящего волей судьбы: и судьба никогда не представляется как закон, и Эней не слепо следует указаниям судьбы в плане практических поступков, скорее он принимает их к сведению, усваивает себе и строит свое поведение не столько по этим указаниям, сколько в соответствии с ними, при том, что все силы героя обращаются к тому, чтобы угадать и постичь волю судьбы.

Тема предопределения не только определяет специфику характера героя, но и всю поэтику произведения, формирует его как эпос предопределения. В повествовании внимание сосредоточено не на виде, а на смысле бытия: все проходные моменты опускаются – действие членится на ряд отчетливых эпизодов, каждый из них един по настроению, в каждом все мелочи подчинены главному. Повествование отличается драматической сжатостью и сосредоточенностью.

Исходя из главной идеи, тщательно продумано взаимное расположение эпизодов, каждая книга поэмы строится как художественное целое, во всех четных книгах напряженность действия усиливается, а в нечетных ослабевает, единый ритм пронизывает поэму. Эпизоды построены как эпиллии, традиционные для эллинистической поэзии небольшие мифологические поэмы, что свидетельствует о тщательно продуманной Вергилием отделке. Так вся структура произведения, его повествование оказывается единой и цельной до мелочей. Вергилию удалось соединить традиционные выразительные средства, освященные стариной, и потому как бы сближающие настоящее с прошлым, и глубокую сложность нового мироощущения, пропитанного трагизмом взаимодействия человека и мирового закона. Это позволяло его читателям ощутить связь времен и единство мира. Поэтому он оставался на протяжении веков предметом восхищения, великим создателем образцового литературного эпоса, эпоса предопределения.

СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

1. Аверинцев С.С. Две тысячи лет с Вергилием: Перечитывая классику // Иностранная литература. – М., 1982. № 8. – С. 193-201.
2. Античная литература / Под ред. А.А. Тахо-Годи. – М., 1986. – С. 326-338.
3. Вергилий. Буколики. Георгики. Энеида. – М., 1971. – 417 с.
4. Вергилий. Собр. соч. / вступ. ст. В.С. Дурова. – СПб., 1994. – 655с.
5. Вулих Н.В. Поэзия и политика в «Энеиде» Вергилия // Вести, древн. истории. – М„ 1981, №3. – С. 147-160.
6. Гаспаров М.Л. Вергилий, или Поэт будущего // Гаспаров М.Л. Избр. Статьи. – М., 1995. – 422с.
7. Гаспаров М.Л., Рузина Е.Г. Вергилий и вергилианские центоны: поэтика формул и поэтика реминисценций // Памятники книжного эпоса. – М., 1978. – 357с.
8. Гиленсон Б.А. История античной литературы: В 2 кн. – Кн. 2. Древний Рим. – М.: 2001. – 384 с.
9. Егоров А.Б. Рим на грани эпох. – Л., 1985. – 489с.
10. Жиленков А.И. «Энеида» Вергилия – национальный римский эпос // Жиленков А.И. История античной литературы. Практикум. – Белгород, 2002. – С. 50-63.
11. Жиленков А.И. Вергилий // Жиленков А.И. Античная литература. Лекции. – Белгород, 2001. – С. 169-172.
12. История римской литературы: В 2 тт. – М, 1959. – 468с.
13. Колнинский Ю.Д., Бритова Н.Н. Искусство этруссков и Древнего Рима. – М„ 1982. – 344с.
14. Корыхалова Т.П. Система цвета в пейзажах «Энеиды» Вергилия // Проблемы античной культуры. – Тбилисси, 1975. – 651с.
15. Лосев А.Ф. Античная литература. – М., 1997. – С. 366-388.
16. Лосев А.Ф. Хтоническая ритмика эффективных структур в «Энеиде» Вергилия // Ритм, пространство и время в литературе и искусстве. – Л., 1974. – 199с.
17. Лосев А.Ф. Энеида // Античная литература. – М., 1986. – С. 326-339.
18. Морева-Вулих Н.В. римский классицизм: творчество Вергилия, лирика Горация. – СПб., 2000. – 272 с.
19. Очерки истории римской литературной критики. – М., 1963. – 127с.
20. Покровский М.М. История римской литературы. – М., 1942. – С. 171- 209.
21. Поэтика древнеримской литературы. – М., 1989. – С. 22-67.
22. Топоров В.Н. Эней – человек судьбы: К «срединоземноморской персонологии». — М., 1983. – 268с.
23. Тройский И.М. История античной литературы. – М., 1983. – С. 358-366.
24. Шервинский С. Вергилий и его произведения // Вергилий. Буколики. Георгики. Энеида. – М., 1971. – С. 5-26.