Имена собственные в текстах Д.А.Пригова

Содержание

Введение

Глава 1. Собственные имена как объект изучения литературной ономастики

1. Направления изучения собственных имён
2. Литературная (поэтическая) ономастика как объект исследований
3. Семантические особенности собственных имён
4. Понятие прецедентности

Выводы

Глава 2. Характеристики собственных имён в текстах Дмитрия Пригова

2.1. Конструктивизм как направление работы Пригова

2.2. Роль собственных имён в текстах Д.А.Пригова

2.2.1. Антропонимы и их функции в текстах Пригова

2.2.2. Поэтонимы и их функции в текстах пригова

2.2.3. Топонимы и их функции в текстах Пригова

Выводы

Заключение

Список используемой литературы

Введение

Тема проекта – «Имена собственные в текстах Д.А.Пригова». Её актуальность определяется рядом факторов. На современном этапе развития лингвистики особую актуальность приобретают проблемы ономатопоэтики (литературной поэтической ономастики) — новой дисциплины, возникшей в 50-60-е гг. XX в., изучающей специфику употребления имен собственных в художественной речи.
          Несмотря на то, что это относительно новое направление, появилось уже значительное количество работ, посвященных литературной ономастике (М.С. Альтман, Л.И. Андреева, Л.Н. Волкова, И.Б. Воронова, СИ. Зинин, Ю.А. Карпенко, Т.Н. Кондратьева, В.А. Кухаренко, Э.Б. Магазаник, В.Н. Михайлов, Г.А. Силаева, А.И. Турута, О.И. Фонякова и мн. др.).
         В художественном произведении каждое имя, как и каждое слово, включено в многообразные связи с окружающим контекстом. Поскольку художественный текст есть функционально—замкнутая система эстетически организованных речевых средств, имя собственное обрастает в нем множеством смысловых связей, сложных ассоциаций и коннотаций, которые образуют его индивидуально-художественную семантику. Данное исследование посвящено ономастическому контексту в текстах Д.А. Пригова.

Имя собственное всегда было важным стилеобразующим компонентом любого литературного текста. Для анализа использования ономастических единиц в условиях новой художественной реальности мы обратились к текстам Д. Пригова. Поэзия этого современного поэта- концептуалиста является наименее изученной с языковой точки зрения. Имена собственные у Д.Пригова как наиболее яркий языковой аспект заслуживают пристального внимания. Это обусловливает актуальность выбранной нами темы.
           Объектом данного исследования избраны ономастические тексты Пригова .                   Предметом исследования является формирование и закономерности развития контекста имени собственного в текстах поэта.
        Цель работы состоит в выявлении состава и функций собственных имён в текстах концептуалиста Д.Пригова.

         Достижение поставленной цели предполагает решение следующих задач: 
1) определение содержания понятия «литературной ономастики»,направлений её развития;
2) выявление семантических особенностей собственных имён;

3) определение понятия «прецедентности» собственных имён;

4) выявление состава и типов исследуемых ономастических единиц в текстах Д. Пригова;

5) проанализировать собственные имена в текстах Пригова;

        Материал курсовой работы может быть использован на уроках современного русского языка, на уроках литературы, а также при исследовании ономастики на научных конференциях.

Структура работы: работа состоит из введения, двух глав ( собственные имена как объект изучения литературной ономастики и характеристика собственных имён в текстах Пригова), выводов и заключения.

         Материалы исследования работы были изложены в выступлении на научной конференции в апреле 2008 года. Текст статьи «Прецедентные имена в сборнике Д.А.Пригова «Законы литературы и искусства» сдан в сборник научных конференций (апрель, 2008).

     Глава 1. СИ как объект изучения литературной ономастики

Направления изучения СИ

В современном русском языке существуют сотни тысяч нарицательных слов, обозначающих предметы и их свойства, явления природы и другие реалии нашей жизни. Кроме них существует и другой, особый мир слов, выполняющих функцию выделения, индивидуализации и представляющих собой разнообразные имена и названия: Александр Сергеевич, Сашка, Петр Первый, Есенин, Воронеж, Синие Липяги, Воронежский государственный университет, улица Хользунова, Млечный Путь, Кащей Бессмертный и др. Имена собственные  издавна привлекали внимание простых обывателей и профессиональных исследователей. Сегодня имена собственные изучают представители самых разнообразных наук (лингвисты, географы,  историки, этнографы, психологи, литературоведы). Однако в первую очередь собственные имена пристально исследуются лингвистами, поскольку любое наименование вне зависимости от того, к какому объекту живой или неживой природы оно относится (к человеку, животному, звездам, улице, городу, селу, реке, ручью, книге или коммерческой фирме) - это слово, входящее в систему языка, образующееся по законам языка, живущее по определенным законам  и употребляющееся в речи. В науке о языке существует специальный раздел, целое направление лингвистических исследований, посвященное именам, названиям, наименованиям - ономастика. 

Ономастика (от греч. onomastikós - относящийся к наименованию, ónpan>- имя, название): 

1) раздел языкознания, изучающий собственные имена, историю их возникновения и преобразования в результате длительного употребления в языке-источнике или в связи с заимствованием в другие языки. 

2) Собственные имена различных типов (ономастическая лексика), онимия, которая в соответствии с обозначаемыми объектами делится на антропонимику, топонимику, зоонимию (собственные имена животных), астронимию, космонимию (название зон и частей Вселенной), теонимию (имена богов) и др. 

Ономастические исследования помогают выявлять пути миграций и места былого расселения различных народов, языковые и культурные контакты, более древнее состояние языков и соотношение их диалектов. Топонимия (особенно гидронимия) зачастую является единственным источником информации об исчезнувших языках и народах.

Согласно Книге Бытия, первыми получили имена собственные сами люди, известные им места на земле, животные (домашние и дикие) и видимые небесные светила. Эти объекты и их имена заполняли ономастическое пространство древнего человека. С течением времени это пространство расширялось, получили имена новые типы объектов. Мир, в котором мы живем, воистину можно назвать миром имен и названий. Ведь практически каждый реальный объект (а зачастую и вымышленный) имеет или может иметь свое собственное наименование. При этом одни названия настолько древние, что их воспринимают как возникшие сами собой, поскольку неизвестен их автор, а иногда даже и народ, языку которого это слово принадлежало. История таких имен (наглядный пример - слово Москва) скрыта от нас завесой времени. Этим, в частности, отличаются названия некоторых рек, морей, гор, звезд. Напротив, существуют другие имена и названия, дата рождения которых установлена точно или даже широко известна; они нередко молоды, часто известны и авторы этих слов-названий.

Границы мира ономастики, позволяющие определить число таких необычных слов в нашей речи, удалены от взора даже опытного исследователя: статистика здесь также не может быть всеобъемлющей - это просто невозможно. Но для примера можно сказать, что русских фамилий известно более 200 тысяч... 

Ономастика имеет ряд разделов, которые традиционно выделяются в соответствии с категориями собственных имен, в соответствии с характером называемых объектов. Собственные имена географических объектов (Болгария, Крым, Черное море, Запорожье, Борисоглебск, Московский проспект, река Ворона, Чудское озеро, Куликово поле) изучает топонимика; собственные имена людей (Илья Николаевич Воронов, Иван Грозный, Игорь Кио, Лысый) исследует антропонимика; наименования зон космического пространства - созвездий, галактик, как принятые в науке, так и народные (Млечный путь, Чепыга, Плеяды, Стожары) анализирует космонимика; названия отдельных небесных тел (Луна, Юпитер, Зарянка, комета Галлея) изучает астронимика; собственными именами животных, их кличками (Тузик, Барсик, Зорька, Звездочка, Редрик) занимается зоонимика; собственные имена предметов материальной культуры (алмаз “Орлов”, меч Дюранадаль, Царь-пушка) стали объектом изучения хрематонимики; есть и другие разделы. Помимо этого в ономастике существуют специальные направления по изучению имен собственных в художественной литературе и устном народном поэтическом творчестве, в диалектах и говорах, в официально-деловом стиле речи.

Этнонимика (от греч. éthnos - племя, народ и ónyma - имя, название) – раздел ономастики, изучающий происхождение и функционирование этнонимов - названий наций, народов, народностей, племён, племенных союзов, родов и др. этнических общностей. Этнонимика исследует историю этнонимов, их употребление, распространение и современное состояние. Данные этнонимики особенно важны для решения проблем этнической истории, этно- и лингвогенеза. Изучение этнонимов даёт возможность проследить эволюцию имени, объяснить его происхождение. Результатами этнонимики пользуются историки, этнографы, демографы, лингвисты, антропологи и археологи, исследующие этнические общности с разных точек зрения, пути этнических миграций, культурные и языковые контакты. Этнонимы, будучи древними терминами, несут в себе ценную историческую и лингвистическую информацию. Различают макроэтнонимы – названия крупных этнических общностей и микроэтнонимы, обозначающие небольшие этнические объединения. Особую группу в этнонимике составляют самоназвания народов или племён, которым противопоставлены названия, данные соседями этих племён или народов. Средние общеславянские "немцы" для группы германских племён или же общеупотребительный этноним "финны", тогда как сами себя они называют соответственно Deutschen и Suomalaiset. К этнонимам близки названия местожителей (этниконы), образующиеся от топонимов (Москва – москвич, Новгород – новгородец), а также неофициальные и прозвищные обозначения групп населения (казаки, москали, хохлы, чалдоны и т. д.). Этнонимы обычно соотносятся с макротопонимами (русский – Русь, поляк – Польша). Соотнесенность бывает прямой, когда название страны образовано от этнонима (франки – Франция, чехи – Чехия, греки – Греция), и обратной, когда этноним произведён от названия страны (Америка – американец, Австралия – австралиец, Украина – украинец). Аспекты ономастических исследований многообразны. Выделяются: описательная ономастика, составляющая объективный фундамент ономастических исследований, дающая общефилологический анализ и лингвистическую интерпретацию собранного материала; теоретическая ономастика, изучающая общие закономерности развития и функционирования ономастических систем; прикладная ономастика, связанная с практикой присвоения имен, с функционированием имен в живой речи и проблемами наименований и переименований, дающая практические рекомендации картографам, биографам, библиографам, юристам; ономастика художественных произведений, составляющая раздел поэтики; историческая ономастика, изучающая историю появления имен, и их отражение в именах реалий разных эпох; этническая ономастика, изучающая возникновение названий этносов и их частей в связи с историей этносов, соотношение этнонимов с именами других типов, эволюцию этнонимов, приводящую к созданию топонимов, антропонимов, зоонимов, связь этнонимов с названиями языков (лингвонимами). 

 Современная ономастика – это комплексная научная лингвистическая дисциплина, обладающая своим кругом проблем и методов. Ономастические исследования помогают изучению путей миграции отдельных этносов, выявлению мест их прежнего обитания, установлению более древнего состояния отдельных языков, определению языковых и культурных контактов разных этносов. 

Различают также ономастику поэтическую, которая занимается изучением функционирования собственных имён в художественной литературе. Для ономастических исследований анализ формантов имеет первостепенное значение: он позволяет устанавливать существование определенных систем имен собственных, рассматривать имена не изолированно, а выясняя их внутреннее родство.

В ономастике выделяют теоретическую и прикладную антропонимику. Предметом теоретической антропонимики являются закономерности возникновения и развития антропонимов, их структура, модели, антропонимная система, типология, связь антропонимов с другими собственными именами. Теоретическая антропонимика применяет те же методы исследования, что и другие разделы ономастики. Прикладная антропонимика изучает проблемы, нормы в сфере передачи имён, способы передачи в русском языке, разрабатывает основы антропонимических словарей.

1.2. Литературная (поэтическая) ономастика

Для возникновения науки, изучающей ономастику художественного текста, абсолютно необходимо чёткое осознание участниками литературной коммуникации (автором текста и его читателям) художественно – эстетического потенциала СИ, включенности онима в общую парадигму изобразительных средств произведения. Имя собственное должно получить статус художественного приёма, войдя в арсенал художественной поэтики. Без этого возникновение науки о поэтике онима вряд ли возможно.

Введение в текст СИ реального лица служит для создания и хронотопического эффекта достоверной, приближённой к читателю современности описываемых событий. Составление синтагматически сопряжённых рядов онимов, обладающих общим признаком, приводит к формированию на их основе текстовой ономастической оппозиции пл существенным для автора концептуальным признакам; такая оппозиция необходима для создания антитезы образов, которая конструирует композицию данного фрагмента.

Итак, уже античная литература представляла тот материал, на основе которого в принципе было возможно возникновение специальной науки о СИ в художественном тексте.

Афоризмы – это уникальное явление культуры, помогающее человеку воспользоваться тысячелетними плодами опыта и раздумий всего человечества. Поэтические афоризмы вообще трудно выделить в текстах. Поэтические тексты создаются для того, чтобы передать чувство, эмоции, воспроизвести самые тонкие переживания, показать, что такое страсть, и даже доставить эстетическое наслаждение.

1.3. Семантические особенности СИ

Имена людей – история народа. В любой культуре имя человека выступает как социально – культурный знак. Имена выполняют важную юридическую функцию, способствуя идентификации личности в обществе. Система СИ любого языка, уходящая корнями в глубокую историю, несёт на себе отпечаток национального самосознания народа и создаёт особую национальную картину мира. СИ обладают яркой национально – культурной спецификой и являются чрезвычайно важным источником не только лингвистических, но и историко – культурных знаний. В них, как в особого рода языковых реалиях, отражаются особенности национальной культуры, традиции и обычаи народа. Эту мысль подчеркнул известный философ А.Ф. Лосев : « Именем и именами пронизана вся культура /…/ всё человеческое бытие, вся жизнь. С именами начинается разумное и светлое понимание, взаимопонимание и исчезает слепая ночь живого самоощущения. В слове и в особенности в имени – всё наше культурное богатство, накопление в течение веков» [4:28].

Итак, СИ являются сложными знаками, и в этом качестве находят отражение в исследованиях учёных различных школ и направлений 20 века – А. Гардинера, Е. Куриловича, Р. Барта и многих других.

В последнее время в исследованиях антропонимов наметилась тенденция к рассмотрению имён не только в качестве особых языковых знаков, но и как источников фоновой (национально – культурной, социальной и исторической) информации. Такое понимание антропонимов создаёт предпосылки для дальнейшего их изучения с точки зрения прагматического аспекта в лингвистике и методике преподавания иностранных языков.

СИ имеют особую символику и несут серьёзную семантическую нагрузку национально – культурной специфики.

Особый интерес представляют так называемые ключевые имена, под которыми мы понимаем уникальные для русской национальной культуры ономастические единицы, способные аккумулировать культурную информацию и функционировать как свёрнутые диахронические национально – культурные тексты.

Среди СИ существуют такие, которые относятся к ядру языковых средств накопления, хранения и передачи культурной информации, играя ведущую роль в формировании национального и, следовательно, национально – языкового сознания, определяя шкалу ценностей и модели поведения членов лингвокультурного общества. К числу таких имён  относятся  ключевые и прецедентные (по терминологии Гудкова [1] ) имена. Многие имена русских выдающихся людей (известных писателей, поэтов, философов, политических деятелей) и героев литературных произведений имеют особые национальные коннотации, так как они не только специфически национальны, но и могут проецироваться на другие культуры, сопоставляться с ключевыми и прецедентными именами другой культуры.

Ключевыми называются личные имена, которые обладают большим объёмом национально – культурной информации, играют важную роль  в накоплении, хранении и передаче национальной культуры от поколения к поколению. Такие имена частотны, общеизвестны и в то же время специфичны.

Прецедентным именем, по Д.Б. Гудова, является индивидуальное имя, связанное: 1) с широким известным текстом, относящимся, как правило, к числу прецедентных, или 2) с ситуацией, широко известной носителям языка и выступающей как прецедентная. За каждым прецедентным именем стоит образ – представление, включающий в себя ограниченный набор признаков того феномена, на который указывает имя и который знаком подавляющему большинству членов определённого лингвокультурного сообщества. Все ключевые имена принадлежат к прецедентным, но не все прецедентные могут быть ключевыми.

В русском языке есть много ключевых имён, которые ярко отражают русскую культуру и национальный менталитет. Среди этих имён есть широко известные: Иван, Татьяна, Надежда, Вера, Любовь, Мария, Василий и др. Большинство русских личных имён по своему языковому происхождению не исконно русские. Они пришли из древнегреческого, древнееврейского и латинского языков. По происхождению такие имена восходят к названиям предметов и качеств, но это первичное значение слов малоизвестно и сохраняется лишь как символ. На русской почве символическое значение выработалось позже и обычно слабо связано с первичным смыслом.

1.4. Понятие прецедентности

Термин «прецедентный текст» был впервые введён в научную практику Ю.Н. Карауловым в докладе «Роль прецедентных текстов в структуре и функционировании языковой личности» на 6 международном конгрессе преподавателей русского языка и литературы в 1986 г. Прецедентными называются тексты – «хорошо известные и широкому окружению данной личности, включая её предшественников и современников, и, наконец, такие, обращение к которым возобновляется неоднократно в дискурсе данной языковой личности». Темин активно используется многими исследователями (Н.Д. Бурвиковой, Д.Б. Гудковым и др.),наполняясь иногда различным содержанием.

По мнению В.З. Демьянкова, прецедентные тексты составляют когнитивную базу – определённым образом структурированную совокупность знаний и представлений, которыми обладают все представители того или иного лингвокультурного сообщества; когнитивную базу формируют не столько представления как таковые, сколько инварианты представлений (существующих и возможных) о тех или иных феноменах, которые хранятся там в минимизмрованном, редуцированном виде.

Феномен прецедентности основывается на общности фоновых знаний адресата и адресанта – социальных, культурных или языковых.

Среди прецедентных текстов выделяют собственно прецедентный текст, прецедентное высказывание, прецедентное имя, прецедентную ситуацию. К числу прецедентных текстов относятся, например, произведения художественной литературы («Война и мир», «Анна на шее»), тексты песен («Катюша»), рекламы и т.д. К числу прецедентных высказываний относятся цитаты (например, слова У.Шекспира: Весе мир – театр, а люди в нём актёры). Прецедентная ситуация – это некая эталонная ситуация с определёнными коннотациями. Ярким примером может служить ситуация изгнания из рая Адама и Евы, предательства Иудой Христа. Прецедентным именем называется индивидуальное имя, связанное или 1) с широко известным текстом, относящимся, как правило, к числу прецедентных (Анна Каренина, Обломов), или 2) с ситуацией, широкой известной носителям языка и выступающей как прецедентная (Иван Сусанин); в состав прецедентных имён также входят 3) имена-символы, указывающие на некоторую эталонную совокупность определённых качеств (Наполеон, Сальери).

Понятие прецедентности основывается на выпажении именем определённого понятия. Термином понятие принято обозначать «совокупность общих и существенных признаков предмета», но специфика имён собственных как раз и состоит в том, что их смысловое содержание не связывается с понятием в указанном смысле. Так, лингвисты, сравнивая структурно-языковое содержание имён собственных с понятийным по своей сущности содержанием имён нарицательных, находят, что семантика имён собственных беднее из-за неявной представленности в ней понятийного начала. По мнению А.В. Суперанской, «семантический треугольник в случае с именем собственным превращается в линию: слово – вещь».

В других случаях судят по речевому употреблению имён собственных: при таком подходе они понимаются как слова с перегруженной семантикой, «значение» (или понятие) подменяется энциклопедическим знанием о денотате.

Утверждается, что имя собственное имеет некое «содержание», «семантическое содержание», «намёк на ряд индивидуальных особенностей», «смысловой потенциал».

Среди собственных имён выделяются те, которые обозначают общеизвестные предметы и лица – индивидуальные имена собственные, или имена собственные с индивидуальными коннотациями, и общие имена собственные, или имена собственные без индивидуальных коннотаций. За индивидуальными именами собственными стоит определённое лицо, на имя переходят и признаки его носителя, поэтому в речи оно может употребляться как прецедентный феномен: Нет, я не Байрон, я – другой (М.Лермонтов).

Собственные имена, в первую очередь, выполняют номинативную функцию, нарицательные – семасиологическую (содержательную).

Встречаются случаи «внутренней» прецедентности – личные имена становятся прецедентными уже в пределах породивших их художественных текстов: Молчалины блаженствуют на свете (А. Грибоедов); С тобой никак нельзя говорите, как с человеком близким…никакого прямодушия, ни искренности! совершенный Собакевич, такой подлец! (Н. Гоголь); Ну, брат, ты ещё больше Обломов, нежели я сам (И. Гончаров).

Употребление прецедентного имени в тексте как не прецедентного является частным случаем языковой игры – для достижения известного стилистического эффекта: Перед ним сидел Шиллер,- не тот Шиллер, который написал «Вильгельма Телля» и «Историю Тридцатилетней войны»; о известный Шиллер, жестяных дел мастер в Мещанской улице (Н. Гоголь).

Прецедентные имена могут использоваться и во множественном числе: Являлись перед ним застрелившиеся, перевесившиеся и удавившиеся Вертеры (И. Гончаров); Нынешние Раскольниковы не убивают старух-процентщиц топором, но терзаются перед той же чертой – переступить? (Ю. Трифонов).

При употреблении того ил иного прецедентного имени из всего многообразия характеристик данного феномена выделяется некий весьма ограниченный набор признаков, остальные же отбрасываются как несущественные. При этом Обломов оказывается только лишь лентяем, Анна Каренина – женщиной, бросившейся под поезд, а Раскольников – молодым человеком, убившим старушку.

Выводы

Одним из самых значимых в лингвокультурологическом аспекте пластов лексики является ономастика. Поскольку ономастика предназначена для выделения конкретного лица, явления, объекта материального и духовного происхождения, вполне закономерно её разделение по секторам, в свою очередь, внутри которых выделяются отдельные зоны, или поля. Из этих зон самыми изученными являются антропонимика и топонимика.

Существование собственных имён тесно связано с областью прецедентности. При декодировании читателем текста маркерами интеркстуальности являются прецедентные феномены: прецедентное имя, прецедентный текст, прецедентное высказывание и прецедентная ситуация. По данным исследованиям учёных, в качестве интертекста выступаюь чаще всего прецедентные имена, поскольку они существуют в базе фоновых знаний и энциклопедической компетенции членов многих лингвокультурных сообществ. Функционирование прецедентных имён в национальной литературе – явление частое, представляющее определённый интерес для исследования. Это связанно с тем, что денотатом прецедентного имени является квазаличность. Традиционно квазаличностями являются многие герои мифологии, художественных произведений.Прецедентные имена в процессе функционирования в национальной литературе приобретают больший когнитивный ореол в силу того, что специфика национальной ментальности, уклада жизни, мировоззрения накладывают на них свой отпечаток.

Лингвистическая наука находится в постоянном движении, для неё характерен целенаправленный поиск закономерностей и концептуальных решений, касающихся сущности использования собственных имён.

            Глава 2. Характеристики СИ в текстах Д.А. Пригова

2.1. Конструктивизм как направление работы Д.А. Пригова

 История развития исследований в области поэтики литературных единиц убеждает, что на смену широко распространенному описанию функций лексических единиц в художественной литературе пришёл иной подход, для которого характерен целенаправленный поиск общих закономерностей, касающихся сущности использования собственных имён как аллюзивного выразительного художественного средства. Подтверждением этому служит творчество Дмитрия Александровича Пригова, известного литературного деятеля, художника, прозаика, драматурга и эссеиста.

в и з и т н а я     к а р т о ч к а

Я всю жизнь свою провел в мытье посуды
И в сложении возвышенных стихов
Мудрость жизненная вся моя отсюда
Оттого и нрав мой тверд и несуров

Вот течет вода – ее я постигаю
За окном внизу – народ и власть
Что не нравится – я просто отменяю
А что нравится – оно вокруг и есть

Пригов - автор   большого количества графических работ, инсталляций, многих поэтических сборников («По мотивам поэзии Филиппова», «По мотивам поэзии Юлии Куниной», «По мотивам поэзии Дубинчика», «По мотивам поэзии Арбузова», «Отношения с животными и частями тела», «Законы литературы и искусства» и др.) и книг прозы. Дмитрий Пригов скончался  в 2007 г. на 65 году жизни.

          В журналистских публикациях о Пригове встречаются упрощённые, редуцирующие интерпретации его поэтики: «ироническое обыгрывание советских штампов, абсурдизм, чёрный юмор». Такое видение приговского творчества, формально безукоризненное низведение его многоуровневой структуры до простых схем характерно не только для далёких от современного искусства публицистов, но и для коллег по литературному цеху. Вот лишь несколько цитат современников о творчестве Пригова: «Пригов - наследник обэриутов  в своём истинно фанатическом отношении к профессии» (Дмитрий Быков, писатель); «В этом человеке жил дух весёлого профессионализма, он одним своим существом доказал, что в культуре может быть весёлым, радостным» (Игорь Кукулин, критик); «Думаю, что со времён Пушкина у нас не было поэта, который бы так сблизил жизнь с поэзией. Пушкин сделал это сознанием русского языка. Пригов с помощью замечательной конструкции кривых зеркал, отразившихся в словах, создал настоящие зеркала нашей жизни. Это уникальный поэтический подвиг» (Виктор Ерофеев, писатель) [Беляева 2007, с. 17]. Эти «зеркала» отражали недостатки и достоинства советского и постсоветского образа жизни и место в ней Д. Пригова, о чём сам писатель говорит в характерной для него манере эпатажа:

                             Вон там вот Пушкин, там Достоевский

                             Вон там вот Горький, там Маяковский

                             Вон там вон Цезарь, вон там Чапаев

                             А там вот Пригов - чего копает?

                             А трупик, наверное, выкапывает

                             Наш

                             Общий [Беляева 2007, с. 17].

            Дмитрий Александрович Пригов является, наряду с Ильёй Кабаковым, Всеволодом Некрасовым, Владом Сорокиным и другими авторами, одним из основателей и идеологов русского концептуального искусства.     

          О том, что концептуализм умер, доказательно поговаривали уже в начале восьмидесятых, и доказывали это не какие-то сторонние недоброжелатели, но основные действующие лица нового в ту пору художественного движения. К тому времени концептуализм как оформленное, отмеченное специальным термином течение существовал в России всего несколько лет. Происхождение термина как будто общеизвестно, но не стоит эту общеизвестность переоценивать. Поэтому напомним, что впервые словосочетание "московский концептуализм" появилось в 1979 году на страницах парижского журнала "А-Я" в статье Б. Гройса, которая так и называлась: "Московский романтический концептуализм". Определение "романтический" не выдержало проверку временем, а сам термин прижился. Художники, литераторы, позже и музыканты стали интересоваться работами друг друга, потому что почувствовали что-то общее – родственное и важное для собственной деятельности: какое-то общее новое отношение к художественной материи, к способу ее существования в мире. На определенном этапе своей творческой эволюции они ощутили переход в новое художественное пространство с иными законами. Этот переход совершался постепенно, в течение нескольких или многих лет. Именно поэтому так не сразу были замечены (а тем более осознаны) симптомы нового художественного состояния и даже сам факт такой подспудной революции в искусстве.
         Вот для обозначения этих симптомов и пригодился термин "концептуализм". Он, напомним, вторичен по отношению к явлению. Никто из людей, названных позже концептуалистами, не начинал свою деятельность с того, что решал заняться именно "концептуализмом". Просто шли каждый своим путем под неявную диктовку творческой интуиции. Это и отличает их от концептуалистов второго и третьего призывов, которые уже с самого начала знали, чем они собираются заниматься.
         "Московскими концептуалистами" назвали потом именно тех авторов, которых интриговали в первую очередь проблемы восприятия и функционирования искусства. То есть искусство воспринималось не как вещь (произведение), а как событие (ситуация). Ситуация в данном случае и является истинным произведением. Но это очень нетрадиционное понимание "произведения", и неудивительно, что видовые различия при этом  теряют отчетливость.
        Концептуализм – последний этап саморазвития авангарда нашего века, последняя революция в ряду авангардных революций. Последняя – потому и тихая, лишенная демонстративной агрессии (хотя и не лишенная внутренней агрессивности). Но все-таки революция, то есть нечто, меняющее состояние художественной материи, создающее другое искусство. Обязательным следствием такого потрясения является смещение видовых границ – некий повторный синкретизм. Художественный жест осуществляется поверх границ. Совместное существование и взаимопроникновение разных видов искусства в этот период очень продуктивно. Постоянная оглядка и взаимное подталкивание отвлекают автора от специфики своего материала (слова, цвета и т. д.) и помогают понять материал как одну – но не единственную – возможность воплощения. Помогают зарождению художественных идей, существующих вне материала: на уровне заявки, проекта или комментария. То есть как раз на концептуальном уровне. Надо сказать, что этот процесс отслаивания идеи от материала шел очень исподволь, очень тонко, и именно в точке разрыва (где все еще вместе, но уже и порознь) давал самые интригующие результаты.  Ко времени рождения термина "концептуализм" Дмитрий Александрович Пригов (а он настаивает именно на таком полном произнесении своего имени) уже был автором огромного количества произведений, часть которых может быть атрибутирована как литературный вариант соц-арта.

Концепт- это мёртвая и отмирающая (в представлении поэта) идея (лозунг), навязший в зубах штамп, клише.Но подаётся концепт по видимости «серьёзно» и словно бы «изнутри» этого заидеологизированного мира. В результате не просто возникает иронический эффект- схема «кончает жизнь самоубийством». Вот как это происходит в одном из стихотворений Дмитрия Пригова:

Течет красавица Ока
Среди красавицы Калуги
Народ-красавец ноги-руки
Под солнцем греет здесь с утра

Днем на работу он уходит
К красавцу черному станку
А к вечеру опять приходит
Жить на красавицу Оку

И это есть, быть может, кстати
Та красота, что через год
Иль через два, но в результате
Всю землю красотой спасет

Концептуализм - направление в искусстве, придающее приоритетное значение не качеству исполнения произведения, а смысловой оснащённости и новизне его концепции, или концепта. В этом плане Д.А. Пригов акцентирует внимание на моменте формирования и поддержания литератором своего « поэтического имиджа», который возводится в ранг основополагающего элемента индивидуальной творческой системы. Он часто говорит о стратегиях, жестах, конструировании имиджа и т.п. В течение ряда лет примеряет к себе самые разнообразные имиджи, как традиционные, так и « новаторские» − поэта-глашатая, поэта-резонера, поэта- кликуши, поэта-мистагога (пророка, мистического лидера) и т.д.

Одним из постоянных индивидуальных элементов имиджа Пригова является его литературное имя - Дмитрий Александрович (в какие - то периоды - Дмитрий Алексаныч) Пригов, в котором «по определению» обязательно употребление отчества: совершенно прозрачна ассоциация с именем Пушкина – Александр Сергеевич.Интеллектуальная деятельность Пригова включает в себя гипертрофированный элемент рефлексии, навыки осмысления - не только любых своих художественных и даже бытовых жестов, но и их контекста, ситуационного и исторического. Он постоянно стремится привнести ощущение ясности, понимания того, что происходит. Концептуализм объединяет процессы творчества и исследования: Пригов одновременно создаёт произведение, анализирует его и анализирует свою роль в процессе создания произведения.

По полю бродит Пригов-поэт –

Знаешь такого? –

Нет! − Ну и ладно.

Творчество в концептуализме зачастую трактуется как недеяние или минимальное деяние (важный для постмодерна отказ от переделки мира). Как и полагается писателю-новатору, Пригов находится в постоянном творческом поиске, экспериментируя со стилями, жанрами, отдельными художественными и просто техническими приёмами. Экспериментаторство Пригова, постоянные поиски нового позволили ему добавить в литературный обиход множество по большей части курьёзных «новшеств». В некоторых случаях ему удаётся заполнить очередным изобретением важную теоретическую лакуну. Так, в 1970-е, одновременно или несколько раньше ужгородского поэта Феликса Кривина, он вводит в поэтическую лексику термин «дистрофик», т.е. стихотворение из двух строф – как ни странно, в истории литературоведения специального понятия для этой поэтической формы до сих пор не существовало. Среди нововведений Пригова есть как минимум одно важное добавление к арсеналу художественных средств стихотворца. Филологом Андреем Зориным выделена в поэтическом инструментарии Пригова так называемая приговская строка – сверхсхемная, часто укороченная и с искаженным ритмом строка, добавляемая в конце стихотворения после достижения текстом строфической, синтаксической, ритмической завершенности,- как бы «довесок» к основному тексту. Случаи  применения такой строки встречались и ранее, но именно Пригов сделал её устойчивым художественным приёмом. При прочтении автором она обычно выделяется интонационно – произнося её как бы на спаде, упавшим или как бы неожиданно усталым голосом, либо со вкрадчивым понижением тона.

Согласно приговской художественной системе, отдельным произведением является не стихотворение, а скорее стихотворный цикл, целая книга; этим отчасти объясняеися одна из главных особенностей творчества Пригова – ориентация на «валовый поэтический продукт». В плане количественных характеристик он – безусловный мировой рекордсмен производства литературных текстов. В начале 1990-х годов им была поставлена фантастическая задача – написание к 2000-му 24.000 стихотворений: «24 тысячи – это по стихотворению на каждый месяц предыдущих двух тысяч лет и соответственно на каждый месяц наступающих. Вот проект на четыре тысячи лет: есть идеальный поэт, есть идеальное будущее, есть идеальный читатель, есть идеальный издатель» (Пригов Д.А. «Я идеальный поэт своего времени»). Стихотворения пишутся ежедневно, значительная часть их издана автором маленьким тиражом (несколько экземпляров) на пишущей машинке, которую он неизменно предпочитает компьютеру.

При культурологическом подходе Пригов предстаёт перед нами как самый последовательный в нынешней русской поэзии концептуалист, выявляющий виртуозной игрой речевых, логических, идеологических и биографических конструктов проницаемость границ между искусством и реальностью, между словом и жизнетворчеством… При строго литературном отношении к сочинениям Пригова многие из них, благодаря специфике воспроизводимого языкового сознания, окажутся едва ли не единственным и прекрасным цветком отечественного поэтического неопримитивизма. Для своих выступлений и публикаций Пригов обычно выбирает ограниченный и повторяющийся круг произведений и циклов. Естественно предположить, что не зрителя и читателя выносится лучшее, а основному массиву отводится роль невидимой продукции опять – таки предстаёт перед нами в двух различных воплощениях. Взятая в своей целостности, она направлена на решение преимущественно внелитературных задач, связана с построением имиджа автора и реализацией его культурной программы. В то же время просеянная часть творчества Пригова может и должна рассматриваться как явление словесного искусства и оцениваться по его законам.

«С Приговым дурную шутку сыграло такое свойство концептуализма, как самоописание. Манифесты, автокомментарии, автоинтерпретации входят в концептуалистское произведение на равных правах с “собственно текстом”. Все сколько-нибудь интересующиеся современной поэзией знают Пригова и знают о Пригове. Все понимают его стратегию, которую он сам и близкие ему критики разъясняли не раз и не два. У каждого есть несколько любимых приговских стихотворений, иллюстрирующих понимаемую стратегию. А главное, есть сам Пригов — живой памятник концептуализму и себе в нем, и все, что он ни сделал бы, в том числе и его “кричалки”, сразу же попадает в существующее интерпретационное поле. Которое, по сути дела, заслонило собой содержание его творчества. Конечно, определенную роль здесь сыграло то обстоятельство, что основной массив написанных Приговым текстов (сколько их сейчас? восемнадцать тысяч? девятнадцать?) оставался недоступным для “рядового” читателя-гуманитария».( Марк Липовецкий ). Выходившие с начала 1990-х годов отдельные сборники не могли, да и не должны были представлять Пригова в целом. В 1996 году в Германии начало выходить полное собрание сочинений Пригова, которое тоже вряд ли заполнит полки российских библиотек и домашних собраний (и тираж невелик, и доступность мала, а главное, неясно: нужен ли кому-то, кроме узких специалистов, полный Пригов?) Зато два “избранных” Пригова, выпущенных издательствами НЛО (“Написанное с 1975 по 1989”) и РГГУ (“Подобранный Пригов”) в 1997 году, вполне достойно представляют приговское творчество за 15—20 лет. Именно в таком виде Пригов и будет читаться в будущем — в виде отобранных текстов, разумеется, с комментариями и примечаниями. Благодаря этим сборникам впервые представилась возможность прочитать Пригова как обычного поэта, обладающего тематическим и интонационным единством, с постоянными мотивами и образами, с определенным метасюжетом, разворачивающимся во времени. Иначе говоря, впервые представилась возможность прочитать прямое содержание поэтического творчества Пригова. Понятно, что подобное прочтение нарушает заданные концептуализмом правила игры. Но первым их нарушил сам Пригов, выпустив свои “избранные” (характерна избыточность этого жеста — две книги, почти идентичные по составу, выходят одновременно) и тем самым спровоцировав “анализ содержания”. Сам Пригов и писавшие о нем критики неизменно подчеркивают, что центральной особенностью его эстетики является создание имиджей авторского сознания — неких квазиавторов, авторских масок, концентрированно воплощающих наиболее популярные архетипы русской культуры, или точнее русского и советского культурного мифа. “Для меня очень важно количество стихотворений, фиксирующих данный имидж (...) Появляются скопления модификаций тех или иных имиджей. Когда я был “женским поэтом”, то написал пять сборников: “Женская лирика”, “Сверхженская лирика”, “Женская сверхлирика”, “Старая коммунистка” и “Невеста Гитлера”. Это все модификации женского образа, женского начала, — говорит Пригов в интервью с Андреем Зориным и продолжает: ... я всегда выстраивал отношения с культурным мейнстримом (господствующим течением — М. Л.)... До перестройки он идентифицировался с властью. Авторы более старшего поколения соотносили свое творчество с властью. А я сжимал это все до культурного мейнстрима в качестве некоего сакрального идеологического языка. Ну и выстраивал определенные отношения между идеологическим, бытовым, высоким культурным, низким культурным и прочими языками”. Андрей Зорин в послесловии к этому интервью предлагает следующую интерпретацию этой творческой установки: “Он сверхпоэт или метапоэт (...) Трудно себе представить более масштабный замысел, чем попытка воплотиться во все звучащие в культуре, в языке эйдосы, маски или имиджи, как называет это сам Пригов, причем воплотиться, не утрачивая собственной личности и единства судьбы”.Однако, читая собрания текстов Пригова, написанных им в разные периоды и для разных сборников, ловишь себя на том, что различия между масочными субъектами в этих текстах минимальны — в сущности, перед нами единый образ сознания, явленный в многообразии жанровых, эмоциональных, тематических и пр. вариантов.  Разумеется, этот образ сознания не тождествен сознанию поэта Пригова — это созданный им концепт, инвариантный миф русской культурной традиции, пропущенной через 70 лет тоталитарного насилия. Этот миф, безусловно, не сводится к критике советской идеологии или “совковой” ментальности, но включает их в куда более широкий культурный контекст. Сам Пригов подчеркивает не столько социальный, сколько сугубо философский пафос своего творчества: “Мне кажется, что своим способом в жизни в искусстве я и учу. Я учу двум вещам. Во-первых, принимать все языковые и поведенческие модели как языковые, а не как метафизические. [Во-вторых,] Я являю то, что искусство и должно являть, — свободу. Причем, не “свободу от”, а абсолютно анархическую, опасную свободу. Я думаю, что человек должен видеть ее перед собой и реализовывать в своей частной жизни”. Стержнем созданного Приговым “образа автора” становится динамичное взаимодействие между двумя, полярными архетипами русской культуры, в равной мере авторитетными и священными — “маленьким человеком” и “великим русским поэтом”. Парадоксальность приговского подхода видится в том, что он соединил эти архетипы в новом конфликтном единстве: великий русский поэт у него оказывается маленьким человеком, а маленький человек — великим русским поэтом. Эта двойственность объясняет постоянные стилевые и смысловые перепады, ставшие эмблемой приговской поэтики.

2.2. Роль собственных имён в текстах Пригова

2.2.1. Антропонимы и их функции в текстах Пригова

Целью нашего исследования было выявление корпуса прецедентных имён в сборниках Пригова «Законы литературы и искусства», «По мотивам поэзии Юлии Куниной», « По мотивам поэзии Дубинчика», «По мотивам поэзии Вайштейна» и др. Прецедентными именами, как уже было сказано в первой главе работы, называют широко известные собственные имена исторических литературных деятелей, деятелей искусства и политики, фамилии, прозвища, псевдонимы.

В сборниках поименованы политические деятели (Энгельс, Столыпин, Горбачёв, Ельцин), философ Платон, композиторы Рубинштейн и Максим Шостакович, певцы (Л. Зыкина),   писатели (Достоевский, Некрасов, Пушкин, Лермонтов, Гёте, Пригов)  и др. известные личности [Брокгауз, Ефрон 2003 ].

Особое внимание уделено Приговым Александру Сергеевичу Пушкину.   Широкая известность Пушкина, его «всеприсутствие» в жизни каждого человека стало общим местом в сочинениях о Поэте. В текстах Пригова звучит насмешка над "хрестоматийным глянцем", исказившим настоящего, живого Пушкина:

Внимательно коль приглядеться сегодня

Увидишь, что Пушкин, который певец

Пожалуй, скорее что бог плодородья

И стад охранитель, и народа отец

Во всех деревнях, уголках бы ничтожных

Я бюсты везде бы поставил его

А вот бы стихи его  я уничтожил −

Ведь образ ни принижают его.

Триада "Пушкин − Гончарова − "памятный" Дантес" находится в поле зрения концептуалиста. Приговский Пушкин на дуэли "добровольной жертвой лег за нас за всех".

В разговорно-просторечном субстандарте, массовой городской речи фамилия Пушкин нередко используется в качестве онима, развившего сопутствующие смысловые оттенки: «неопределённо, неизвестно кто; кто-то, кто-то другой» и «никто»: Испитое шишковатое лицо Мухи зло просунулось книзу: - Ты что, непотопленное котя, а? Или щенок приблудный? Как зовут, в полном смысле спрашиваю!.. Кто мать? Кто отец? Пушкин? [Отин 2004].  У Пригова находим аналогичное:

                                  Невтерпёж стало народу

                                  Пушкин! Пушкин! Помоги!

                                  За тобой в огонь и в воду

                                  Ты нам только помоги…

                                  А из глыбы как из выси

                                  Голос Пушкина пропел:

                                  Вы страдайте - веселитесь

                                  Сам терпел и вам велю.

    Развитие созначений «кто-то другой», «неизвестно кто», «никто», безусловно, связано с «ментальностью» этого имени - одного из центров культурного поля русских, ощущением всеприсутствия денотата этого собственного имени в их жизни.

Пушкин в трактовке Пригова парадоксален:

Кто выйдет, скажет честно:

Я Пушкина убил! –

Нет, всякий за Дантеса

Всяк прячется: Я мол

Был мал!

Или: Меня вообще не было!

Один я честно выхожу вперёд и говорю: Я! Я убил его во исполнение предначертания и вящей его славы! А то никто ведь не выйдет и не скажет честно: Я убил Пушкина! – всяк прячется за спину Дантеса – мол, я не убивал! Я был мал тогда! Или ещё вообще не был! – один я выхожу и говорю мужественно: Я! Я убил его во исполнение предначертаний и пущей славы его!

Серьезное, подлинное мерцает на грани комического. Выворачивается наизнанку мифологема о том, что не Дантес, а царский режим убил Пушкина, причем за ней видится основополагающий принцип Системы - принцип коллективизма, нивелирующий личность ("Единица - вздор! Единица - ноль!"). И еще более жуткий по своей парадоксальной логичности вывод следует из многократно повторенного утверждения: "Я! я убил его во исполнение предначертаний и пущей славы его!" - Системе не нужны не только стихи поэта, но и он сам. Общество в целом и все мы, покорно подчиняющиеся его "предначертаниям", лично ответственны за гибель Поэта и поэтов, которых мы убиваем, - разве не просматриваются за этим трагические судьбы Мандельштама, Заболоцкого, Хармса, Бабеля, Н. Олейникова, Цветаевой, Вадима Делоне - имя им легион. И ряд этот для Пригова открывается Пушкиным.  Пригов мысленно так сросся с Пушкиным-поэтом, что сам не замечает, как признается: "Я тот самый Пушкин и есть". "Тот самый" − это поэт "добрый и честный", который не посягает на славу и стихи предшественников, на свободу личности поэта. Миф о Пушкине выстраивается как коллаж - произвольное смешение не связанных и нередко противоречащих друг другу идеологических стереотипов: "Пушкин - великий русский поэт", "певец свободы", "борец с тиранией", "его убило светское общество и царский режим" и пр. Вот как воспроизводит этот текст Пригов:

Внимательно коль приглядеться сегодня

Увидишь, что Пушкин, который певец

Пожалуй скорее, что бог плодородья

И стад охранитель, и народа отец

Во всех деревнях, уголках бы ничтожных

Я бюсты везде бы поставил его

А вот бы стихи я его уничтожил –

Ведь образ они принижают его.

Явная абсурдность итогового утверждения оборачивается доведенной до логического конца закономерностью в тоталитарном антимире, живущем по жестким законам современного мифа - мифа как вторичной семиологической системы, основное предназначение которой - деформация реальности в соответствии с идеологическими потребностями социума. Ритуализованный дискурс строго поляризован в аксиологическом плане: вожди народа - враги народа. Первые - олицетворение высших ценностей Системы: духовных, нравственных, социальных, политических, идеологических. Ценности эти абсолютны, неизменны и универсальны - приложимы к любому культовому субъекту: Марксу, Ленину, Сталину, Мичурину, Горькому, Пушкину. Фигура меняется - набор оценочных стереотипов сохраняется. Индивидуальность редуцируется, поскольку она находится за пределами ценностей тоталитарной системы с ее установкой на общее. Согласно такой логике, все "вожди" функционально равноправны - это своего рода "иконообразные ипостаси" одной личности. Поэтому Пушкин не только "певец", но и "стад охранитель", "бог плодородья", "народа отец". Последняя перифраза, будучи устойчивой метафорической заменой имени Сталина, подразумевает возможность тождества, абсурдную с точки зрения здравого смысла, но естественную с позиций "высшей логики" тоталитарной системы. (Вспомним: "Сталин - это Ленин сегодня"). Не случайно у Пригова появляется словечко бюст - новоязовский эквивалент пушкинского памятника: бюст - это вовсе не тот "памятник нерукотворный", который "воздвиг" себе сам поэт, но монумент, положенный ему по официальной иерархии советского государства. Канонизация реальной исторической личности обязательно предполагает отсечение всего того, что не укладывается в прокрустово ложе стандарта (отсюда необходимый для всякой Системы институт цензуры). Тоталитарный миф о Пушкине не нуждается в его стихах, "ведь образ они принижают его" - такова логика советского Зазеркалья. Основной прием Пригова можно было бы назвать reductio ad absurdum, причем каждое абсурдное утверждение на глубинном уровне оказывается всего лишь неосознаваемым стереотипом массового сознания. Так, в прозаической зарисовке "Звезда пленительная русской поэзии" (сам автор определяет этот жанр как "нерифмованная и не проза") Пушкин - "высокий, светловолосый, с изящными руками", говорит "зычным голосом", тогда как Дантес - "маленький, чернявенький, как обезьянка, с лицом не то негра, не то еврея". Подобно тому как стихи Пушкина "принижают" образ великого поэта, его реальный облик не вписывается в героический стереотип, что, впрочем, как мы видим, легко поправимо. В абсурдном мире, изображенном Приговым, потерян принятый порядок, в нем произвольно смешаны времена и пространства, факты истории используются в технике коллажа: Пушкин в шинели, с шашкой, на боевом коне ведет народ на Бородинское поле, а в это время англичане высаживаются в Мурманске, японцы - во Владивостоке. Фантастический мира Пригова, в котором действуют непонятные законы, дисгармоничный мир, где отсутствует обычная система ценностей, странным образом напоминает другую картину. Таким образом, у стихов Дмитрия Александровича Пригова несколько измерений, что, по сути, и является критерием подлинной поэзии, отличающей ее от графоманства. Заметим, что традиции языковой игры, травестирования восходят именно к Пушкину, но не к Пушкину оды "Вольность" или "Памятника", а к Пушкину эпиграмм, "Царя Никиты..." или "Гаврилиады" - тех самых стихов, которые и запрещались цензурой как "принижающие" образ Великого Официального Поэта. Так - парадоксальным образом - бунт против буквы Пушкина оборачивался возвращением к подлинно пушкинскому духу. Возможно, именно поэтому Дмитрий Александрович Пригов и стал одним из первых лауреатов Пушкинской премии (1993 год).Пригов стремится стать голосом Власти и тем самым перенести себя в эту верховную метафизическую область порядка. Это опять-таки реальность мифа — но мифа героического. Здесь все величественно, совершенно и прекрасно: “Течет красавица Ока / Среди красавицы Калуги / Народ-красавец ноги-руки / Под солнцем греет здесь с утра”. Здесь разыгрывается былинная битва между двумя братьями ДОСААФом и ОСОАВИАХИМом. Здесь обитают Сталин-тигр, лебедь-Ворошилов, ворон-Берия, и “страна моя — невеста вечного доверия”. Здесь торжествует всеобщая причинно-следственная связь: вот Петр Первый “своего сыночечка ... мучил что есть мочи сам”, а тот “через двести страшных лет Павликом Морозовым отмстил”. Здесь нет и не может быть неоправданных жертв — всякая жертва оправдана участием жертв в создании героического мифа, и даже погибшие спасены, ибо “стали соавторами знаменитого всенародного подвига, история запомнила их”. Здесь нет разницы между жизнью и смертью, тем более что и мертвые вожди все равно “живее всех живых”. Здесь торжествует всеобщая любовь, воплощающая предельную полноту бытия:

Сталин нас любил

                          Без ласки его почти женской,

Жестокости его мужской

Мы скоро скуки от блаженства

Как какой-нибудь американец

Не сможем отличить с тобой.

Упомянув задушевного друга, художника Бориса Орлова, Пригов поведал следующее: на пруду в зоне отдыха объявился в 1970-е гг. первый московский маньяк. Дмитрий Александрович и Борис Орлов опасаясь встречи с ним, ходили в гости друг к другу с топориком. Причем носили его по очереди: он был один на двоих. На память пришли бессмертные образы писателя Евгения Попова. Оказалось, что в рассказе "Хорошая дубина" (из книги "Прекрасность жизни"), в котором герой, гуляя по беляевско-теплостанской зоне отдыха, подвергается нападению разбойника, нет никакой натяжки. Такова была суровая правда юго-западного быта 1970-х г.

Когда мы с Орловым в Калуге лепили
Рельеф, там солдаты у нас уходили
А малые детки глядели им вслед
Маленькие такие
С Орловым любили мы то что лепили
И между собою любовно шутил… (Сб. «Законы лит. И искусства»).

Приговская критика советского идеологического языка на самом деле оказывается критикой любых попыток построить идеальный план существования — религиозных, мифологических, идеологических, литературных. В этом смысле прав критик Алексей Медведев: “Если бы Пригов был только “санитаром леса” (или “стервятником”, питающимся культурной мертвечиной, по определению Сергея Гандлевского. — М. Л.), его стихи потеряли бы всякий смысл после того, как лес вырубили. Этого не произошло, потому что его стихи — это не просто критика и разоблачение, это критика самого себя в процессе критики”.

2.2.2. Поэтонимы и их функции в текстах Пригова

В материале сборниках встретились такие поэтонимы, как Наташа Ростова и Лолита. Наташа Ростова - главная героиня романа « Война и мир» Л.Н. Толстого, воплощение самой жизни с её радостями и огорчениями, победами и поражениями, её беспрерывным движением. В текстах Пригов восхищается ею, больше молодостью и непосредственностью. 

Но для себя хотел бы быть Наташей Ростовой;

                 Наташечка Ростовочка

Поэт использует полную и уменьшительно-ласкательную формы личного имени героини романа В.Набокова «Лолита». Особенность поэзии Пригова − в употреблении им прецедентных имен в непривычных формах:

Эка деточка-Лолиточка

Да Наташечка Ростовочка   

В текстах Дмитрия Александровича встречаются прозвища (из языческих личных имен): Мизгирь (степной паук, тарантул), Снегурочка (сказочный образ девушки из снега, растаявшей весной). Однако логика «Весенней сказки» Островского нарушена: не Мизгирь, а Снегурочка влюблена в Мизгиря.

Вся-то местность затуманилась,

Не видать кругом ни зги

А слезой око отуманилось

Где ты, милый мой Мизгирь! –

Плачет бедная Снегурочка

А немец Зингер подошёл:

Ты не плакай, бедна дурочка

Всё есть очень хорошо.   

Ирония Пригова уникальна. Она построена на желании увидеть и показать мир под другим, более острым углом зрения, сломав старую, веками настроенную и во многом уже заржавевшую общественную оптику восприятия земной жизни, заставляющую нас жить автоматически, принимать на веру штампы и клише, продлевать заскорузлые убеждения и замшелые истины поколений. «Пригов протёр нам глаза своим жгучим спиртом, заставил взглянуть по - новому на слишком хорошо знакомое» [Сорокин 2007].

В поисках литературных аналогий с приговским героем критики называют и Козьму Пруткова, и капитана Лебядкина из «Бесов» Достоевского. Понятие «зстетика ничтожного и пошлого» отчасти подтверждает справедливость таких аналогий.

2.2.3. Топонимы и их функции в текстах Пригова

Анализируя топонимы в текстах Дмитрия Пригова, надо сказать, что их не так уж и мало. Встречаются названия городов ( Москва, Ленинград, Париж, Калуга и др.), рек (Волга, Днепр, Объ), страны (Германия, Япония, Италия), названия улиц (Садовая, Ногина и т.д.) и многое другое. Из личного дневника поэта мы узнали, что Пригов любил путешествовать, отсюда и вывод – почему в поэзии концептуалиста так много употребленно топонимов. 6 января 2007 года  Дмитрий Пригов побывал в Египте и навестил все тамошние древности. 21 декабря 2006 года приезжает в Новосибирск. «Новосибирск -  неординарный город. Невообращзимое смешение деревянных домишек, хрущеб, сталинского ампира, и чистейшего конструктивизма. И все это в центре города. И Обь - широка!» (Из дневника Пригова).

Обь - широка!

Проходил я вдоль Оби…

Беляево - одно из самых унылых окраинных мест в городе, и, одновременно, место, где живет много народу. На первый взгляд оно совершенно лишено какой-либо притягательности - нет ни архитектурных памятников, ни лесов, ни заразительных видов. И еще - все там бывали (в отличие от Курьянова, в которое ходили перед этим)».<М. Айзенберг>.  По поводу беляевской застройки интересен факт: здесь в свое время хотели строить настоящий Малый калининский проспект. Именно такой должна была стать улица Миклухи-Маклая (так говорит Пригов) в соответствии с проектными решениями конца 60-х гг., которые были подтверждены в начале 80-х гг. Этим планам не суждено был,сбыться. Улица производит впечатление архитектурно неоформленной, несмотря на интересные сооружения (НИИ Шемякина, кинотеатр "Витязь").

Вот сидит и тачает петлю
А и вправду – кому же ты нужен
Эту мелкую белую тлю
Даже и извращенец на ужин
Не ухлопает
Коротая безумные зимы
В Беляево
Может, в Брянске там невобразимом
И есть счастье
Но здесь... <из дневника Пригова>.

Выводы

Целью нашего исследования  в сборниках Д.А. Пригова было выявлено  62 собственных имёни. Из них 8 поэтонимов ( Наташа Ростова, Лолита, Снегурочка, Мизгирь, Сусанин, Мотя, Лебядкин, Прутков), 20 топонимов ( Петрозаводск, Ленинград, Калуга, Москва, Беляево, Италия, Париж, Германия и др.) и 34 антропонима ( Дантес, Пушкин, Жуков, Сталин, Некрасов, Достоевский и т.д.).

Собственные имена по отношению к предмету чаще всего носят случайный характер. Они называют предмет, не описывая его. Имена Саша, Валя, Женя мало, что сообщают об их носителях. Не известно даже, мужчина это или женщина, взрослый или ребёнок. Условность собственных имён подтверждается тем, что их звуковая оболочка не имеет принципиального значения и для носителя данного имени, и для знающих  его. А когда мы встречаем в текстах поэта-концептуалиста слова Некрасов, Пушкин, Достоевский, то мгновенно соотносим эти собственные имена с определёнными лицами, образ которых мы можем без затруднения представить себе. Русский язык очень богат различными способами образования новых слов, в том числе и собственных имён.

Топонимы в текстах Дмитрия Александровича развиваются в тесном взаимодействии с географией, историей, этнографией. В данном случае топонимия служит ценнейшим источником для исследования истории языка и находит применение в исторической лексикологии, диалектологии, этимологии, лингвистической географии, так как некоторые топонимы, особенно гидронимы, устойчиво сохраняют архаизмы и диалектизмы. Топонимия помогает восстановить черты исторического прошлого народов, определить границы их расселения, очертить области былого распространения языков, географию культурных и экономических центров и т.д.

       По характеру объектов в текстах Пригова выделяются следующие виды топонимии: ойконимия - названия населённых пунктов: Беляево, г.Москва и др.; гидронимия – названия водных объектов: река Объ, река Волга и др. По составу анализируемые топонимы однословные (Днепр, Италия) и словосочетания ( Красная Площадь), а в соответствии с грамматической структурой простые.

Заключение

Объектом исследования ономастики являются история возникновения имён и мотивы номинации (названия), их становление в каком-либо классе онимов, различные по характеру и форме переходы онимов из одного класса в другой (трансонимизация), территориальное и языковое распространение, функционирование в речи, различные преобразования, социальный и психологический аспекты, юридический статус, формульность имени, использование и создание собственных имён в художественном тексте, табуирование. Ономастика исследует фонетические, морфологические, словообразовательные, семантические, этимологические и другие аспекты собственных имён.

Теоретическая ономастика использует различные методы языкознания: сравнительно-исторический, структурный (формантный и исследование основ), генетический (устанавливает родство собственных имён), ареальный (выявляет ареалы сходных элементов собственных имён),типологический и др.

Границами между именами собственными и нарицательными подвижна. Имена собственные могут стать условным обозначением целого класса однородных предметов. В формально-грамматическом плане имена собственные отличаются от нарицательных тем, что обычно употребляются в форме какого-то одного числа-единственного или множественного: Александр, Пушкин, Москва и др. примеры.

Необходимо сказать, что стихи Пригова внутренне пародийны, и источники пародирования достаточно нетривиальны. В основном это "государственная" поэзия (вроде обязательных поэтических колонок к основным праздничным датам) и поэзия графоманов, которые в свою очередь часто вдохновлялись теми же газетными одами и сатирами. И все-таки пародируется не что-то уже существующее, а то, что возникает под пером данного автора – условного и стилизованного Пригова. Это не традиционное пародирование, скорее, чисто концептуальная методика авторского раздваивания и вживания в чужое авторство. Все идеологические тенденции доводятся до конца, до упора – до абсурда. Стихи фиксируют существующее (на период их написания) маразматическое состояние официозно-ритуального языка. Но, фиксируя данность, они явно играют на снижение и сами провоцируют все возможные упреки.

Количество произведений Пригова легендарно. Когда-то он обязался написать десять тысяч стихотворений и давно перевыполнил свое обязательство. Всю жизнь он писал по несколько стихотворений в день, и в этом уникальном авангардном жесте ощутим явный вызов .

Тексты – по крайней мере в идеале – только значки, указатели внетекстового движения. Очень важно понять, что Пригов не вполне литератор, скорее, художник, работающий материалом поэзии и литературы. Приговское отчуждение тотально, оно затрагивает не только природу текста, но и природу авторства. Не очередная авторская маска, а само авторство отчуждается в имидж, в персонаж. Этот персонаж – еще одно внетекстовое (вроде количества) произведение Д.А.Пригова, и как таковое тоже предполагает и выстраивает несколько уровней восприятия: от поп-культурного – дурашливый поэт-эксцентрик в фуражке Милицанера, кричащий кикиморой в телевизионную камеру, – до элитарного. На себя как на автора Пригов смотрит со стороны. Но не потому, что он подозрителен самому себе, а потому, что ему подозрительна – если не враждебна – сама идея авторства.
        В семидесятые годы позиция Д.А.Пригова прочитывалась его современниками-авторами примерно так: "Я пришел дать себе волю. А вам – расчет". Это немного раздражало. Иногда даже сильно. Но раздражение как-то локализовалось и никогда не переходило границы литературной пикировки. Чувствовалось, что внутренние проблемы автора и острее, и серьезнее, чем это может показаться. Пригов не тот человек, в которого можно бросить камень. По крайней мере семь лет – с начала восьмидесятых – он был самой "горячей" точкой нашей культуры. Это безумно долго, и это огромная заслуга.
Деятельность Пригова не только многообразна, но и многослойна. Отношение к Пригову-художнику очень трудно перенести на его позицию художественного идеолога – трудно вместить в одно впечатление творческий энтузиазм первого и эстетический релятивизм второго. Художник и идеолог в одном авторе занимаются как будто противопожными вещами. Идеолог хладнокровно обживает безнадежность, а художник судорожно ищет выходы из нее и в процессе тотального обживания обнаруживает разрывы и новые возможности. Так что художественные удачи Пригова это по существу его идеологические провалы.
        Д.А. Пригов – апостол художественной свободы. И действительно: в первых впечатлениях от его вещей, а особенно в первом осознании смысла этой деятельности был неожиданный и внятный урок свободы. По крайней мере освобождения – внезапной вольности. Именно так воспринималось приговское отчуждение от качества, от литературной нормы. Он показал, что стихи могут быть разными, всякими. Что не обязательно так уж серьезно относиться к званию поэта, так как это не одна роль, а некое множество ролей, среди которых есть и комические.
        Но такое впечатление, пожалуй, там и осталось: в семидесятых, восьмидесятых годах. Через стилевое и жанровое разнообразие шла тогда единая и ощутимая стратегическая идея. Пригов собирался как туча над нашими головами. С конца восьмидесятых туча начинает терять очертания, и всё заметнее какая-то добровольная зависимость, какое-то подчинение течению литературного процесса.
       Мир навязывает человеку определенные правила игры. Изменить их как будто невозможно, но можно их не принимать. Основное правило игры между художником и обществом – достижение успеха. Это необходимое предварительное условие, так как общество согласно принять во внимание только успешного художника. Сомнительность такого условия как будто очевидна, и автор никогда не принимал его целиком, старался ввести какие-то коррективы, то есть поставить миру собственные условия. Как-то сохранить себя. И так было до самого последнего времени ("эстрадная" поэзия не в счет). Пригов – автор другого, нового типа. Он принимает необходимость успеха без всяких оговорок. И может быть, именно эта безоговорочная капитуляция перед требованиями общества постепенно выворачивает наизнанку тему свободы.