Мотивы боли и конца. Оппозиции "свой"-"чужой" и "тогда" - "теперь" в книге Ю.Вэллы "Белые крики".

Дни славянской письменности. Международная научная конференция (май 2012). Сборник находится в печати.

Л.Г. Бикиняева, г. Тюмень

МОТИВЫ БОЛИ И КОНЦА.  ОППОЗИЦИИ «СВОЙ»-«ЧУЖОЙ», «ТОГДА»-«ТЕПЕРЬ» В КНИГЕ ЮРИЯ ВЭЛЛЫ «БЕЛЫЕ КРИКИ»

В статье впервые в этнофилологическом аспекте представлены структурные особенности (оппозиции, мотивы боли и конца) книги русскоязычного писателя из лесных ненцев Ю.К. Вэллы «Белые крики» в качестве текстообразующих.

Книга Ю.Вэллы состоит из трех глав: «Врастание», «Белые крики» и «О вечном». Вторую главу книги открывает стихотворение «Белые крики». Это не только лебединые крики, это крики поэта, его сородичей, бабушки, деда, живой природы, тундры, деревьев, крики, причиняющие боль и рождающие тревогу. Крики сменяются молчанием, объединяющим всех вокруг: «молчит сурово бор»; «молчит ручей»; «так село мне молчит»; «и весной на моих озерах тишина» и т.д. Молчит лирический герой («И мне сегодня нечего сказать»), молчит дед («Он молчал. / / И я не мог понять / / Доходят ли до него мои слова»; «Он был хмур сегодня. / / За спинами сидел в тени»). Молчание в произведениях главы передается неоднократно повторяющимися лексемами: «молчит», «беззвучно», «тишина», «нету птичьего гомона», «реже слышу родную речь», «незримо-неслышно» (всего 17 единиц). В миниатюре «Молчание» лирический герой вспоминает бабушку, которая «незримо-неслышно» делилась с внуком своими ощущениями, накопленными веками: «Но иногда, идя вдоль берега, остановит меня, опустит свою корявую, легкую, иссушенную временем руку мне на голову, стоим и молчим перед спокойными водами реки. Но наши сердца не молчат» [Вэлла 2000: 99]*.

Мотив боли в текстах определяют такие единицы, как «боль», «больно», «боли», «наболело», «болит» (всего 28 словоупотреблений). Слово «боль» повторяется многократно. В главе есть цикл «Лесные боли», в цикле семь произведений, содержащих в заглавии слово «боль». Глава вторая, цикл «Лесные боли» отражают картину разрушающегося мира, пронизанную болью. По-разному проявляет себя «боль»: «Все что наболело на душе моей; «Падают люди, больно ударяясь головой об землю»; «боль телесная»; «боль душевная»; «наследственная боль»; «сердце болит / / И голову ломит от боли»; «Некуда, некуда, некуда деться / / От всепроникающей боли». Боль ощутима всеми: «Кажется мне, / / Всочившийся в тундру прах моей бабушки / / Из под тяжелых колес / / Голосом ягеля стонет от боли»; «Кедр седой / / Голосом в вечность ушедшего деда / / Взывает о помощи с болью»; «Олений мой род, / / Теплую грудь / / Пытаясь росой и дождями отмыть / / От черной смертельной боли, / / Стонет» (с. 106). Боль возникает от того, что рушится природа, рушится жизнь ненецкого человека. Почти во всех заглавиях произведений второй главы зафиксирован мотив боли, конца («Белые крики», «Пожароопасная ситуация», «Лесные боли», «Облако в нефти», «За что?», «Мутация» и т.д.).  На уровне заглавий, отдельных лексем зафиксирован мотив конца гармонии в отношениях человека и природы, человека и человека, старшего поколения и младшего («Ноги у оленей / / Пропитались нефтью» - с. 95; «Поленился трубопрокладчик проверить трубу, / / А там была маленькая трещина, затертая глиной. / / Заполнил нефтедобытчик нефтью трубу до отказа, / / Она и лопнула. / / Сегодня в том озере даже водоросли не растут» - с. 96; «Проходя мимо, заглянул вчера на родовое кладбище Айпиных. Что там делается! Большинство могил раскопано. Это не следы звериных когтей, это следы человечьей лопаты. Что же здесь искали?» - с. 100).

* Вэлла Ю.К. Белые крики. Книга о вечном. Сургут, 2000. В дальнейшем ссылки даются в тексте по данному изданию с указанием страницы.

В главе «Врастание» подробно описывается рождение жизни, процветание: «У меня на ладони просыпается солнце. / / У меня на ладони птицы песни поют» (с. 11). В главе «Белые крики» подробно описываются разрушительные процессы в природном мире, животном мире, человеке: «Щуку вспорешь - / / Нож в нефти. / / За водой для чайника / / Некуда идти» (с. 95); «Здесь была сосна… / / Срубили сосну – остался пень. / / Здесь росла береза… / / Бульдозер выдрал ее с корнями» (с. 96); «Но, может, / / Для нас незаметно / / В нашей жизни уже наступила / / Мутация наших поступков, / / Мутация в отношениях, / / Мутация наших чувств?» (с. 110). Сменяющиеся молчание и крики, переходят в причитания: «Что-то сегодня / / Плечи мои тяжелы / / И сжимается грудь,  / / Сердце болит» (с. 106); «Маленький мой, / / Отчего ты сегодня не со мной? / / Ех-хо-хо-хов! / / Что-то тревожно твое письмо» (с. 112). В стихотворении «Земляку, поселившемуся в городе» лирический герой обращается к своему сородичу, земляку: «Ты не зверь беззащитный / / И не перелетная птица, / / Если крылья твои целы, / / Но дорогу не вспомнил / / В стойбище матери, / / Какую причину придумаешь ты себе?» (с. 93).  Молодое поколение покидает родные края, забывает родной язык, традиции, своих родных, чем приносит боль старшему поколению. Мотив боли сопряжен с мотивом конца. Миниатюра «Перед закатом солнца» заключает в себе мысль о том, что еще не поздно, но уже близок конец. Мотив близости конца зафиксирован в  самом названии. Дети не прислушиваются к советам старших. В миниатюре речь идет о внуке и дедушке, спорящих, кому за оленями идти, и мудрая бабушка заключает: «До каких дней я дожила?! Сидят возле меня  два лентяя, молодой да старый, и препираются – кому за оленями идти» (с. 22). В миниатюре «На уроке» маленький Семен еще не осознает, что нет больше его пухула (стойбища), нет ягельного бора, нет его сувана (навес для нарт) и киври (колодец). Он говорит: «У нас есть киври, у нас есть суван для нарт, наш пухул, красив летом» (с. 97). А на самом деле – «Маленький Семен с матерью сегодня живет в поселке в старом колхозном домике» (с. 97).

Знаки конца – «нефтяные пятна», «запах едкой гари», «радиоактивное» солнце, «кислотный дождь», «облако в нефти», «котлован нефти», «нефтяные разливы», щука «с двумя отростками-рогами», «замазученные воды». Разлука влюбленных («А твой взгляд мне вослед, / / Как по сердцу / / Ножом» - с. 140), отчуждение молодого поколения (эпиграф к стихотворению «Боль третья»): «-Ты знаешь, сын-то мой женился в городе на русской женщине. - Что ж тут такого? У меня зять – хохол. – Да я не против. Но женился-то мой аж десять лет назад, а я не только внуков, а невестку-то еще не видел…» (Из разговора двух оленеводов) - с. 83) тоже являются знаками конца. И лирический герой переживает: «Может быть, / / Сегодня я сам, / / Как запаздывающая стая? - / / Сейчас еще можно взлететь, / / А завтра будет поздно…» (с. 65); «Мутация в отношениях, / / Мутация наших чувств? / / Ах, если б, еще не поздно / / Оглянуться на себя!» (с. 110).

Во многих произведениях заявлен мотив дороги. Образ дороги в большей степени носит положительный характер. В стихотворении, открывающем книгу, идет описание первого дня «тонконогого олененка», который «в  свой первый день тяжело врастал». Олененка ждала впереди дорога жизни, дорога «веселая», «скрипучая», «быстрая», «вечная». Дорога предвещает возвращение в родные края, на родину («Спешу в родимые края, / / Домой, / / Где ждут меня мои снега» - с. 29; «И вот / / Я снова возвращаюсь / / С пляжного лета / / На тундровый простор» - с. 45). Дорога предвещает возвращение к очагу, любимой женщине («Печка старается, / / Фыркает, / / Чум прогревая, / / Небу, клубами дым исторгая, / / Грозит теплотой… / / Выходит жена моя, / / Чистая, яркая, / / У печки прогревшаяся, / / Ласково смотрит на встречу» - с. 130).

«Осенний триптих» включает в себя три миниатюры, пронизанные ностальгическим настроением лирического героя. Он скучает по белому снегу, по тундре. В миниатюре «Возвращение» с любовью описываются родные края: «Подъезжаю по реке Варьегану – к селу моего детства. Рвущееся на простор лесотундры сердце готово высвободиться из тесноты трепещущей груди. Это тот единственный уголок Земля, с которым даже короткая разлука невыносима» (с. 114). В миниатюре «В ожидании первоснежья» лирический герой с нетерпеньем ждет первого снега: «Первый снег – это удачная охота, легкость на душе и прозрачность воздуха» (с. 115). Лирический герой не думая о том, что вокруг буровые и поблизости «ни одного зверя ни встретишь», рвется в бескрайнюю белую тундру, на охоту.

Мотив дороги тесно связан с прощанием, разлукой двух влюбленных: «Твой самолет улетел. / / Я остался один / / В незнакомом мне городе» (с. 128); «По ту сторону моего стола, / / Где ты сидела прошлым вечером, / / Остались только твои большие глаза. / / Они и сейчас на меня глядят» (с. 142). В стихотворении «Только в сердце песня» описывается разлука влюбленных: «Вот и все» / / Ты уехала. / / И оленья упряжка твоя / / Не маячит уже вдалеке» (с. 132). Остались только воспоминания о любимой:  «след», «шепот», «вкус твоих губ», «след твоей нарты»; «Только в сердце песню слышу. / / Вот и все, Что осталось / / От тебя» (с. 132). Но лирический герой не унывает, надеется на встречу в будущем: «У меня есть еще ожиданье дороги / / К тебе» (с. 132).

Лирический герой противостоит концу, концу жизни, концу человеческим отношениям, концу любви и добра. Он верит, что не все потеряно для его народа, природы. Верит, что вера и любовь спасут природу, спасут человека от разрушения его чувств, поступков, жизни. Только любовь и вера может привнести гармонию в отношения человека с человеком и в отношения природы и человека. Потому  книга завершается словами надежды, предвещающими начало новой жизни: Пусть живет во мне теплый снег. / / Пусть живет во мне добрый лес. / / Пусть живет во мне доверчивая тундра. / / Пусть живет во мне вечная жизнь, / / Как хорошая песня, / / Как чудесная сказка» (с. 164).

Мотивы боли и конца акцентируют оппозиции «свой»-«чужой» и «тогда»-«теперь». Первая и третья главы книги – о «своем», о родном. Во второй главе изображено вторжение «чужого», несущего разрушение, катастрофу. «Чужим» может стать даже «свой»:  «Люди старятся — / / Их язык не поет песен. / / Не потому, что не хочется, / / А слова забылись. / / И сыны их не любят петь — / / Любят слушать / / Песни бешеные, дикие, / / С непонятной речью. /  / На моей земле / / Реже слышу родную речь» (с. 84). Лирический герой спрашивает с укором тех, кто покинул свою родину: «А если / / Ты не зверь беззащитный / / И не перелетная птица, / / Если крылья твои целы, / / Но дорогу не вспомнил / / В стойбище матери, / / Какую причину придумаешь ты себе?» (с. 93). В стихотворении «Причитания старой Ымчи над письмом от сына» мать переживает за сына: «Неужели для тебя / / Нет улова в родной реке? / / Маленький мой, / / Неужели в нашем стаде / / Нет олененка для твоего тынзяна? / / Маленький мой, / / Отчего ты сегодня не со мной?» (с. 112). Молодое поколение уезжает, забывает традиции, родной язык. Язык, являясь основой сознательного взаимодействия между народами, объединяет их в группы, способствуя интернационализации культур. Но одна из значимых функций языка – этнодефференцирующая. Язык способствует этнокультурной идентификации народа, объединяет людей в группы «свои» - «чужие». Живя в обществе человек, может иметь двойное восприятие мира, двойственное поведение. А.В.Головнев пишет: «Стадность и стайность человека предопределили ему «двойную жизнь» - люди с детства вели «двойную игру» в травоядных-хищников. Человек-хищник был наделен страхом травоядного, человек-травоядный – агрессией хищника. Он одновременно подавлял и подчинял, нападал и защищался, наводил страх и испытывал его.  Он воспринимал двоякость своего отношения к миру и двойственность отношения мира к себе. Он жил в квадрате ощущений, балансировал на тревожной грани между ними и, наконец, очертил эту грань» [Головнев 1992: 148].

Человек расчертил мир на «свое» и «чужое», «белое» и «черное», «мужское» и «женское», «верх» и «низ». «Большое число мифологических мотивов, - по мнению, Е.М. Мелетинского, - повторяется  в архаическом фольклоре различных стран. Это – архетипические  мотивы» [Мелетинский 2001: 25]. Исследователь выделяет семантические оппозиции (высокий-низкий, близкий-далекий, теплый-холодный и т.д.), «пространственно-временные (небо-земля, север-юг, день-ночь и т.д.), оппозиции социального мира (свой-чужой, мужской-женский и т.д.), оппозиции на границе природы и культуры (вода-огонь, дом-лес и т.д.) [Мелетинский 2001: 25]. В книге Ю.Вэллы четко выделены оппозиции «свой-чужой» (оппозиция социального мира) и «тогда-теперь» (пространственно-временная). «Свое» для поэта – это ненецкий народ, хранящий и передающий культурные ценности, традиции. «Свое» - это освоенное, принадлежащее человеку. В первой главе «свое» выражено словами: «родимые края», «мои снега», «мой соболь», «мой лось», «мой снегоход», «заснеженный простор», «мое белое село», «крыльцо заснеженное», «тундровый простор». Неоднократно в произведениях встречается лексема «мое», часто встречается белый цвет, цвет чистоты, цвет снега, являющийся священным для ненецкой культуры. «Чужое» - это то, что несет катастрофу, разрушение: «И тундра встречает меня / / Радиоактивным / / Полярным сияньем / / И ядовитым / / кислотным дождем» (с. 88). Облако «почернело» от нефти, вода покрыта «нефтяными пятнами». В первой главе ненецкий мальчик умывает мордочку олененка озерной водой, а во второй главе ручеек «пахнет нефтью», «река залита нефтью». Реалии «не своего мира» уничтожают, поглощают все, что дорого лирическому герою. Перед лирическим героем вырисовывается страшная картина: лесные тропы превращаются в дороги («Где тропа, / / По которой кочевал мой род?» - с. 84), деревья в пни («Здесь была сосна… / / Срубили сосну – остался пень» - с. 96), на месте стойбищ буровые вышки. В стихотворениях главы много «чужих» слов: «трактор», «нефть», «стальные гусеницы», «бульдозер», «мутация», «железо», «трубы», «цистерны». Отсюда причитания ненецкого человека: «Некуда, некуда, некуда деться / / От всепроникающей боли».. / / Кажется мне, / / Всочившийся в тундру прах моей бабушки / / Из-под тяжелых колес / / Голосом ягеля стонет от боли» (с. 106).

Весть часто несет в себе информацию положительного характера, но может иметь и трагический смысл.  В миниатюре «Весть с Варьеганского стойбища» речь идет о случившемся несчастье: «Когда случилась авария, нефть заполнила озерко, а под снегом не видать… Как ни пытались отмыть оленей – сдохли, замерзли. А сам хозяин выжил. Только ослеп Старый Усти» (с. 105). «Чужое» не только сопряжено с другим миром. Но внутри «своего» может наступить разлад. В стихотворении «Купание на рассвете» лирический герой наблюдает за своей любимой, и в нем рождается ревность к реке: «Почему это она, / / А не я, / / Не я с жутким страхом вбираю тебя / / В свои объятия?..» (с. 37). Стал «чужим» и дом, в котором когда-то жила любимая женщина. Дом «холодный», «слепой», когда-то он улыбался («Когда ты в нем жила, / / Он улыбался, / / Как только появлялся я / / В начале улицы» - с. 47). Теперь «окно глядит куда-то мимо». В третьей главе немало стихотворений, в которых заявлен мотив одиночества – всего 9 . Лирический герой ощущает себя одиноким, покинутым. «Близкий друг» далек от него даже если он рядом: «Хоть рука друга вот она, / / Рядом, / /Хоть сидим мы в одной лодке, / / Но отделяет нас / / Неосторожно сказанное слово» (с. 121). Любимая женщина недосягаема: «Как долго я ждал этого прикосновения!.. / / Но ты пролетаешь мимо. / / И только концы твоих крыльев / / Больно задевают мои глаза…» (с. 127). В стихотворениях неоднократно повторяется: «почти задыхающийся от одиночества», «я остался один», «где я никому не нужен», «опустел мой дом». Если раньше лирический герой жил «под цветным небом», а вокруг был «заснеженный простор», «мои снега», то теперь вокруг «незнакомый мир», «немой город», «каменный город», «скупой город». По ненецкой традиции мужчина не может жить один, его обязательно должна сопровождать женщина на его жизненном пути. Многие важные действия совершает женщина, например, ставит чум, разжигает костер, следит за очагом, совершает священнодействия, связанные с огнем, шьет одежду. А.В. Головнев пишет: «Шить приходится много – всю жизнь. Не считая покрышек чума, обуви, шапок и многого другого, одних только малиц у мужа должно быть три-четыре» [Головнев 1995: 218].

Древнейшая оппозиция «свой»-«чужой» имеет космогонический характер – (Космос – Хаос). Данный архетип переходил от одной эпохи в другие, выполняя различные функции (борьба Света с силами Тьмы, борьба Добра и Зла). В космогонии появление Неба описывается как «расчленение хаоса, выделение верха и низа, то есть неба и земли. Их слитность передается в мифах также как священный брак Неба-отца и земли-матери» [Брагинская 1994: 207]. В ненецкой мифологии существует Нум и Нга. Нум – бог неба, Нга – бог, который несет смерть и находится за семью слоями вечной мерзлоты, под землей. Данный архетип сложился в сознании ненецкого народа, поэтому его жизнь связана с множеством ритуалов, для поддержания «космического порядка». Ненцы ежегодно проводят обряды жертвоприношений оленей богу Нуму (весной и осенью). Жертвоприношение осуществлялось на возвышенном месте. На  возвышенных местах, холмах находятся  шесты с деревянными фигурками сядаев. Сядаи являются символами древа жизни. Весь окружающий мир представляется населенным духами, хранителями различных стихий. Они могут приносить удачу или неудачу в промыслах, доставлять радость или огорчение, могут насылать болезни или смерть. Чум является микрокосмосом, в котором тоже есть особые правила соблюдения порядка. В центре чума находятся очажный лист, очаг, шест симзы, стол, разрешительно-очистительный камень (оберег чума). Очажный лист закрывает вход в подземный мир, а очаг символизирует жизнь, на нем готовят пищу, греются. Шест симзы символизирует связь с Космосом и с Землей. Очаг – это символ «своего», очаг согревает, собирает вокруг себя людей. Но если раньше дети и старики собирались вокруг очага и слушали песни и сказания старцев, то теперь всех собирает «телевизор»: Мой дядя в чуме телевизор Поселил, / / Трещал огонь в печи, / / Барахтались перед экраном дети» (с. 103). А.В. Головнев пишет: «В ненецком чуме очаг (костер, печь) занимал центральное место. Огонь считался хранителем семьи – он треском предупреждал хозяев о грозящей опасности. Чум без огня в сказаниях ненцев рисуется как мертвый. Уход за огнем у ненцев, как и у хантов, был прерогативой женщины» [Головнев 1992: 158].

В книге Ю. Вэллы «чужое» это враг людей, враг богов, разрущающий священные места, могилы: «проходя мимо, заглянул вчера на родовое кладбище Айпиных. Что там делается! Большинство могил раскопано. Это не следы звериных когтей, это следы человеческой лопаты. Что же здесь искали?» (с. 100). Ненец, передвигаясь по суше или воде на близкие и дальние расстояния, пользовался «своими» природными ориентирами. Это священные места, захоронения, следы снегохода. Г.П. Харючи пишет: «В безветренную погоду далеко слышны голоса. Дым чумов олени чуют издалека. Ухо прижать к шесту или плотно к подушке – будут слышны скрип копыт оленей или шаги» [Харючи 2010: 55]. По состоянию солнца и луны определяли погоду, различали ветра (южный, северный, холодный, порывистый, штормовой). Без надобности не рубили дерево, не убивали зверя («Тропу берегли, / / Очищали от валежин / / И детям не позволяли / / Наносить раны острием топора. / / Если шли за дровами в бор, / / Старались не мять травы / / И ягеля не повреждать» - с. 84). Но теперь появились ориентиры в пространстве из «чужого мира»: факела буровых, вышки, маяки: «Там, где раньше были конюшня и колхозный коровник, где, помню, когда-то раздавалось звонкое, как колокольчик, ржание первого колхозного жеребенка, сейчас упирается в мое небо сваренная из ржавых железных труб, небрежно покосившаяся, высокая башня радиолинейки» (с. 115); «И немеет язык, сводит судорогой губы, а пальцы начинают отстукивать по борту катера бессмысленный такт: Железо и небо… / / Трубы и солнце… / / Цемент и гуси… / / Цистерны и облака…» - с. 115). Вторжение «чужого» приводит к множеству вопросов как в заглавиях (миниатюры «За что?», «Как прикажете называть», «Что со мной происходит?»), так и в самих произведениях («Не стал ли и ты / / Серым / / Средь серых людей? / / Вернулся ли прежним - / / Белым?» (с. 45); «Смогут ли не затеряться / / В лесах и тундре / / Следы полозьев родного рода?» (с. 84); «Где тропа, / / По которой кочевал мой род?» (с. 84); «К кому обратиться мне, / / Выжившему сегодня к несчастью своему?» - с. 87). В миниатюре «Как прикажете называть?» изображено столкновение двух людей разных культур, менталитетов. Лирическому герою чужды интересы и жизнь «чужого» человека, они не понятны ему. Вопросы начинаются с заглавия миниатюры «Как прикажете называть?», с вопроса начинается повествование: «А он действительно, наверное, счастливей меня?». Вопросом заканчивается миниатюра: «А как мне прикажете его называть?». Лирический герой никак к нему не обращается, называя его «он». Все описание «его» носит отрицательный характер: «он не переживает, не болеет за опустошенный лес»; «ему все «до лампочки»»; ему лишь бы «вовремя получить свой «длинный рубль»»; «давил колесами своего «Урала» песцов, соболя, прозвище его «Шоболятник». В миниатюре изображен «чужой» человек, который может только рушить природу, оставляя за собой «перерытую, перетоптанную землю», «переломанные деревья», «замазученные озера, реки».

Оппозиция «тогда»-«теперь» выражена словами, которые показывают, во что превратилось то, что было когда-то чтимо и свято: «вода живая» - «на озерах черной смолью пятна нефтяные», «родная речь» - «непонятная речь», «птичий гомон» - «металла лязг», «тропа» - «дороги», «тайга» - «окраины городов», «рога последних оленей деда» - «сувениры», «родное стойбище» - «буровая вышка», «очаг» - «телевизор», «озеро»-«котлован нефти», «речная вода» - «нефтепродукты» и т.д. Реалии чужого мира поглотили «свое», произошла «мутация»: «Но, может, / / Для нас незаметно / / В нашей жизни уже наступила / / Мутация наших поступков, / / Мутация в отношениях, / / Мутация наших чувств?..» (с. 110).

Лирический герой призывает беречь природу, пытаться сохранить то, что осталось, сохранить традиции, сохранить любовь к родине. Многократно повторяются слова «сегодня», «сейчас», а также слова со значением недавнего прошлого времени. В главе «Врастание» поэт описывает жизненные процессы сегодняшнего мира, во второй главе описывается разрушение сегодняшнего мира: «И мне сегодня нечего сказать» (с. 57); «Сейчас еще можно взлететь, / / А завтра будет поздно» (с. 65); «Опять, / / Опять сегодня нет дождей» (с. 75); «Что-то сегодня случилось!» (с. 77); «Сегодня и Он, как тот олененок, ясно вспоминает, повернутый к солнцу, тундровый бугор» (с. 91); «проходя мимо, заглянул вчера на родовое кладбище Айпиных» (с. 100); «Сегодня радость в стойбище / / Большая - / / Мой дядя в чуме телевизор / / Поселил» (с. 103) и т.д.).   Жизненный путь ненца включает в себя несколько этапов, которые описаны в стихотворении о «должной жизни» «Определители возраста». Стихотворение заканчивается строками: «Достичь возраста, когда главой семьи становится твой сын… / / Достичь возраста возвращения в детство… / / Ступить на Тропу, проложенную Стомедвежьим Отцом, проложенную Стомедвежьей Матерью…» (с. 149). В произведении сформулированы правила «должной жизни» - уважать старших, чтить природу, жить в согласии с окружающим миром, сохранять традиции своего народа, язык и передавать потомкам. В стихотворении изображены реалии «своего» мира, акцентировано, как должен жить каждый ненец, как должны жить его дети. Во многих произведениях книги заявлен мотив памяти. Лирический герой вспоминает, как жили раньше, пели песни, проводили обряды, праздники и как живут теперь, когда люди забывают родной язык и уезжают на чужую землю. Лирический герой вспоминает своих родных, земляков, любимую женщину («По ту сторону моего стола, / / Где сидела ты прошлым вечером, / / Остались только твои большие глаза. / / Они и сейчас на меня глядят» - с. 142); вспоминает родной край («Здесь была сосна… / / Срубили сосну – остался пень. / / Здесь росла береза… / / Бульдозер выдрал ее с корнями» - с. 96). В стихотворении «Песня бабушки Ненги» лирический герой вспоминает, как бабушка пела песни, когда шила обувь. В эпиграфе к стихотворению сказано: «Что бы ни делала бабушка, всегда пела песни. Эту она пела, когда шила для меня обувь» (с. 16). Деду посвящен рассказ «О дедушке», в котором рассказывается случай о белогвардейцах. Мотив памяти пронизывает всю книгу. Использованные в виде эпиграфов пословицы, поговорки, народные приметы, отрывки песен, воспоминания из разговоров с дедом, стихотворения, состоящие из отрывков народных песен, песен бабушки – это то немногое «свое», что осталось, это память ненецкого народа, которую поэт стремится сохранить и передать потомкам.

Литература

1. Брагинская, Н.В. Небо // Мифы народов мира. Энциклопедия в 2-х т. Т.1. А-К. / Под ред. С.А. Токарева. Москва: Российская Энциклопедия, 1994, С. 207-208.
2. Вэлла Ю.К. Белые крики. Книга о вечном. Сургут: Рекламно-издательский информационный центр «Нефть Приобья» ОАО «Сургутнефтегаз»,  2000, 168 с.
3. Головнев, А.В. Говорящие культуры: традиции самодийцев и угров. Екатеринбург: УрО РАН, 1995, 606 с.
4. Лагунова О.К. Феномен творчества русскоязычных писателей ненцев и хантов последней трети ХХ века (Е. Айпин, Ю. Вэлла, А. Неркаги): Монография. Тюмень: Издательство Тюменского государственного университета, 2007, 260 с.
5. Мелетинский,  Е.М. От мифа к литературе. М., 2001. 170 с.

Головнев А.В. Модель в культурологи Сибири и Севера: сб. науч. Трудов //     Модель в культурологи. Екатеринбург: УрО РАН, 1992, с 142-169.

6. Пушкарева Е.Т. Картина мира в фольклоре ненцев: системно-феноменологич анализ. Екатеринбург: ООО Баско, 2007, 248 с.
7. Сусой Е.Т. Из глубины веков. Тюмень: Институт проблем освоения Севера СоРАН, 1994, 173 с.
8. Харючи Г.П. Ненцы в пространстве и времени // Кочующие через века: оленеводческая культура и этноэкология тундровых ненцев / Под ред Е.Т. Пушкаревой. Екатеринбург: ООО Креативная Команда «Кипяток», 2010, с. 53-59.