Испания глазами В.П.Боткина

Испания глазами В. П. Боткина

Глухова О. С.

Василий Петрович Боткин, известный знаток искусства и член кружка западников, в 1843 году отправился путешествовать по Европе. Завершением этой двухлетней поездки стало посещение Испании в 1845 году. Прежде чем ступить на Пиренейский полуостров, Боткин выучил испанский язык, читал в подлинниках испанских писателей, старых и современных, проработал все доступные сочинения по истории страны, познакомился с испанскими политическими изданиями, запасся рекомендательными письмами к представителям различных партий. Впечатления Василия Петровича от увиденного за время путешествия легли на основу фактических материалов, собранных из разных источников. Результатом систематического труда Боткина стал удивительный по красоте слога, тонкости восприятия и фактически точный страноведческий труд и, в то же время, литературное произведение под названием «Письма об Испании».

С первыми шагами по испанской земле Боткин открывает для себя новый мир: «Нечего вам говорить, с каким любопытством переезжал я границу Испании, с каким жадным вниманием встретил я Ирун (Yrun), первый пограничный испанский город»^[1]. Боткин ставит своей задачей показать истинную Испанию, её самобытный характер, её непохожесть на другие страны Европы, поэтому его внимание привлекает любая деталь, сколько-либо характеризующая местное население и отличающая его от других европейцев: спокойствие и величавость манер жителей, классические испанские плащи, на половину выбритые, украшенные разноцветными лентами мулы, солдаты с большим количеством ружей, сопровождающие дилижанс, а так же плохое качество оливкового масла, запах которого будет преследовать Боткина на протяжении всего путешествия и станет, чуть ли не главным, источником неудобств утонченного гурмана в этой южной стране.

«Письма об Испании» Боткин пишет уже после непосредственной поездки по материалам, сделанным во время путешествия. В первых трех письмах, созданных в 1847 году, то есть до революционных потрясений 1848 года, большое внимание автор уделяет политическим вопросам, но дело не только в интересе самого Василия Петровича к этой теме. Попав в Мадрид, Василий Петрович оказался в самой гуще политической жизни страны: «Как бы вы ни были расположены к созерцательной, художественной жизни, как бы вы ни чуждались политики, в Мадриде – вы брошены насильно в нее. С кем бы ни заговорили вы, слово el gobierno (правительство) будет если не первым, то уж верно вторым, которое вы услышите»^[2]. Сохраняя «самое страстное почтение к своей Изабелле», испанцы относятся к правительству с явным презрением. «Испания полна уныния», – пишет Боткин и видит причины этого уныния в политическом произволе: «Никогда администрация не имела других законов, кроме собственного каприза и своих личных интересов. Так было прежде, то же теперь»^[3]. Боткин рассказывает русскому читателю о том, как в Испании законно, благодаря выкрикам «Да здравствует Изабелла Вторая!», происходят восстания против правительства^[4]. Толпа выкрикивает лозунги против министерства, конституции или за какого-то человека. Зачинщики, многие из которых принадлежат муниципалитету или милиции, начинают говорить перед толпой о положении общественных дел. Затем оратор произносит речь, наполненную такими громкими словами как свобода, деспотизм, героическая нация, измена, отечество и законченную криком muera и viva^[5]. Затем зачинщики входят в ратушу и в присутствии городового управления составляют прокламацию. Учреждается хунта спасения и управления, отставляются все прежние власти и назначаются новые, забирают городскую казну и вооружают милицию^[6]. При этом, «не только каждое новое министерство, то есть каждая торжествующая партия, но просто каждый новый министр непременно отставляет чиновников своего предшественника и помещает на их место своих». Любые назначения подписываются от имени королевы, а значит остаются непременными, и отстраненные чиновники сохраняют свое звание с правом на половинное жалование, в то время как места их заняты другими чиновниками, получающими полное жалование^[7]. Таким образом, чиновничий класс имеет в Испании огромную численность.

Боткин не раз указывает, что Испанию нельзя судить европейскими мерками. Такие понятные европейцу слова как конституция, партии, журналистика, политические доктрины, воля народа в отношении Испании «имеют свое особое значение»^[8]. В то время как для горожан политические вопросы являются основными и жизненно важными, основная масса народа остаётся совершенно равнодушной к политике: «Кастильцу-простолюдину нужно работать, может быть, только две недели в году, чтобы вспахать свое поле и собрать хлеб <…>; остальное время он спит, курит, ест и нисколько не заботится о всем том, что лично до него не касается»^[9]. Испанский народ не подготовлен к выступлениям. Если во Франции уже долгое время существовала философская литература, то в Испании «в продолжении двух веков не было другой литературы, кроме проповедей духовенства». Боткин указывает и на отсутствие каких-либо «рассудительных теорий», «практической мысли» в политической прессе: «Идей нет – есть одни лица и имена; ни один вопрос государственного устройства не подвергается анализу»^[10].

Европейцы считали Испанию оплотом католичества, но Боткин указывает на ошибочность и этого мнения. Несколько столетий на территории Испании свирепствовала инквизиция, сократившая народонаселение страны до десяти миллионов человек. Но уже через восемнадцать лет после отмены инквизиции в 1812 году монастыри были упразднены и вместе с землями поступили в государственное владение и продавались с аукционного торга. Священники утратили свое влияние на горожан, а в народе религиозность остается «как привычка, но как привычка вялая, ленивая, скучная»^[11]. Причину подобного религиозного омертвения Боткин видит во многовековом произволе инквизиции, которая «запрещала народу думать и рассуждать о религии, и народ теперь нисколько не думает и не рассуждает о ней: успех полный, цель достигнута…»^[12].

Боткина, приверженца западничества, интересует кроме всего прочего и влияние европейских идей на развитие Испании. Ещё при Карле III (1759–1788) философия энциклопедистов «пробралась» в страну «духом века, самою силою вещей, этою таинственною необходимостию, стремящею род человеческий к совершению судеб своих»^[13]. Однако не имела значительного влияния на общество. Восшествие на престол Бурбонов привело к распространению французского языка, «который всего лучше мог тогда познакомить испанцев с Европою и ее движениями»^[14], но лучше французской литературы образованные люди усвоили французскую моду и манеры.

Большое внимание Боткин уделяет собственности в Испании. По его мнению, «ничто не служит таким верным барометром степени просвещения, на какой находится общество, как его политико-экономическое устройство»^[15]. Собственность, «общий источник политических ссор»^[16], является, по мнению Боткина, отражением национального единства, сложившегося в Испании исторически. Собственник земли – дворянство – не имеет юридического права как-либо притеснять наёмщика-крестьянина: «если наемщик дурно платит, то владелец не может принуждать его к исправнейшему платежу; если он вовсе не платит, владелец может отказать ему, но должен предуведомит его об этом за год вперед»^[17]. Боткин указывает, что в Испании и сам крестьянин может стать собственником земли, при долгосрочном найме, когда «землевладелец уступает свою землю на условии ежегодной и раз на всегда определенной платы, и с сей минуты наемщик, платя исправно условную сумму, пользуется землею как своей полной и неограниченною собственностью»^[18]. Десятинная подать в Испании также «не возбуждает в испанском народе той враждебности, с какою смотрели на нее в Германии, во Франции и теперь смотрят в Ирландии», чему Боткин видит несколько причин. Во-первых, корни её восходят ещё ко временам карфагенян. Во-вторых, десятина в Испании продаваема и покупаема, и «если же она теперь находится большею частию в руках дворянства, то не потому, что оно дворянство, а потому, что дворянство, владея большими собственностями, было прежде очень богато и покупало ее»^[19]. В-третьих, размер подати зависит от стоимости земли. Таким образом, «десятинная подать в Испании не есть феодальная подать, происшедшая от завоевания, какою была она в остальной Европе; здесь она не более как форма поземельной подати»^[20]. В умеренных налогах на землю Боткин видит основную причину отсутствия в испанском народе революционного духа: «Можно ли бояться извержений народного волкана в стране, где, как я сказал уже, у самого беднейшего мужика есть всегда вдоволь хлеба, вина и солнца»^[21]. Таким образом, институт собственности, как и слабый уровень просвещения, способствует в Испании социальному миру.

Боткина, купца по происхождению, не может не интересовать положение торгово-промышленного сословия, чьи интересы в Испании, в отличие от интересов крестьянства, нисколько не удовлетворены. Например, через дорогую и излишне формализованную таможню «везут только безделицу», в то время как основная масса товаров проходит контрабандой, «которая при таком тарифе, не смотря ни на какие законы, никогда не будет считаться в общем мнении предосудительною торговлею»^[22]. Охранительный тариф лишает и производство стимула к развитию, улучшению и удешевлении выпускаемой продукции. Основная же причина слабого развития промышленности и торговли видится Боткину в национальных предрассудках. Многовековая война с маврами привело к тому, что только военный человек – дворянин или земледелец-солдат – имел политический и нравственный вес, в то время как «народонаселение, которое, будучи перемешано с маврами, занималось только ремеслами, смотрели как на недостойное». Пойти в слуги к гранду или дворянину, заняться ремеслом разбойника, связанным с битвами и опасностями, и даже просить милостыни, было почетнее, нежели заниматься ручным трудом. «Ни один город не согласился бы иметь своим начальником человека, некогда занимавшегося ремеслом», – пишет Боткин. Купцы также испытывали притеснения. Среди прочих существовало правило, по которому «торгующий дворянин лишался дворянства»^[23]. Историю промышленности и торговли в Испании Боткин называет «летописью безумства, читая которую, едва веришь собственным глазам»^[24]. Например, в результате торговли с колониями цены на испанские товары сильно выросли, но вместо того чтобы поднимать национальную экономику, расширять производство и удешевлять себестоимость товаров, дворянство и духовенство вытребовали у правительства и кортесов резкого ограничения торговли с Америкой. В конце XVII в. было усилено наказание за вывоз за границу шелковых материй, запрещен вывоз железа, стали и шерсти. Из 5 700 000 человек населения 650 тысяч принадлежали дворянскому сословию и 180 тысяч духовенству, а праздничных нерабочих дней в календаре насчитывалось до трети от всего года. Бурбоны ослабили притеснения торговли и промышленности, но, как чужеродная династия, не могли напрямую идти против национальных предрассудков и ограничились полумерами. «Для Испании нужен был монарх, который, подобно Петру Великому, своротил бы ее со старой дороги на новую», – пишет Боткин. Такого монарха в Испании не нашлось.

При всей своей лени простой народ в Испании «образованнее», чем в остальной Европе, «только под этим словом не должно понимать книжное образование»^[25]. Ни один европейский народ, по мнению Боткина, «не имеет такой богатой, поэтической литературы, как испанцы». Их поэзия «живёт не в книгах, а в непрерывном изустном рассказе», которым объясняется живость испанского языка и остроумие простолюдин^[26].

Национальное единство испанцев, возникшее на почве войны с маврами, удивляет Василия Петровича повсеместно. Мечта о классовом мире была характерна для Боткина-либерала. Дворянин в Испании «не горд и не спесив», а «простолюдин к нему не завистлив»^[27]. Единственное их различие – богатство – не может стать причиной вражды между ними, так как испанец «работает только для того, чтоб иметь самое необходимое, а все остальное время он предпочитает по целым дням стоять, завернувшись в плаще, на городской площади, разговаривать о разных новостях или молча вертеть и курить свои papelitos (папироски)»^[28]. «Не только гражданин, но мужик, чернорабочий, водонос обращаются с дворянином совершенно на равной ноге»^[29].

Равенство и уважение обнаруживается и в отношении испанцев со слугами: «слугам, как и всем, говорится “ваша милость” и никогда “ты”, во взаимном их обращении с хозяевами господствует какая-то добродушная, простая фамильярность»^[30]. В Испании «должность слуги не имеет в себе ничего унизительного», поэтому даже обедневшие дворяне охотно поступают в слуги «чтобы не работать»^[31].

Нигде в Европе Боткин не встречал такой свободы, какая царствует на испанских улицах: «Здесь словно каждый у себя дома»^[32]. Непринужденность, громкий смех, живость разговоров: «Как все это не походит на европейские гуляния, а тем менее на наши, на которые мужчины и женщины выходят с такими натянутыми, заученными лицами и манерами»^[33], – заключает Василий Петрович. На фоне всеобщего равенства и открытости местного населения «сочиненное изящество» иностранцев, особенно англичан, «кажется смешною карикатурою и пошлостью»^[34]. «Предрассудки сословий», перенесенные «на эту девственную почву», делают общество в домах английских офицеров «невыносимо скучным»^[35].

В каждом письме Боткин максимально полно описывает местность, в которую прибыл. Красота испанской природы, вошедшая в европейские поговорки, оказывается лишь одним из множества мифов. Испания предстала перед Боткиным землёй «природы унылой, суровой и пламенной»^[36]. Основная часть страны – выжженные африканским солнцем песчаные равнины. Лишь в некоторой части Андалузии «за несколько шагов»^[37] пыльные кусты розмарина сменяются мощными тополями и дубами, и в «немногих местах, прилегающих к Средиземному морю, сохранилась роскошная растительность»^[38]. Исключение он встречает и по дороге от Малаги: «На пространстве десяти верст, поднимаясь от долин к снеговым вершинам, здесь можно наблюдать постепенность всех климатов, от тропической растительности долин до суровых дебрей горных вершин, напоминающих самые унылые тундры нашей Сибири»^[39].

Боткин, известный знаток женской красоты, не мог обойти вниманием естественную привлекательность испанок. Андалузские женщины «не имеют того величавого и несколько массивного вида, каким отличаются итальянки; все они очень небольшого роста, гибкие и вьющиеся, как змейки, и более приближаются к восточной, нубийской породе, нежели к европейской»^[40]. Более всего привлекательными их делает «совершенно оригинальная грация», которую сами испанцы называют «солью». Под этим словом подразумевается остроумие, ловкость походки, «несколько удалая грация движений, скромная, наивная и вместе вызывающая, которую имеют только женщины Кадиса и Малаги»^[41]. Испанские женщины ничего не читают, но, по мнению Боткина, «остроумие невежества лучше книжного ума»^[42]. В них нет даже тени романтизма, «этой болезни северных мужчин и женщин», и «ничего им так не противно в мужчинах, как сантиментальность»^[43]. «Это и ребенок и вакханка вместе», в глазах которой «нет выражения кротости, как в глазах северных женщин». В её глазах «блестит смелый дух, решительность, смелость характера»^[44]. Боткина подкупает природная потребность испанской женщины в любви, ведь для нее это чуть ли не единственное занятие^[45]: «В Европе женщина большею частию разделяет труды мужчины; испанец, напротив, любит, чтоб жена его держала себя знатной дамой, не заботясь ни о чем»^[46]. Путешествующий романтик, личное счастье которого не сложилось из-за «вычитанного чувства» и «идеальной фантазии», не находит в Испании и тени этой болезни: «Я понимаю, как можно в Севилье прожить целые годы в самом блаженном сне, который, право, стоит многих других, деловых снов»^[47].

В улыбке андалузок «есть что-то дикое», что естественно, ведь утром они «равнодушно смотрели на лошадей, которых внутренности влачились по земле, они знают до тонкости все подробности смертных судорог, они смотрели на смерть с увлечением, со страстию»^[48]. Corrida de toros (бой быков), как ничто другое, может сказать «о наслаждениях, страстях, характере и физиономии испанского народа». Зрелище это есть «самое высшее, самое любимое» удовольствие испанца. Боткин посетил две корриды за одну неделю. Первый бой он не смог досмотреть до конца: «Волнение мое сделалось невыносимым, но я не в силах был отвести свои глаза от цирка, в голове у меня мутилось, я готов был упасть в обморок и не мог дождаться смерти пятого быка»^[49]. Со второй попытки он выдержал зрелище полностью: «Верьте, ни один актер, никакая драма не могут дать и тени такого необычайного потрясения, которое здесь овладевает душою и давит своею кровавой действительностию. Я хотел было закрыть глаза, чтоб перевести дух, – невозможно: в этом зрелище есть что-то магнетическое, обаятельное, против воли приковывающее к себе глаза»^[50]. «Жажда крови» владеет испанцами всех полов и возрастов: «При этих страшно потрясающих зрелищах присутствуют не одни мужчины, но и женщины, даже дети»^[51]. «Сердце из сливочного масла»^[52], – презрительно говорят они об иностранцах, которые не в состоянии спокойно смотреть на муки быков и матадоров.

В Испании безграничная любовь к жизни питается играми со смертью, нежное женское личико всегда готово принять свирепое выражение, пустыня находится рядом с самой пышной растительностью, а невыносимый дневной жар сменяется ночной прохладой. Так и основу характера местного населения, по мнению путешественника, «составляет какая-то страстная грусть, переходящая иногда в страстную же веселость»^[53]. В свою очередь испанская музыка, как отражение народного духа, «или монотонная, ноющая жалоба, или страстный, удалой порыв»^[54]. Боткин находит, что испанцы плохие певцы, но «в этих острых и грустно-страстных мелодиях чувствуется вольная и смелая жизнь, которая не успела ещё уложиться в европейские формы»^[55]. Самобытные испанские танцы, «вдохновляющие обожание к красоте человеческого тела» Боткину также приходятся по вкусу: «чтоб хорошо танцевать их, не довольно иметь гибкий стан (его имеют и балетные танцовщицы)», «нужны вдохновение, страстное безумие»^[56]. Художественной натуре Боткина явно импонируют поэтическая натура испанца, богатство его народной поэзии.

Боткин, как эстет, не мог обойти вниманием испанское искусство. Пьесы местного театра, которые видел Боткин, «отличаются решительною пустотою»^[57]. Испанская архитектура захватывает Боткина в первую очередь переплетением испанской и мавританской традиций, которое отчетливее всего прослеживается в Гранаде. В архитектурном смешении Запада и Востока Боткин усматривает нечто родное, московское: «В этих вьющихся улицах легко заблудиться. Есть между ними такие узкие, что два человека рядом с трудом могут идти». Старый арабский базар «реставрируется в его прежнем стиле и расположением очень похож на внутренние ряды московского Гостиного двора»^[58]. Гранадская картинная галерея бедна достойными внимания произведениями. Единственный испанский художник, покоривший Боткина своим искусством, – знаменитый Мурильо, картины которого путешественник встретил в Севильи. Непередаваемый словами колорит картин, по мнению Боткина, художник перенял, у андалузских женщин, его окружавших: «Если вы не знаете Мурильо, если вы не знаете его именно здесь, в Севилье, верьте, целый мир, исполненный невыразимого очарования, ещё неизвестен вам»^[59]. Испанской живописи не были доступны мифологические сюжеты античного искусства из-за укоренившейся неприязни испанцев к римлянам. Война с маврами, гонения инквизиции сделали изобразительное искусство этой южной страны глубоко религиозным, но в отличие от «мрачного, кровавого» Риберо, Мурильо «религиозный не в символическом смысле, не в наивном и бесхарактерном смысле старых итальянских и немецких мастеров, а в самом светлом, поэтическом, в самом страстном смысле этого слова»^[60].

Подчеркивая свободу в манерах, психологии и искусстве испанцев, Боткин сравнивает ее с европейской условностью. Наиболее европеизированный испанский город, Кадис во многом теряет перед другими андалузскими городами: «Национальные особенности одежды, обычаев, словом, жизни, имеют часто такую прелесть, а цивилизация в своем начальном действии пробуждает в обществе так много пустого обезъянства, такую безличность и бесхарактерность»^[61].

Познакомившись с испанской интеллигенцией, Боткин делает вывод, что страна разделена на две «партии равно пустые и химерические, равно бессильные»: на Испанию, «преданную идеям и учреждениям Франции и Англии», и «на Испанию старую и неподвижную» ^[62]. При этом «одной недостает народности, национальных корней, другой – чувства будущности и новых государственных интересов»^[63]. Сам Боткин спасение страны видит в подъеме экономики. Испанскому народу «нужны не слова, не возгласы, не убаюкивание себя прежнею славою, а работа в поте лица, народное воспитание, промышленность, трудолюбие»^[64]. В этом отношении Василию Петровичу, безусловно, близко отверженное племя мавров, которое занималось «астрономиею, медициною, математикою, ботаникою, музыкою, поэзию», подарившее испанцам «рыцарство, и свою поэзию романсов»^[65]. Боткин одним из первых в истории русской мысли встает на защиту народов Востока: «Умный, исполненный терпимости народ, в высшей степени промышленный, многосторонняя образованность которого начинала уже изменять строгую и сухую догму исламизма, побеждается и изгоняется варварскими, фанатическими испанцами»^[66]. Рассуждая об этой исторической несправедливости, Боткин выражает сомнение в идее линейного развития человеческого общества, свойственной гегельянству: «Если подумать, что это блестящее арабское племя, за 1000 лет до нас совершившее столько доблестных подвигов, возвышавшееся до такой образованности и оставившее по себе столь изящные памятники, теперь погружено в такое глубокое варварство, – то, право, трудно не усомниться в этом так называемом бесконечном совершенствовании, особенно когда еще видишь, что на месте исчезнувшей цивилизации владычествуют дикость, невежество и изуверство!»^[67] 

В письме, посвященном Танхеру, Боткин даже сомневается в превосходстве европейской цивилизации над другими. От чего она прокладывает себе путь «такими тяжкими насилиями»^[68]? От чего многие цивилизации выбирают «погибнуть, нежели принять ее»^[69]? «Европейская цивилизация хвалится общечеловеческими элементами», понимая под словом «человечество» саму себя и племена, принявшие ее, то есть меньшинство всего населения земного шара^[70]. Удивительные для Боткина-западника рассуждения можно объяснить тем, что над последними тремя Письмами Боткин работал в 1848–1849 годах, как раз после европейской революции 1848 года и во время реакционных гонений в царской России.

Цикл писем был с большим воодушевлением принят читателями «Современника» и встречен хорошими отзывами, в том числе и Белинского: «Теперь понятно, что если бы кто-нибудь, не зная ни одного слова по-испански, не выезжая никогда из России, по хорошим французским, немецким или английским источника составил большую статью о нравах современной Испании, – эта статья не могла бы не обратить на себя всеобщего внимания. А тут пишет человек, видевший Испанию собственными глазами, знающий её язык, и пишет с умом, знанием, талантом, с умением писать для публики, а не для записных читателей и писателей. И потому, говорю тебе, в отношении к Испании ты сделался авторитетом»^[71].

«Письма об Испании» Василия Петровича Боткина стали первой книгой, написанной русским автором, лично побывавшим в стране. Сложное содержание «Писем» имело возможность заинтересовать представителей самых различных литературных групп и вкусов. Испания как объект изучения позволила Боткину поднимать злободневные для России темы. Говорить о том, что Боткин проводил прямые параллели между двумя странами сложно. Автор редко прибегает к открытому сравнению, но одно мы можем утверждать уверенно – на примере Испании Боткин поставил вопросы, интересующие русское общество в середине XIX в. и заставил читателя взглянуть на них под новым углом.

Боткина-либерала восхищает свобода, царящая в Испании, равенство между бедными и богатыми. Однако, напитавшийся революционных идей за время европейского путешествия, публицист рассматривает классовый мир, в том числе, и как одну из предпосылок экономической и социальной отсталости страны. Для Боткина очевидно, что удручающее положение промышленности и торговли тормозят развитие Испании, делая её отстающей среди других европейских держав. При этом, анализируя историческое развитие народов, проживающих на Пиренейском полуострове, путешественник выражает нехарактерный для западника скепсис в вопросе превосходства Европейской цивилизации над другими и сомневается в истинности европейского пути, проложенного ценой многочисленных жертв, в том числе и кровавых.