Жизнь и судьба Михаила Кубасова

Весь XX век прошёл на его глазах

    Собирая  информацию  о некоторых жителях села, участниках Великой Отечественной войны,  я встретилась   с  Анатолием  Петровичем Сидоровым, проработавшим всю жизнь  учителем истории. Он ответил на мои вопросы, а потом  спросил:

 - А про дедушку моего вам нужен материал? Ведь он тоже воевал.

Я заинтересовалась.  Тогда  Анатолий Петрович  достал из книжного шкафа  стопку листов,   исписанных мелким убористым почерком, протянул мне и сказал:

- Да Вы сами почитайте и выберите, что нужно.

Я пробежала глазами по тексту и  была поражена: почти на  тринадцати страницах  были подробно описаны разные эпизоды из жизни Михаила Тимофеевича  Кубасова,  деда Анатолия Петровича.

Заметив моё удивление, он пояснил:

- Это я со слов деда записывал, боялся, что с годами в памяти сотрутся подробности, а мне очень хотелось, чтобы мои внуки и правнуки  знали и помнили  свою родословную. 
И уже, как историк, добавил:
- Долгую, интересную, но  в  то же время очень сложную,  жизнь  прожил мой дед. Можно сказать, ровесник века, он жил при царской России, пережил все периоды становления и развития страны, её взлёты и падения, трудные времена и дожил до России новой, которая начала строить свою демократию.  Весь XX век прошёл на его глазах.

Думаю, что и другим  интересно будет узнать о жизни и судьбе этого человека.

 С начала века – до Великой войны.
    Михаил Тимофеевич  Кубасов  родился в 1903 году в Редкодубье, или  Голодяевке, как тогда все называли это село.  Женился рано, в 16 лет,  а его жене,  Варваре,  было семнадцать.  Кстати,  прожили они душа в душу  76 лет!  Вырастили четверых детей:  трёх дочерей и сына.

 Сам он был родом из большой трудолюбивой семьи.  Мать его умерла рано, оставив отцу пятерых детей.  Одному  поднимать  детвору было нелегко, и он женился ещё раз на вдове, у которой было   трое детей,  да потом родилось ещё двое общих.  Десятеро детей было  теперь в семье.  Отец   Михаила работал мельником в Луньге.  Семья не голодала. Старшие дети выросли,  завели свои семьи, но жили все вместе. Содержали одно хозяйство, в котором, кроме прочей живности,  были две лошади и две коровы. Было чёткое распределение обязанностей и никаких ссор.  Обедали по очереди: сначала мужчины, потом дети и в последнюю очередь женщины.

   В период  НЭПа  приобрели свою мельницу.  Мололи муку для всех желающих. Вместе с соседом купили дранку, чтобы обдирать просо. К тому же, все были хорошими плотниками и столярами. Делали балалайки и возили их продавать в Казань,  пробовали даже освоить изготовление гитар.   Иногда выкраивали свободное от работы время, и каждый из братьев  брал инструмент, и на всю округу звучала музыка и слышались песни.

 А ещё  в эти годы была у них в семье  лошадь Стрелка,  принимавшая участие в бегах в зимнее время на речке Алатырь, а также в Атяшеве.  Анатолий Петрович видел медали за призовые места, завоёванные Стрелкой.  Эта лошадь была семейной гордостью.  За ней ухаживали по-особому. Но вот однажды у них её чуть не отобрали.

Как-то  в Ардатове на рынке к Варваре подошёл коренастый мужчина с чёрной окладистой бородой, с большими, но недобрыми глазами. Поинтересовался лошадью и пошёл дальше.
    Вдруг по дороге домой рядом с их Стрелкой равняется другая лошадь, а ездок прыгает в дрожки Михаила и пытается его вытолкнуть, но у него ничего не получилось:  Михаил его столкнул,  а лошадь ударил кнутом, и она понеслась, как стрела.  Братья были около дома, и поняли, что что-то случилось, недаром Стрелка так несётся.  А незнакомец не успокоился, он снова сел на свою лошадь и  поехал вслед.  Братья решили его догнать, по дороге к Суподеевке он открыл стрельбу. Но мужчинам всё-таки удалось его связать. Потом они его привезли к сельсовету. Вызвали милицию. Спустя некоторое время, братьев вызвали в сельсовет, объявили благодарность  и наградили денежной премией за поимку  преступника по фамилии Батин, известного  на всю округу разбойными нападениями.
    Привыкли жить большой и дружной семьёй, но пришлось делиться.  И сделали это вовремя, потому что вскоре началось раскулачивание,  и попасть под него можно было запросто, имея крепкое хозяйство, даже созданное своим трудом. Жить стало тяжелее. Чтобы прокормить семьи, сельские мужики стали создавать артели и уходить на заработки, в основном, в Нижний Новгород. Разгружали баржи.
    Михаил к спиртному пристрастия не имел,  не курил, не матерился, был высоким,  крепким мужчиной, про таких говорят «косая сажень в плечах».  А брат его Павел был   гораздо слабее. Михаил  свою норму выполнял и брату помогал.  Если разгружали муку, то один мешок брал под левую руку, а другой под правую.  Или  на стройке по  две шестиметровых  половых доски  взваливал на спину и нёс на второй этаж. 
    В тридцатые годы в селе организовали колхоз «Красногвардеец».  Когда   объединили лошадей, долго у загона по вечерам собирались  мужики, ласкали своих лошадей, разговаривали с ними и угощали лакомыми кусочками. А утром просили  у бригадира наряд, чтобы выполнять его на своей лошади.  А когда разрешать не стали, через три-четыре дня все лошади стали нерабочими, а председателя сельсовета И. Киржеманова  убили.  И не собирались  уже мужики около загонов. А село приобрело криминальную славу.
   Потом как-то всё стало  успокаиваться.  Первые выборы перед войной, по воспоминаниям Михаила Тимофеевича, были настоящим праздником. Шли голосовать с флагами, портретами, всюду были народные гуляния. Кооперация завезла разных продуктов. Милиция следила за порядком. Несмотря на разные налоги, жизнь стала налаживаться.

Но всё перечеркнула война.  Известие о нападении  Германии  и начале войны село встретило бабьим воем, а мужики кучковались,  курили махорку и рассуждали о том, кто будет мобилизован в первую очередь.
    Михаил Тимофеевич был призван в Красную армию в первые дни войны. Попал служить в армию  к  генералу Власову.  Служил ездовым, подвозили боеприпасы на линию фронта. Шли жестокие бои на Центральном направлении.  И однажды они с напарником, загрузившись боеприпасами, пробирались по заданному маршруту и попали в окружение к немцам.
     Начались ужасы фашистского плена, продолжавшиеся  с 1941 по весну 1944 года.  Это потом  он узнал, что генерал Власов сдал немцам  целую армию.  Когда  Михаил Тимофеевичи вспоминал  эти годы, часто по  щеке текла слеза и всегда говорил: «Неужели это я всё перенёс и остался жив?»

 В моей  памяти сразу  всплыла книга К. Воробьёва «Это мы, господи», уж очень похожи были нечеловеческие испытания в плену  главного героя К. Воробьева и нашего односельчанина М. Кубасова.

 Плен и два неудачных побега.

   В плен попал где-то около Белоруссии. Собрали нас,  окруженцев, много, построили в колонну и под охраной погнали на Запад.  Делали остановки, в основном на  местах бывших заводов, фабрик, где были ограждения, торчали одни заводские трубы, да виднелись пепелища разрушенных  зданий.  Иногда по нескольку дней держали в полуразрушенных  колхозных конюшнях.  Кормили ужасно.  В бочку бросали всё, что попадалось съедобное: картошка, свёкла, капуста, заливали водой и варили, потом раздавали. Если попадёт кусочек картошки или свёклы  в чашку, была большая  радость.  Хлеб, который давали по норме, и хлебом назвать трудно. Это была какая-то полусырая, почти чёрная, клейкая масса.

  Однажды после долгой изнурительной дороги нас загнали  во что-то, похожее на конюшню. Оставили на ночь. Мы увидели на полу солому, обрадовались, нагребли её на подстилку и уснули. Но вскоре проснулись от того, что стали чесаться, потом рассмотрели, что это вши. Снимаешь гимнастёрку – бросаешь на землю,  а она шевелится от вшей.  Оказалось, что до нас здесь тоже останавливались пленные – вот откуда в соломе появились эти паразиты.

 Гнали нас на Запад, куда  - неизвестно.  В очередной раз загнали на ночёвку  на территорию завода, от которого осталась только труба.  Мы втроём задумали бежать ночью. А как бежать, если кругом охрана?  Мы забрались  трубу и рассчитывали, что утром немцы уведут пленных, мы выберемся и будем свободны. Но настало утро, всех построили, стали считать – троих нет.  Искали почти до вечера под остатками  заводских корпусов – не нашли. Потом немцы догадались заставить пленных насобирать всего, что горит, подложить под трубу и  зажечь. Дым разъедал глаза, дышать становилось нечем и пришлось вылезти.  Все трое были от сажи, как негры,  чёрные, даже блестели. Построили нас всех и объявили, что утром расстреляют. Тоскливо стало на душе. Сидим и думаем, что же делать.  Вдруг нас осенило: ведь после каждой ночёвки бывает много умерших.  Можно с них снять одежду, а на них надеть свою. Однако, ещё нужно как-то отмыть эту маслянистую сажу. Хорошо, что на территории завода оказался колодец. Всю ночь мы отмывали эту сажу, оттирая песком, потому что мыла не было.  Потом свою прокопченную одежду надели на умерших,  а их – на себя.  Стали ждать утра.  Всех снова построили, посчитали, посмотрели на  умерших, на которых  была наша  одежда, и искать не стали. Погнали дальше. Попытка убежать из плена не удалась. Хорошо хоть живы остались.

Были уже на территории Польши.  Теперь останавливались на продолжительное время, заставляли работать. Работа была разная, но  в основном, были на  погрузке и разгрузке вагонов. Время было уже почти зимнее, а ходили, кто в чём. Утеплялись, как могли, чтобы не замерзнуть. Среди пленных находились и предатели, они становились  надзирателями и били нас беспощадно, отбирали всё, что можно было отобрать. Вот однажды один такой надзиратель приметил на мне сапоги, отозвал меня в сторону и приказал разуться. Я ему говорю: «Возьми, что хочешь, а сапоги оставь, ведь на улице зима, размер обуви у меня большой – найти трудно».  Я мог простудиться и умереть. Сапоги с меня он всё-таки снял, и я остался, можно сказать, босиком. Обмотал ноги тряпками, привязал какие-то картонки. В этой «обуви» пришлось ходить. Через некоторое время я заболел, попал в лазарет.  Доктор, заведующий лазаретом, и санитары били тоже из пленных. Вот это заведующий оказался родом из Атяшева. Он мне здорово помог. Держал в лазарете столько, сколько смог, а за это время сумел достать мне обувь – это были большие калоши и хорошие обмотки.  Я очень обрадовался.
   После лазарета снова начались  работы, которым не было конца и края.
    Как-то нас погнали на аэродром, чтобы разгрузить самолёт. Мороз был сильный, да ещё с ветром. Прожигало насквозь. Видим: стоят самолеты, грузовики, охрана кругом.  Но охрана уже поставила палатки, и часовые по очереди там грелись. Стали выгружать мешки, а в мыслях только одно: что бы поесть. В мешках было что-то сыпучее, мы умудрились один мешок бросить так, что он треснул. Оказалось, там был сахар. Мы горстями стали его есть. Сахар налипал на руки и лицо, но мы внимания не обращали, а потом вот это приклеевшееся месиво из сахара на морозе и ветру стало мерзнуть, кожа стала лопаться. Пытались смывать снегом – ещё хуже. И тут часовой, видя всё это, - то ли сжалился над нами, то ли ещё что - стал нас по одному, по двое заводить в палатку. Та горела спиртовка, на которой топился снег. Этой водой в палатке мы отмыли намерзший сахар с лиц. Вот в такую историю мы попали.
  Потом разгрузили всё до конца. Уже стало темнеть, нас погнали в бараки.
   В следующий  раз разгружали печёный хлеб, складывали  его на телеги, запряжённые лошадьми, укрывали брезентом, завязывали верёвкой.  Нас, несколько человек, под охраной погнали эти телеги сопровождать. Дороги были плохие: ухабы, ямы, заполненные водой вперемежку со снегом. Когда телега застревала, мы её выталкивали. Один из нас сумел в это время вытащить буханку хлеба. Только успел он её разломить, как раздалась автоматная очередь, и он упал в яму вместе с хлебом, убитый. Мы с ужасом смотрели на него, а потом поехали дальше.
     Перегоняли нас по Европе с места на место, и уже к концу 1943-го года оказались мы Румынии, где задержались очень надолго. Начался 44-й год, нас заставляли грузить  и разгружать баржи в порту на реке Дунай. Мы уже освоились, сблизились, стали жить как бы семьями в бараке. У нас была своя печка-бочка, угол в бараке. Утром  угоняли на работы,  вечером каждый из нас нёс в общий котёл всё, что нашёл съедобное за день: горсть кукурузы или пшеницы, картофелину. Сыпали всё в ведро, варили, а потом ели. Около этой печки сушили одежду, обувь  и жарили вещи от вшей. Так продолжалось до лета 44-го года.  Мысль о побеге не покидала нас ни на минуту.

Мы втроём настолько сдружились, каждый из нас доверял друг другу, как самому себе. Немцы всё больше  стали направлять нас на погрузку в порт. Они старались вывезти всё, что могли.  Выбрав время, мы втроём сумели убежать из порта в сторону Дуная. На берегу спрятались в кукурузе (там был шалаш) и стали  ждать ночи. Где-то после обеда к нам пришёл румын, принёс поесть, обещал ночью переправить через Дунай на лодке. Сидим, ждём – вдруг слышим немецкую речь и лай собак. Поймали нас, потравили собаками, крепко побили и повели в лагерь.
    Как  потом выяснилось,  румын нас попросту сдал немцам. Они  за  русских пленных обещали (из расклеенных объявлений) крупную сумму денег, корову и землю. Вторая попытка убежать опять провалилась.
  Фронт приближался с каждым днём,  уже подошёл к Дунаю, и мы снова решили бежать.
   Опять втроём, выбрав момент, мы ускользнули из лагеря. Дунай был близко.  Бежим по берегу, показалась рыбацкая лодчонка. Сели мы в неё, и кто доской, кто руками  стали грести, так переплыли на другой берег. Там были уже наши. Мы были тощие, как живые скелеты.
   Нами стал заниматься особый отдел.  Не  нашли  ничего, что указывало на измену Родины, а нас уже стало набираться много, таких «освобождённых».
Мы опять приняли военную Присягу, получили обмундирование, оружие, и - воевать.

Возвращение домой.

   Фронт уже двигался дальше, и мы вместе с ним. Разгорелись жестокие бои за Белград.  Это уже Югославия.  Здесь я был ранен, положили в госпиталь в самом Белграде. В госпиталь навестить раненых приезжал сам Иосип  Броз Тито, его мне пришлось увидеть совсем рядом. Был он среднего роста, широк в плечах, в маршальском мундире.
    Но немцы повели наступление и  войска Тито были вынуждены отступить, а нас, раненых, кого куда. Я  попал к партизанам, где находился почти семь месяцев.
   Потом немцы стали терпеть поражение за поражением, и мы (нас было несколько десятков русских) вновь влились в Красную армию. В битве у озера Балатон (в Венгрии) я был ранен, и ранен очень тяжело: выбило три ребра и ещё много чего покалечило основательно. Сначала госпиталь при армии, потом из госпиталя в госпиталь я двигался из Европы домой, на Родину.  Провалялся  по госпиталям до сентября 1945-го.  Где-то в конце сентября или начале октября меня выписали, раны ещё не зажили. Таким я поехал домой.
   Прибыл на станцию Ардатов днём, стал искать транспорт, чтобы уехать домой, в  Голодяевку. Наши сельчане – мужики – привозили что-то на лошадях. Подошёл я к одному (это был Федя Доянов) – он меня не узнал, может быть,  из-за усов, да и тощий я был очень.  Но в попутчики взял.  Едем дорогой, а у меня всё мысль вертится: «Узнает или нет?» доехали до Питерской горы, я не выдержал, назвал его по имени. Он в недоумении. Пришлось назваться. Обнялись, стало ехать веселей, разговор полился рекой. К  селу подъехали уже под вечер. Федька погнал лошадь на ферму, а я, закинув котомку, пошёл к дому.
  Подхожу к дому, а сердце того гляди выскочит, а в голове мысль: «Узнают ли, ведь прошло столько времени?» возле дома играли ребятишки, среди них и мой сын Николай.  Сел на скамеечку у завалинки и смотрю, а уже темнеет. Я у  Кольки, сына, спрашиваю, не пустит ли он меня ночевать. А  он говорит:
- Спрошу, сбегаю у мамки.
Бежит обратно и говорит:
- Мамка разрешила
  Взял я свою котомку и вслед за ним пошёл домой. Вошёл в дом, там старшая дочь Татьяна, жена Варя и дочь Катерина у стола что-то делают. Поздоровался, подали табуретку, и я сел у порога.  Никто меня не узнаёт. Дочь Таня несколько раз прошла около меня, смотрела и смотрела, а потом как закричит: «Папка-а-а!» И бросилась мне на шею. Тут весь дом зашумел, появились слёзы, слёзы радости, слёзы возвращения. Жена  показала мне похоронку, которая пришла в 44-м. Меня  считали погибшим на поле боя.  Весь вечер и всю ночь проговорили о житье-бытье.  Мне сказали, что Надя, вторая дочь, с 1942-го на фронте. По письмам, дошла до Берлина, а потом их перебросили на Дальний Восток. Домой вернулась она осенью 1946-го.

***

Долго ещё залечивал фронтовые раны  Михаил Тимофеевич и в районной больнице, и дома. Не раз вызывали его в НКВД  для перепроверок, но всё обошлось. Чуть поправив своё здоровье, он пошёл работать в колхоз. Много было разных налогов, невыплата  которых грозила тюремным сроком. Послевоенный голод, почти бесплатный труд – всё пережили.
   О Сталине  Михаил Тимофеевич говорил с уважением, хотя к его политике относился по-разному. На то были свои причины: в жерновах репрессий  пропал брат жены Николай за то, что спел частушку: « Всё вокруг колхозное, всё вокруг моё».
 По словам   Михаила Тимофеевича, когда умер Сталин в 1953-м,  в селе все плакали. Сокрушались о том, как будут жить дальше.
   Но жизнь на месте не стояла.  С одобрением относились сельчане к политике Г. М. Маленкова,  Н. С. Хрущева,  Л. И Брежнева.  Много в эти годы было сделано для села. 
Уйдя на заслуженный отдых, в 75-летнем возрасте он продолжал  следить за общественной жизнью и интересовался политикой.
Так,  к  политике  М. С. Горбачева у него отношение было неоднозначное.  Особенно сменилось оно не в лучшую сторону после распада Советского Союза.
  К Б. Ельцину относился с уважением и говорил: «Человек вынесет всё, всё переживёт, только главное, чтобы никогда и никому больше не пришлось пережить войну. Это самое ужасное,  что я испытал в жизни».
 Умер Михаил Тимофеевич в 1999-м году, в 95 лет, пережив свою спутницу жизни Варвару Андреевну  на  четыре года.

В памяти близких они останутся всегда, да и односельчане вспоминают о Михаиле Тимофеевиче как о трудолюбивом, мудром, отзывчивом  и добром человеке.